рассказка
вот - у mbla прочла о ностальгии и о бесплодном, но неотвязном мысленном переделывании прошлого.
ну и вот - старая рассказка. извините, кто уже знает.
КИТАЙЦЫ И КОНТРКУЛЬТУРА
Сад расходящихся тропок
Когда профессор Вейзмир услышал вольное изложение первого варианта моей курсовой по китайской поэзии («горы и воды», ну, вы знаете), он дернул себя за нос, потом за бороду: «Мыслите вы интересно, неожиданно мыслите, но... хаотично как-то. Просто сад расходящихся тропок, а не курсовая! Начинаете об одном, потом сворачиваете налево, а потом вдруг выскакиваете откуда не ждали - и гавкаете в самое ухо!» А что, я и в доме так убираюсь, и обед так готовлю: салат из зеленой редьки, суп гороховый и маринованную каракатицу одновременно и вперемешку. Но гости как-то догадываются, где что. Просто я так вижу жизнь - в объеме и в деталях, все сразу - и так же об этом и рассказываю. «Хотел бы в единое слово...» - это не я первая придумала, это Лермонтов. А в ухо профессору гавкнула в самом деле я, но думала, что это Котик, профессор просто обогнал его на повороте. А так все правильно: быть гавкнутым в ухо - это самое малое, чего Котик заслуживал за свое чувство юмора.
Писать (ударение на втором слоге) Котик еще не выучился, а чувство юмора у него уже созрело. И прорывалось наружу вулканически - внезапно и некстати. Как юношеские прыщи. Котику аж чесалось кого-нибудь разыграть. А под руку ему чаще всего попадалась я.
Я всем тогда попадалась под руку: маме, студсовету, куратору группы, комсоргу факультета и еще одной организации. Я хотела вписаться в контркультуру и вела себя соответственно: устраивала выставки эротического антивоенного коллажа в дамском туалете филфака, выпускала рукописную газету «Новая пощечина общественному вкусу», сочиняла авангардные стишки и экспериментировала с косметикой. Косметика удавалась эффектнее всего. Со зрением у меня было неважно, поэтому я накидывала краски куда попало щедрыми пастозными мазками. А уж палитра была! Поллок бы обзавидовался, - пацан! Но Поллок - это на каждый день.
Были еще и особые случаи. Макияж «Рыдающий Пьеро» - накладные ресницы, два слоя белил и крупная грушевидная слеза тушью на левой щеке. Тогда от меня сбежал, петляя и не оглядываясь, очередной кандидат в Арагоны. Кишка у них тонка терпеть мои выбрыки! Лопнул идеал эпатажной парочки, не вышло жить искусством и любовью. Не для каждой Эльзы свой Луи, не для нашей хитрой гайки ваш болт с винтом.
Ну и Кокто с ней, с любовью! Я изготовилась жить только искусством. В среду 6 ноября, накануне сами знаете чего, в 37-й аудитории филологического факультета мною были проведены литературные чтения памяти великой китайской поэтессы - отрешенной И Ань. Под девизом «Я не пила еще за хризантемы, что у плетня восточного желтеют». Было много стихов и море сакэ. Правда, сакэ - это японская водка, а не китайская. Так мы ж и не сакэ пили! Так, портвейн розовый, столовое европейское. Зато хризантемы были настоящие. Уведены среди бела дня от бюста железному Феликсу возле одной организации. Мелкое пакостное геройство под видом дворничихи: подвали в оранжевом жилете и бери что хочешь. И цветочки такие мелкие - желтенькие и ржаво-красные. У нас они называются «дубок». Вот этим дубком Дзержинского и украсили аудиторию.
Лампочкам скрутили головы, свет исходит от трех аквариумов с золотыми рыбками, и это так по-китайски! О белый лунный заяц! О эликсир бессмертия! О Мин-фэй, император будет вечно скорбеть о тебе в разлуке!.. Слышите, как в девятый день девятой луны кричат сэ - китайские гуси? На мне опять белила - только уже в три слоя. А поверх белил кармином и сажей нарисована китаянка.
И тут проявляется эффект сада расходящихся тропок: мне нужно рассказать вам одномоментно про голос и про белила, про белила и про голос - чтобы вы увидели, как я сижу в лиловом бабы-Анином халате с драконами и дрожу белым горлом: «Обширное озеро, синие горы вдали. В эту страну, увы, не знаю пути...», а одна организация в виде Севы Лепешинского (как мы потом узнали) думает, что это я про эмиграцию.
Вы это увидели? Теперь услышьте!
Потому что у меня - голос. Не то хриплое «алло», которое крякает в ухе, когда вы, дети маркиза де Сада, звоните мне в полседьмого утра, а - голос. Высокий, трогательный - серебряный ручей, хрустальный колокольчик, «горы и воды», ну вы знаете... Я не хвастаюсь и цены себе не набиваю - что есть, то есть. Вот голос есть - что-то там происходит со связками, когда я читаю стихи. Это правда, выдрючиваться мне ни к чему - это голос у меня как струна, а так мне все по барабану.
Увидели? Услышали? Мама так еще и учуяла запах европейского сакэ - и предрекла мне позорную смерть под забором, что дело естественное и даже почетное для всякой даосской монахини. Куратору группы, комсоргу факультета и еще одной организации я просто бросилась в глаза. Куратор отозвала меня в сторонку и трагическим шепотом поведала, что если я и дальше буду так себя вести, то никогда, деточка, не выйду замуж. Во всяком случае, за нормального человека. Как в воду глядела. Комсорг факультета рассказал мне про паршивую овцу, сорную траву и плевелы, каковым прыщам не место на здоровом филологическом теле. Еще одна организация вызвала меня чуть позже, но про дубок Дзержинского, как я опасалась, не спросила. Все дознавалась, как это мне стукнуло в голову воспевать великую И Ань вместо Великой Октябрьской сами знаете что. Пытали, кто меня всему этому научил и не езжу ли я в Москву поддаваться тлетворному влиянию Яремчика, Пащенкова и иже с ними Чубаря, проживающего по адресу: Тушинский проезд, 4, корпус 5, квартира 2. Адрес этот я с лету выучила наизусть - и тотчас засобиралась в Москву поддаваться тлетворному влиянию.
Профессор Вейзмир, умница, разглядел, что белила - это ширма, маскировка и, можно сказать, даже паранджа. Я не выделиться хотела - спрятаться. Вот и замазывала себя, как могла. Прозорливый профессор все это вычислил и предложил мне эмиграцию. Внутреннюю, разумеется. То есть - писать курсовую по китайской лирике, погрузиться в ее воды, вознестись на вершины ее гор. И больше не позориться! Я согласилась - и побежала по саду расходящихся тропок.
И на каждой тропке мне попадался Котик. Он-то, один из всех, подумал, что у меня есть чувство юмора. Как у него. И принялся меня разыгрывать! Но напоролся на мою маму.
Меня в это время в городе не было. Ни в каком. Я ехала в поезде - в Москву, якшаться с Яремчиком, Пащенковым и иже с ними Чубарем, адрес которого мне любезно сообщила одна организация. А маме, наоборот, сказала, что еду к Евтушенко, Евгению Александровичу, чтобы он написал рецензию на мою первую поэтическую книжку. Я ведь еще и стихи пишу, ну, вы знаете… К Евтушенко мама меня отпустила, а к Пащенкову бы - нет, никогда, только через ее труп! Вот я и наврала ей про Евтушенко - со своей стороны. А Котик - со своей. Для розыгрыша он не нашел ничего лучшего, чем представиться Евтушенкой.
- Здравствуйте, - говорит. - Я поэт Евтушенко из Москвы. Мне нужна Наташа.
Чудак этот Котик! Как будто его можно перепутать с кем-нибудь, пусть даже и с Евтушенкой! Даже если Котика вывалять сначала в дегте, а потом в перьях (чего мне иногда хочется) - все равно это будет он, он! - единственный и неповторимый. Но мама ему поверила.
- Вы, - отвечает, - что-то путаете, Евгений Александрович. Наташа с вами на завтра договаривалась. А сейчас она в пути. Так что встречайте ее завтра. Поезд приходит в девять ноль пять. Из цветов она предпочитает желтые хризантемы.
Ну, Котик и обломался. «Вот, - думает, - у Наташки мама! Еще похлеще моей!» И стал другой розыгрыш готовить. Ждал удобного случая. И тот подвернулся.
Я вернулась из Москвы и, вдохновленная общением с поэтическими отщепенцами (особенно строчкой Чубаря «Глаза по колено в траве…» принялась и сама сочинять что-то вроде «Осень полна китайцами…» А про китайцев профессора Вейзмира напрочь забыла. Вспоминала только, когда замечала профессора в конце филфаковского коридора. И пряталась от него в туалете, где на стенках еще грустно трепыхались под сквознячком обрывки моих коллажей. Котик это дело просек, и его осенило. Он прислал мне письмо, якобы из Москвы, якобы от Чубаря: мол, перепечатай свои стишки на машинке в трех экземплярах, только срочно. Собираем тексты для авангардного сборника, издавать будем за границей, по почте посылать опасно, поэтому отнеси их на бульвар Пушкина, 32, квартира 8. Там тебя встретит наш представитель, будет интересно.
Я всю ночь печатала, вся в копирке перемазалась, а с утра побежала на бульвар, по указанному адресу. Трепещу и надеюсь. Звоню - а дверь мне открывает профессор Вейзмир. В тапочках. Это его квартира. Обрадовался.
- Курсовую принесли? - спрашивает ласково. - Давно жду.
- Нет, - лепечу. - Я пока на консультацию.
Вот тогда я и изложила, путаясь и сногсшибаясь, свой первый вариант. Ну, дальше все пошло как по писаному, мы с профессором подружились, и я стала потихоньку отползать от авангарда, постепенно все глубже погружаясь в китайские воды. Так что по-хорошему я должна была бы сказать Котику «спасибо», но я предпочла дуться и не здороваться. Да и некогда мне было с Котиком здороваться: мы с профессором готовили большой китайский поэтический вечер. Уже не в аудитории, а в актовом зале. С игрой на сямисене, слайдами и чтицей - в виде меня. Мама сшила мне кимоно. Хризантемы купил профессор. Он же обеспечил аншлаг - под страхом несдачи экзамена по зарубежке. Народу набилось - уйма! Котик сидел в первом ряду. В руке он держал красную розу.
После аплодисментов и поклонов Котик подошел ко мне, повиливая нижней частью тела. Я думала, что от почтения, но оказалось - из подлости.
- Ах, Наташа! Я так впечатлен! Так впечатлен! - и тычет розу в руки.
Я беру, мне приятно. Душа моя раскрывается - нежная, розовая. Я прощаю Котику все. Пусть говорит! И Котик говорит.
- Какой у тебя голос! Арфа, арфа! А стихи… Это лучшее из того, что ты написала!
Раковина души захлопывается, но поздно - в нее уже плюнули. Значит, мои стихи - это, по мнению Котика, фигня, а все лучшее за меня уже написали китайцы. Значит, так? Значит, эта чертова роза - просто намек на мою бездарность.
Волшебный поэтический голос покидает мои связки, и я ору на Котика, используя самые парламентские выражения. Например, то, в котором есть вроде бы невинное слово «гектар». Сломала розу, укололась, разревелась… Словом, розыгрыш удался. Я опять дулась и не здоровалась. Котик же готовил очередную пакость. Опять телефонную.
- Не бросай трубку! Только не бросай! Я понимаю, что ни о каком прощении речи быть не может. Только о прощании. Не бросай трубку! Я уезжаю! Завтра! Сначала поездом, а потом - морем. В далекую южную страну! Навсегда!
- Ну, если навсегда - тогда, так и быть, прощай! - и прощаю.
- Разве ты меня не проводишь? Поезд завтра, - и время называет.
- Разве только чтобы убедиться, что ты и в самом деле слинял.
Назавтра стою, как дура, на вокзале. Булочки с маком принесла - в дорогу и как знак примирения. А Котика нет! Вот уже и отправление объявили, и провожающие вышли из вагонов, и поезд тронулся. Вокзальные собаки брезгливо доедали булочки с маком. И тогда из-за дерева, притворно пошатываясь под тяжестью огромного, но явно пустого чемодана, появился Котик.
- Опоздал! Опоздал! - он вытер со лба несуществующий пот. - Пишущую машинку упаковывал - никак не лезла. И вот опоздал!
- Ну что ж, - говорю, - раз ты не уехал - придется уехать мне.
И уехала. С профессором Вейзмиром. В Китай. На научно-практическую конференцию. Конференция затянулась: профессор неожиданно объявил себя даосом-отшельником, удалился в горы и стал жить в хижине под именем Их Вэй. Я не могла его оставить, устроилась работать в прачечную и раз в неделю поднималась в горы по одной-единственной тропке - приносила хлеб, вино и котлеты. Чтобы меня не выселили из страны, я вышла замуж за хозяина прачечной, но уехать пришлось все равно: у меня родилась сначала одна девочка-китаяночка, потом другая, а в Китае больше одной никак нельзя! Муж-прачка меня не удерживал, сказал, что я сама виновата, хотя на самом деле виноваты китайские предохранительные средства - такой же дрек, как и вся остальная их мануфактура. Профессор к тому времени стал совсем местным и научился обходиться без котлет и без меня.
Вернулась я как раз под Новый год. Старенькая мама при виде Машки и И Ань тихо заплакала. Я ничего не привезла из Китая, кроме своих косеньких девочек и умения есть палочками. Поступлений юаней не намечалось. Праздник обещал быть грустным.
И вдруг в дверь позвонили. Это, конечно, был Котик.
- О, а у тебя и правда дети-китайцы! - удивился он. - А я думал, это розыгрыш!
- Кончились наши розыгрыши, Котик! - говорю. - Все расходящиеся тропки ведут в одно место…
- Не называй! Хотя бы при детях! - возопил Котик. - А то мне опять будет за тебя стыдно!
Это ему-то за меня стыдно! Я собралась с силами, чтобы взорваться. Котик предусмотрительно отступил на шаг и полез в карман.
- Ты посмотри, что я тебе принес! Денежки… - и протягивает в самом деле денежки. Зеленые такие!
Нет, я слышала, что Котик у нас стал большой человек, открыл свое дело, оставил розыгрыши и зашибает большие бабки. Но не такие же большие, чтобы раздавать их всяким китайцам?
- Я перечитал твои стихи, - говорит Котик и на больном слове «стихи» отступает еще дальше. - Тебе давно пора свой сборник издать! Вот я тебе и принес денежки - на издание…
И неожиданно выскочил за дверь. Я уставилась на то, что он ласкательно называл денежками. Они были подозрительно похожи на настоящие. Долго, наверно, рисовал. Но в преддверии Нового года так хотелось поверить в чудо! Я посмотрела на часы: еще не поздно - и поплелась в обменный пункт…
На самом деле из сада расходящихся тропок все-таки не один выход, а несколько. Так что финал этого рассказа может быть и таким, и этаким, и всяким. Короче, выбирайте сами.
А - финал для оптимистов: денежки оказались настоящими. Мы весело встретили праздник, я издала свой сборник, прославилась и получила престижную работу в редакции юмористического журнала.
Б - финал для реалистов: Котик, конечно же, опять меня разыграл. За подделку валюты меня арестовали, и я пишу эту печальную историю, находясь в тюрьме.
В - финал для пессимистов: по дороге к счастью я попала под машину.
ну и вот - старая рассказка. извините, кто уже знает.
КИТАЙЦЫ И КОНТРКУЛЬТУРА
Сад расходящихся тропок
Когда профессор Вейзмир услышал вольное изложение первого варианта моей курсовой по китайской поэзии («горы и воды», ну, вы знаете), он дернул себя за нос, потом за бороду: «Мыслите вы интересно, неожиданно мыслите, но... хаотично как-то. Просто сад расходящихся тропок, а не курсовая! Начинаете об одном, потом сворачиваете налево, а потом вдруг выскакиваете откуда не ждали - и гавкаете в самое ухо!» А что, я и в доме так убираюсь, и обед так готовлю: салат из зеленой редьки, суп гороховый и маринованную каракатицу одновременно и вперемешку. Но гости как-то догадываются, где что. Просто я так вижу жизнь - в объеме и в деталях, все сразу - и так же об этом и рассказываю. «Хотел бы в единое слово...» - это не я первая придумала, это Лермонтов. А в ухо профессору гавкнула в самом деле я, но думала, что это Котик, профессор просто обогнал его на повороте. А так все правильно: быть гавкнутым в ухо - это самое малое, чего Котик заслуживал за свое чувство юмора.
Писать (ударение на втором слоге) Котик еще не выучился, а чувство юмора у него уже созрело. И прорывалось наружу вулканически - внезапно и некстати. Как юношеские прыщи. Котику аж чесалось кого-нибудь разыграть. А под руку ему чаще всего попадалась я.
Я всем тогда попадалась под руку: маме, студсовету, куратору группы, комсоргу факультета и еще одной организации. Я хотела вписаться в контркультуру и вела себя соответственно: устраивала выставки эротического антивоенного коллажа в дамском туалете филфака, выпускала рукописную газету «Новая пощечина общественному вкусу», сочиняла авангардные стишки и экспериментировала с косметикой. Косметика удавалась эффектнее всего. Со зрением у меня было неважно, поэтому я накидывала краски куда попало щедрыми пастозными мазками. А уж палитра была! Поллок бы обзавидовался, - пацан! Но Поллок - это на каждый день.
Были еще и особые случаи. Макияж «Рыдающий Пьеро» - накладные ресницы, два слоя белил и крупная грушевидная слеза тушью на левой щеке. Тогда от меня сбежал, петляя и не оглядываясь, очередной кандидат в Арагоны. Кишка у них тонка терпеть мои выбрыки! Лопнул идеал эпатажной парочки, не вышло жить искусством и любовью. Не для каждой Эльзы свой Луи, не для нашей хитрой гайки ваш болт с винтом.
Ну и Кокто с ней, с любовью! Я изготовилась жить только искусством. В среду 6 ноября, накануне сами знаете чего, в 37-й аудитории филологического факультета мною были проведены литературные чтения памяти великой китайской поэтессы - отрешенной И Ань. Под девизом «Я не пила еще за хризантемы, что у плетня восточного желтеют». Было много стихов и море сакэ. Правда, сакэ - это японская водка, а не китайская. Так мы ж и не сакэ пили! Так, портвейн розовый, столовое европейское. Зато хризантемы были настоящие. Уведены среди бела дня от бюста железному Феликсу возле одной организации. Мелкое пакостное геройство под видом дворничихи: подвали в оранжевом жилете и бери что хочешь. И цветочки такие мелкие - желтенькие и ржаво-красные. У нас они называются «дубок». Вот этим дубком Дзержинского и украсили аудиторию.
Лампочкам скрутили головы, свет исходит от трех аквариумов с золотыми рыбками, и это так по-китайски! О белый лунный заяц! О эликсир бессмертия! О Мин-фэй, император будет вечно скорбеть о тебе в разлуке!.. Слышите, как в девятый день девятой луны кричат сэ - китайские гуси? На мне опять белила - только уже в три слоя. А поверх белил кармином и сажей нарисована китаянка.
И тут проявляется эффект сада расходящихся тропок: мне нужно рассказать вам одномоментно про голос и про белила, про белила и про голос - чтобы вы увидели, как я сижу в лиловом бабы-Анином халате с драконами и дрожу белым горлом: «Обширное озеро, синие горы вдали. В эту страну, увы, не знаю пути...», а одна организация в виде Севы Лепешинского (как мы потом узнали) думает, что это я про эмиграцию.
Вы это увидели? Теперь услышьте!
Потому что у меня - голос. Не то хриплое «алло», которое крякает в ухе, когда вы, дети маркиза де Сада, звоните мне в полседьмого утра, а - голос. Высокий, трогательный - серебряный ручей, хрустальный колокольчик, «горы и воды», ну вы знаете... Я не хвастаюсь и цены себе не набиваю - что есть, то есть. Вот голос есть - что-то там происходит со связками, когда я читаю стихи. Это правда, выдрючиваться мне ни к чему - это голос у меня как струна, а так мне все по барабану.
Увидели? Услышали? Мама так еще и учуяла запах европейского сакэ - и предрекла мне позорную смерть под забором, что дело естественное и даже почетное для всякой даосской монахини. Куратору группы, комсоргу факультета и еще одной организации я просто бросилась в глаза. Куратор отозвала меня в сторонку и трагическим шепотом поведала, что если я и дальше буду так себя вести, то никогда, деточка, не выйду замуж. Во всяком случае, за нормального человека. Как в воду глядела. Комсорг факультета рассказал мне про паршивую овцу, сорную траву и плевелы, каковым прыщам не место на здоровом филологическом теле. Еще одна организация вызвала меня чуть позже, но про дубок Дзержинского, как я опасалась, не спросила. Все дознавалась, как это мне стукнуло в голову воспевать великую И Ань вместо Великой Октябрьской сами знаете что. Пытали, кто меня всему этому научил и не езжу ли я в Москву поддаваться тлетворному влиянию Яремчика, Пащенкова и иже с ними Чубаря, проживающего по адресу: Тушинский проезд, 4, корпус 5, квартира 2. Адрес этот я с лету выучила наизусть - и тотчас засобиралась в Москву поддаваться тлетворному влиянию.
Профессор Вейзмир, умница, разглядел, что белила - это ширма, маскировка и, можно сказать, даже паранджа. Я не выделиться хотела - спрятаться. Вот и замазывала себя, как могла. Прозорливый профессор все это вычислил и предложил мне эмиграцию. Внутреннюю, разумеется. То есть - писать курсовую по китайской лирике, погрузиться в ее воды, вознестись на вершины ее гор. И больше не позориться! Я согласилась - и побежала по саду расходящихся тропок.
И на каждой тропке мне попадался Котик. Он-то, один из всех, подумал, что у меня есть чувство юмора. Как у него. И принялся меня разыгрывать! Но напоролся на мою маму.
Меня в это время в городе не было. Ни в каком. Я ехала в поезде - в Москву, якшаться с Яремчиком, Пащенковым и иже с ними Чубарем, адрес которого мне любезно сообщила одна организация. А маме, наоборот, сказала, что еду к Евтушенко, Евгению Александровичу, чтобы он написал рецензию на мою первую поэтическую книжку. Я ведь еще и стихи пишу, ну, вы знаете… К Евтушенко мама меня отпустила, а к Пащенкову бы - нет, никогда, только через ее труп! Вот я и наврала ей про Евтушенко - со своей стороны. А Котик - со своей. Для розыгрыша он не нашел ничего лучшего, чем представиться Евтушенкой.
- Здравствуйте, - говорит. - Я поэт Евтушенко из Москвы. Мне нужна Наташа.
Чудак этот Котик! Как будто его можно перепутать с кем-нибудь, пусть даже и с Евтушенкой! Даже если Котика вывалять сначала в дегте, а потом в перьях (чего мне иногда хочется) - все равно это будет он, он! - единственный и неповторимый. Но мама ему поверила.
- Вы, - отвечает, - что-то путаете, Евгений Александрович. Наташа с вами на завтра договаривалась. А сейчас она в пути. Так что встречайте ее завтра. Поезд приходит в девять ноль пять. Из цветов она предпочитает желтые хризантемы.
Ну, Котик и обломался. «Вот, - думает, - у Наташки мама! Еще похлеще моей!» И стал другой розыгрыш готовить. Ждал удобного случая. И тот подвернулся.
Я вернулась из Москвы и, вдохновленная общением с поэтическими отщепенцами (особенно строчкой Чубаря «Глаза по колено в траве…» принялась и сама сочинять что-то вроде «Осень полна китайцами…» А про китайцев профессора Вейзмира напрочь забыла. Вспоминала только, когда замечала профессора в конце филфаковского коридора. И пряталась от него в туалете, где на стенках еще грустно трепыхались под сквознячком обрывки моих коллажей. Котик это дело просек, и его осенило. Он прислал мне письмо, якобы из Москвы, якобы от Чубаря: мол, перепечатай свои стишки на машинке в трех экземплярах, только срочно. Собираем тексты для авангардного сборника, издавать будем за границей, по почте посылать опасно, поэтому отнеси их на бульвар Пушкина, 32, квартира 8. Там тебя встретит наш представитель, будет интересно.
Я всю ночь печатала, вся в копирке перемазалась, а с утра побежала на бульвар, по указанному адресу. Трепещу и надеюсь. Звоню - а дверь мне открывает профессор Вейзмир. В тапочках. Это его квартира. Обрадовался.
- Курсовую принесли? - спрашивает ласково. - Давно жду.
- Нет, - лепечу. - Я пока на консультацию.
Вот тогда я и изложила, путаясь и сногсшибаясь, свой первый вариант. Ну, дальше все пошло как по писаному, мы с профессором подружились, и я стала потихоньку отползать от авангарда, постепенно все глубже погружаясь в китайские воды. Так что по-хорошему я должна была бы сказать Котику «спасибо», но я предпочла дуться и не здороваться. Да и некогда мне было с Котиком здороваться: мы с профессором готовили большой китайский поэтический вечер. Уже не в аудитории, а в актовом зале. С игрой на сямисене, слайдами и чтицей - в виде меня. Мама сшила мне кимоно. Хризантемы купил профессор. Он же обеспечил аншлаг - под страхом несдачи экзамена по зарубежке. Народу набилось - уйма! Котик сидел в первом ряду. В руке он держал красную розу.
После аплодисментов и поклонов Котик подошел ко мне, повиливая нижней частью тела. Я думала, что от почтения, но оказалось - из подлости.
- Ах, Наташа! Я так впечатлен! Так впечатлен! - и тычет розу в руки.
Я беру, мне приятно. Душа моя раскрывается - нежная, розовая. Я прощаю Котику все. Пусть говорит! И Котик говорит.
- Какой у тебя голос! Арфа, арфа! А стихи… Это лучшее из того, что ты написала!
Раковина души захлопывается, но поздно - в нее уже плюнули. Значит, мои стихи - это, по мнению Котика, фигня, а все лучшее за меня уже написали китайцы. Значит, так? Значит, эта чертова роза - просто намек на мою бездарность.
Волшебный поэтический голос покидает мои связки, и я ору на Котика, используя самые парламентские выражения. Например, то, в котором есть вроде бы невинное слово «гектар». Сломала розу, укололась, разревелась… Словом, розыгрыш удался. Я опять дулась и не здоровалась. Котик же готовил очередную пакость. Опять телефонную.
- Не бросай трубку! Только не бросай! Я понимаю, что ни о каком прощении речи быть не может. Только о прощании. Не бросай трубку! Я уезжаю! Завтра! Сначала поездом, а потом - морем. В далекую южную страну! Навсегда!
- Ну, если навсегда - тогда, так и быть, прощай! - и прощаю.
- Разве ты меня не проводишь? Поезд завтра, - и время называет.
- Разве только чтобы убедиться, что ты и в самом деле слинял.
Назавтра стою, как дура, на вокзале. Булочки с маком принесла - в дорогу и как знак примирения. А Котика нет! Вот уже и отправление объявили, и провожающие вышли из вагонов, и поезд тронулся. Вокзальные собаки брезгливо доедали булочки с маком. И тогда из-за дерева, притворно пошатываясь под тяжестью огромного, но явно пустого чемодана, появился Котик.
- Опоздал! Опоздал! - он вытер со лба несуществующий пот. - Пишущую машинку упаковывал - никак не лезла. И вот опоздал!
- Ну что ж, - говорю, - раз ты не уехал - придется уехать мне.
И уехала. С профессором Вейзмиром. В Китай. На научно-практическую конференцию. Конференция затянулась: профессор неожиданно объявил себя даосом-отшельником, удалился в горы и стал жить в хижине под именем Их Вэй. Я не могла его оставить, устроилась работать в прачечную и раз в неделю поднималась в горы по одной-единственной тропке - приносила хлеб, вино и котлеты. Чтобы меня не выселили из страны, я вышла замуж за хозяина прачечной, но уехать пришлось все равно: у меня родилась сначала одна девочка-китаяночка, потом другая, а в Китае больше одной никак нельзя! Муж-прачка меня не удерживал, сказал, что я сама виновата, хотя на самом деле виноваты китайские предохранительные средства - такой же дрек, как и вся остальная их мануфактура. Профессор к тому времени стал совсем местным и научился обходиться без котлет и без меня.
Вернулась я как раз под Новый год. Старенькая мама при виде Машки и И Ань тихо заплакала. Я ничего не привезла из Китая, кроме своих косеньких девочек и умения есть палочками. Поступлений юаней не намечалось. Праздник обещал быть грустным.
И вдруг в дверь позвонили. Это, конечно, был Котик.
- О, а у тебя и правда дети-китайцы! - удивился он. - А я думал, это розыгрыш!
- Кончились наши розыгрыши, Котик! - говорю. - Все расходящиеся тропки ведут в одно место…
- Не называй! Хотя бы при детях! - возопил Котик. - А то мне опять будет за тебя стыдно!
Это ему-то за меня стыдно! Я собралась с силами, чтобы взорваться. Котик предусмотрительно отступил на шаг и полез в карман.
- Ты посмотри, что я тебе принес! Денежки… - и протягивает в самом деле денежки. Зеленые такие!
Нет, я слышала, что Котик у нас стал большой человек, открыл свое дело, оставил розыгрыши и зашибает большие бабки. Но не такие же большие, чтобы раздавать их всяким китайцам?
- Я перечитал твои стихи, - говорит Котик и на больном слове «стихи» отступает еще дальше. - Тебе давно пора свой сборник издать! Вот я тебе и принес денежки - на издание…
И неожиданно выскочил за дверь. Я уставилась на то, что он ласкательно называл денежками. Они были подозрительно похожи на настоящие. Долго, наверно, рисовал. Но в преддверии Нового года так хотелось поверить в чудо! Я посмотрела на часы: еще не поздно - и поплелась в обменный пункт…
На самом деле из сада расходящихся тропок все-таки не один выход, а несколько. Так что финал этого рассказа может быть и таким, и этаким, и всяким. Короче, выбирайте сами.
А - финал для оптимистов: денежки оказались настоящими. Мы весело встретили праздник, я издала свой сборник, прославилась и получила престижную работу в редакции юмористического журнала.
Б - финал для реалистов: Котик, конечно же, опять меня разыграл. За подделку валюты меня арестовали, и я пишу эту печальную историю, находясь в тюрьме.
В - финал для пессимистов: по дороге к счастью я попала под машину.