Как это делалось
В конце 1878 года журнал "Всемирная Иллюстрация" праздновал своё десятилетие. В юбилейном номере помещён рассказ о том, как выпускается журнал. Имена "бойцов невидимого фронта" в тексте не названы, но помещены их гравированные портреты, и мы должны догадаться, что с огромным штихелем в руке показан гравёр, а рядом - его коллеги по цеху. Мне рассказ показался интересным. А вдруг не только мне? - подумал я да и оцифровал текст. Ну как - оцифровал? Тупо перепечатал от руки. Заодно и вчитался. Всё равно это легче того процесса, что описан ниже. Многоточия не люблю, но воспроизвожу добросовестно.
Изготовление одного нумера «Всемирной Иллюстрации».
(Вместо фельетона).
1.
Серый туман, словно саван могильный...
Не различаешь фонарных столбов,
Точно слезою покрыты обильной
Плиты панелей и стены домов.
Окна заплаканы... Дышится трудно...
Холодно, мокро... Тоска и хандра...
Спать бы теперь у себя беспробудно,
Спать бы без грез и без снов до утра!...
К вечеру гуще туман над столицей...
Кажутся тусклым пятном фонари...
Мысль опустилась подстреленной птицей;
Замертво мозг промолчит до зари.
В воздухе будто бы пыль ледяная,
Лошадь - как будто купалась - гнедая;
Из-под копыт так и брызжет вода.
Давит извозчик прохожих в тумане,
Давит - и сам же со злости орет…
У запотевших дверей в ресторане
Мокрый посыльный измаялся… ждет...
[Буквица "Г" в слове "Грязь"]
Грязь, слякоть, холод, а между тем в такой вечер рассыльный «Всемирной Иллюстрации» шлепает по лужам, пробираясь с Большой Садовой в разные тихие, скромные и мирные улицы, где гнездятся - большею частию на высотах воздушных, не ниже четвертого этажа - писатели, художники и граверы… Тут и фонари едва мигают, и тротуары являются в дождливую погоду длинным рядом водоемов, в которых тонет нога прохожего… Через неделю выходит нумер - а материалы доставлены еще не все. Привыкший к странствованиям с одного конца города в другой, рассыльный на этот раз, под влиянием снежной погоды, захандрил…
- Вот черти-то! - рассуждает он вслух. - Нет чтобы в аккурате все сделать, ко времю… Ходи еще тут, напоминай! Экое племя какое неверное… Одно слово - художники!..
- И этот тоже хорош, - подымается он по лестнице на четвертый этаж… Славе тебе, Господи, пятый раз благовестить у звонка прихожу, - а все не готово!...
И рассыльный, свирепо схватываясь за ручку звонка, начинает благовестить…
- Ваш дома? - неприветливо спрашивает лакея.
- Дома!...
- Скажи ему, что за романом пришли. Из редакции…
Выходит сам.
- Ты это за чем?
- От издателя. Роман пожалуйте...
- Надоел ты мне, любезный!..
- Ну, и вы мне тоже не сладки! - грубит посыльный...-Из-за вас сапоги-то сколько дождя нахлебались - страсть - во!...
- Ну, посиди-ка тут. Сейчас кончаю...
- Только скореича. Еще к двум художникам, да к граверу одному..
Писатель возвращается в свой кабинет.
На письменном столе - столпотворение вавилонское. Газеты, книги, неоконченные рукописи, письма, картины, портреты, безделушки перемешаны, как в лавке старьевщика. На полу - груды книг, на этажерке тоже… Окна завалены пачками газет… На стульях - корректуры.
- К тебе заглянуть нельзя!... - замечает ему жена.
- И не заглядывай, пожалуйста! Кабинет не для вас.
- Хоть бы в порядок позволил привести.
- Спасибо!.. От вашего порядка - голову сломишь. Потом и не найдешь ничего…
И теперь, присев к столу, он, чтобы очистить месть, смахнул рукою со стола на пол книги и рукописи…
Глава дописана до половины… В памяти встают чудные грезы. Одухотворенные, живые образы так и носятся перед глазами… В ярких красках, освещенные южным солнцем, дыша ароматом цветов и зноем полудня, одна за другой мелькают картины недавно виденной природы… А тут - некогда… Срочная работа! Схватывай кое-как на лету, не вглядывайся, не обдумывай… Набрасывай как пришлось…
Быстро бегает перо по бумаге, не успевает высохнуть последняя строка, как исписанный полулист отбрасывается в сторону... Некогда прочесть его, некогда поправить.
- Все равно, - думает автор, - увижу в корректуре…
А мысль работает с неимоверною быстротою, Перо едва успевает следить за нею. Слова набрасываются до половины, сокращаются; в конце концов, выходит вместо рукописи что-то несообразное… Какие-то строки лезут одни на другие; вместо букв расползаются точки, черточки… Сам пишущий с ужасом оглядывает свое произведение!...
- Вот бедному наборщику будет работы-то! - вздыхает он!
- Рассыльный просить скорее.-Говорит, что еще нужно ему пять концов сделать...
- Зови его! - складывает автор готовую рукопись
Является рассыльный.
- Я забыл тогда! Редактор вас просит писать поразборчивее… Наборщики жалуются, говорят. что словно блоха по бумаге скакала - не разобрать, что такое. Ко времю не успевают набирать совсем… За вашей рукописью - дольше, чем за другими сидят..
- Хорошо, хорошо...
- Опять же, насчет каликтуры… Калектор ругаются… «Этакий дьявол!» - говорят...
- Ну, ты, брат, уж очень откровенничаешь…
- Мне-то что же-с? Мое дело передать… А вы тоже снисхождать им должны…
Рассыльный забирает рукописи, как-то особенно ловко упрятывает в карман какую-то мелочь и, кратко благодаря, уходит.
- Ну, что? до следующей среды не ждать тебя?- провожает его лакей.
- У вас барин добрый… Поди, сичас в киатр закатится?...
- Нет, брат, тут еще сегодня жди рассыльного… Из типографии привалит…
- Так... Ну, что ж? Бог труды любит!...
И опять шлепанье по мокрым панелям, по лужам под дождем…
Вот и громада театра мелькнула,
Памятник мудрой царицы и мост…
Вот мимоходом шарманка зевнула…
Кто-то ступил собачонке на хвост…
Вот и подъезд пресловутого клуба…
С дрожек еще не успеешь сойти,
Бутырь кричит на извозчика грубо:
- «Прочь от подъезда» других пропусти!»
- Ты куда? - останавливает рассыльного швейцар.
- За художником. Господин *** здесь?
- Нет, еще не приезжал...
- Ну, слава Богу! Значит, еще дома...
Квартира художника невдалеке…
Та же процедура.
- За рисунком, небось? - иронизирует художник.
- За ним самым.
- Так... Ну а что если я не дам?... Не готово.
- Приказано сесть и сидеть… Не уходить, пока не получу.
- Так ты бы, чудак, и подушку захватил с собою.
- Ужли же и спать у вас? У меня тоже супруга имеется…
- Успокойся, сейчас… Только вот небо дорисую...
Художник возвращается к себе.
- Что, небось из редакции? - спрашивает товарищ.
- Оттуда...
- Что им приспичило так?...
- А Бог их знает.. Они думают, только мне и дела что с ними возиться...
- Дела, брат, много!
- Еще как!...
- С ума сойдешь, коли все сразу переделаешь.
А оба только что занимались фехтованием, после целого дня dolce far niente… [приятного ничегонеделания]
Художник поспешно бросает блики на доску, подмалевывает тени, отчетливее проводит контуры… На пальмовой доске рисунок совсем уже готов. Кое-где карандашом, кое-где белилами, тушью... - Хорошо?...
- Чудесно… В лучшем виде… Как только вырежут?
- Гравер испортит, пожалуй…
- Ну, вот… У нас, брат, они работают чудесно… Набили руку… Слава Богу!
Взял клею, обклеил рисунок бумагой кругом, чтобы он не стерся…
Часа через два - вернулся рассыльный в редакцию.
Несмотря на поздний час, контора была еще за делом. В первой комнате сводили счеты, - подписчиков уже не было, последний ушел недавно, - но нужно было приготовить списки, проверить приход сегодняшнего дня. Желтый свет ламп дробился на изящных переплетах художественных изданий, разложенных по столам. Золоченые штампы так и горели; за кипами нумеров «Всемирной иллюстрации», направо, не видно было полок. Во второй зале - шла окончательная правка корректур. Тут также целыми колоннами белели списки подписчиков, пометив которые, нужно было уложить в желтые ящики, занимавшие вся стену залы. Занятые до того, что некогда отвести глаз от работы, конторщики уткнулись носом в бумаги; слышалось только скрипение перьев да шелест перебираемых листов…
- Нет ничего хуже этих зимних месяцев! - оторвался, наконец, от работы один.
- А что?
- Да как же! Раньше одиннадцати часов ночи никак не уйдешь отсюда… Хоть тресни!... И откуда такая масса работы наплывает.
- Да, только-только выспишься дома…
И опять за работу…
II. За большим столом мучатся давно уже издатель и редактор. Их осадила целая толпа непризнанных гениев.
- Послушайте!... Это черт знает что! Почему не напечатаны мои стихи? - теребит какой-то лохматый поэт утомленного редактора.
- Какие стихи?
- А те, - помните? - я неделю назад принес…
- Не знаю…
- Как? Уже забыли?... Позвольте, я вам прочту…
К ней:
Ты со звезд сошла и в моей груди
Огонь зажгла… О, опять приди, -
Чтобы мог тебя опять
Обнять!
- Помилосердуйте!... Как же можно это печатать?..
- Отчего же нельзя? - визжит поэт. - Ну чем дурно, по-вашему?
Зачем вы меня не оценили?
Зачем огонь в душе так равнодушно погасили?
Поэт, не признанный толпой,
Всех вас я выше головой!...
- Извините, мне некогда, - говорит Попов, возвращая ему рукопись.
- А мой роман-с?... - просительным голосом вставляет небольшой старичок, с пряжкой беспорочной службы.
- Какой это?
- «Умирающая маргаритка, или Петербург 50 лет назад»..
- Не годится...
- Неужели? - изумляется чиновник. - Вы, верно, смешали с другим каким-нибудь… Помилуйте-с!.. «Умирающую маргаритку» сами его превосходительства Иван Федорович читали и очень одобрили.
- Так пусть Иван Федорович ваш и печатает!...
- Нет, позвольте, почему же-с! Я полагаю, без указания причин ваш отказ является, так сказать, не совсем приличествующим каждому, а тем наипаче писателю, самоуправством…
- В объяснения мы не входим и романа вашего не напечатаем.
- Удивляюсь!... Удивляюсь и негодую!... Я, батюшка, не то что какой молокосос, - я верою и правдою сорок лет отслужил… Может быть, вы стихи печатаете?... У нас недавно юбилейное торжество было, так я экспромт сказал…
Хоть генерал ты и герой -
Но, как отец, за нас стоишь горой…
Тебя мы любим как отца,
Прими привет от нашего лица…
- Таких стихов мы не помещаем.
- Это не редакция, а…. а...- не оканчивает старец и, схватывая под мышку «Умирающую маргаритку», уходит вон.
- Больше моя нога у вас не будет! - внезапно возвращается он.
- Очень жаль!... Но мы ничего не можем сделать.
- Послушайте, я без гонорара ведь. Даром…- опять переходит он в просительный тон.
Попов хватается за голову.
Вот является молодой человек с клинообразною бородкою, в щегольском сюртуке, с ловко вставленным в глаз стеклышком.
- Честь имею рекомендоваться… Иван Петрович Лопухинский.
- Весьма приятно… Что же вам угодно?.
- Я желал бы быть вашим постоянным сотрудником… Не можете ли вы поручить мне какой-нибудь отдел?
- Вы прежде писали где-нибудь?
- Нет. Но я знаком с Тургеневым, с Достоевским… Они находят в моих произведениях большой талант… Я сам чувствую в себе признание… На первый раз я могу вам предложить поэму и роман… Условия мои вовсе не тяжелы: по семидесяти пяти копеек за стих и 300 с листа прозы… Не угодно ли. - И юноша положил на стол толстую тетрадь.
Редактор улыбнулся.
- Потрудитесь зайти недели через две. Какой же отдел вы желали бы взять?
- Мне все равно: ученый, или художественной критики, или политической…
- К сожалению, у нас все отделы заняты… Во всяком случае, предложение ваше будем иметь в виду…
Юноша кланяется и уходит. Редактор машинально развертывает оставленную им рукопись и прямо попадает на следующие стихи:
Когда зарницей озаряя
Небесну тьму, гремит гроза,
Тогда, о Лидия, сверкая,
Из глаз моих бежит слеза.
Попов хохочет.
- В почтовый ящик, - говорит он, откладывая тетрадь в сторону.
Наконец, непризнанные поэты и романисты уходят мало-помалу. Редактор и издатель, пользуясь полнейшей тишиной, горячо принимаются за работу… У Попова целые вороха рукописей; их нужно прочесть, для чего нужны способности Шамполиона, - ибо египетские гиероглифы ничто в сравнении с гиероглифами манускриптов, присылаемых в редакцию…
А сколько брани, сколько нелепых претензий придется перечитать. Непризнанные поэты не церемонятся и в письмах своих занимаются иногда генеалогией в восходящей линии издателя и редактора.
«Милостивый государь, - пишет один из них, - вы ничего не понимаете в поэзии, и осмеливаетесь критиковать мои стихи. Знайте, что выражения: «унылая печаль», «Светящий свет» «заершившаяся щука» составляют гордость всякого стихотворца, как смелые и очень красивые эпитеты и метафоры. Формы всех моих стихотворений самые оригинальные, и, в наказание за ваше невежество, я отдам те плоды моей музы, которыми я хотел украсить»Всемирную Иллюстрацию», в журнал «Мокроступы».
«Милостивый государь, - пишет другой. не можете ли вы выдавать при каждом нумере по большому приложению и раз в месяц по олеографической картине. Смею уверить вас, что число подписчиков у вас удвоится в течение года, особенно если все картинки будут раскрашенные. Желательно было бы, чтобы вы цену за журнал уменьшили до восьми рублей, а если этого нельзя, то хотя до десяти рублей».
Чтение рукописей продолжается.
- Экая славная вещь какая!..-оканчивает Попов чтение одной статьи.
- Что ж, напечатаете?... - поднимает голову от работы г. Гоппе, который только что возился с целым десятком заготовленных клише для следующего нумера.
- Напечатал бы… Да разве не знаете, что у нас не пройдет…
- А может быть… Попробуйте…
- Попытаюсь… Пошлю набрать... А жаль будет…
В следующей зале - кипы иностранных иллюстрированных изданий. За ними также корпят специалисты. Нужно выбрать клише, которые будут интересовать русских подписчиков и читателей, и выписать их для «Всемирной Иллюстрации». Тут идет переписка со всеми концами мира. Тут пишутся английские письма в Сидней, в «Австралийскую иллюстрацию»; посылаются телеграммы в Нью-Йорк издателям американских журналов; сносятся с «Illustrated London News», с «The Graphic» - в Лондоне, с французскими «Illustration française», «Monde Illustré», с немецкими и итальянскими изданиями этого рода. Тут и «Illustrazia Espanola», и датский, и финский, и стокгольмский иллюстрированные журналы.
Работа кипит до измора...
- Ну, что? - поднимает Попов усталую голову…
- Принес… - передает рассыльный клише и статьи, добытые у художников и авторов.
- Всех дома застал?
- Всех. кроме г. ***.
- Вот те и на!... Что ж он, где? В театре, верно, по своему обыкновению?
- Нет… в Батум, говорят, уехал…
- Как в Батум? - вскакивает Гоппе - и смотрит вопросительно на Попова.
- Ничего не понимаю! - пожимает тот плечами.
- Так-с, в Батум… Домашние рассказывают, что вздумал этто сегодня утром уехать, - а к вечеру уложился и с курьерским поездом через Москву и покатил…
- А с романом как же?
- А уж этого я не знаю… Взяли саквояж и поехали. Они завсегда так делают. У них и укладки-то всего один саквояж...
- Что ж это такое?...
- Придется поместить опять. что «по непредвиденным обстоятельствам»…
- Вот, носит его!...
- Хоть бы написал, зашел сказать...
В это время письмо.
- А вот и известие от нашего батумского беглеца, - говорит Попов, вскрывая его. На этот раз он заблагорассудил уведомить о своем отъезде.
- Что же он пишет? - спросил Гоппе.
- Слушайте:
Высокомощному, ученейшему, умнейшему
Василию Петровичу Попову-эффенди! Отражению милостей Аллаха, блещущему подобно мечу Азраила среди нечистых гяуров, сладкогласному певцу, которого заслушиваются даже гурии Магометова рая, мудрому редактору «Всемирной Иллюстрации» (да продлит Аллах ее дни), возносящемуся подобно минарету джамиэ Селима, счастливейшему из правоверных и правовернейшему из счастливых
от смиренного и ничтожного служителя в мечети муз
привет.
Да ведают - великолепнейший и блистательнейший редактор издатель Гоппе-паша (да ниспошлет ему Аллах бесчисленное потомство, да приумножит ему Магомет подписчиков, подобно песку морскому или звездам небесным), и Попов-эффенди (мудрость которого превыше мудрости шейх-уль-ислама, как минарет мечети Османа в Стамбуле выше простой деревенской джамиэ), что смиренный искатель истины и скромный эффенди. под сим подписавшийся, удаляется временно в Батум, а следующие главы романа пришлет с дороги.
Письмо то прерывалось дружными взрывами хохота Попова и Гоппе.
(Окончание следует)