про признания городского полинаркомана
Известный роман де Квинси настолько повлиял на англоязычную литературу, что до сих пор любые произведения, имеющие хотя бы юмористическую отсылку к исповедальному жанру, называются "Confessions of a...". А по-русски-то и слова-то нормального для этого не подберёшь.
Для человека своего круга (с тухлым богемноватым душком), своего поколения (психоделического, как оно гордо себя называет), и своего психотипа (достоевского, говоря традиционно, вернее же, того, который так точно описывает гениальная Донна Тартт), я довольно мало употреблял изменяющих сознание веществ, мало интересовался альтернативными сексуальными практиками, практически не марал бумагу графикой, экраны - текстами, а мировой эфир - заумной музыкой; обильная гниль моей чёрной души почти не находила внешнего выражения. За долгую жизнь я не родил и не исковеркал психику ни одного ребёнка, не побывал ни в одной секте, ни разу не оказался в дурке или у психиатра, не разрушил ни единого брака, не попробовал ни одного синтетического наркотика, ни разу не напивался ни до блёва, ни до беспамятства.
Отчасти это было банальное малодушие, страх жизни, неразрывно слипшийся со страхом смерти; отчасти - везение, опека добрых ангелов-хранителей, инстинкт самосохранения - тем более странный, что никакой самости, целостности у меня не было отродясь, а условная личность чем дальше, тем больше распадается на мультипликационно мелькающие пестрые фрагменты.
Покойный приятель мой В., федосеевец по происхождению и австриец по фактическому вероисповеданию, любил повторять, что при всех смертных грехах своей несвятой жизни он ни на минуту не сомневался в существовании Божием; я на это, как водится, лишь криво улыбался и думал про себя, что самое это проговаривание значит, что сомневался, и ещё как. Однако сам я странным образом всегда оберегал себя от опыта, который мог бы разрушить моё мировоззрение - хрупкое равновесие стихийного верующего агностика. В восемь мои одноклассники "смотрели мультики" - после гипервентиляции лёгких резко надавливали на диафрагму, и подопытный выходил из тела в гиперпространство: предлагали и мне, брали на слабо, но я видел в этом тоску бесконечной смерти, и отказался так отчаянно, что сам удивился; от меня отстали. В двадцать с небольшим люди вокруг меня употребляли легко доступный тогда кетамин в рекреационных дозах - рассказывая, что это воистину ре-креация, и проповедуя, что побывавший в кетаминовом трипе никогда не будет сомневаться в бессмертии души; я отшатывался от них, как от прокажённых, но, как с прокажёнными, готов был ситтерствовать с ними, пока они пузырились в трипах бессвязными слогами и корчились в эмбриональных позах. Ещё чуть позже был Гроф с его кислотой, холотропным дыханием и перинатальными матрицами, окружающие дышали, лезли за переживаниями назад в виртуальную матку, тосковали по отсутствию Настоящей Кислоты - я зажимал глаз, как персонаж Оло, чтобы развидеть всё это.
И при этом всю жизнь мне казалось, что жизнь безумного пророка, юродивого, суфийского диваны - это то, для чего я создан, и то, от чего я постыдно бегаю, держа спички в сырости, вместо того, чтобы гореть. Я не стал регги-музыкантом, выкуривающим по коробку травы в день, выкликивающим глоссолалические откровения на семидесяти семи несуществующих языках; не создал русскую версию церкви айяваски, с причастием из диметилтриптаминового экстракта святого тростника и ингерманландских грибов; не возродил тайно филиппово согласие, востребовав впоследствии у московской мэрии бывшие здания Братского двора...
Чем там закончил персонаж де Квинси? "Кончаю, страшно перечесть" - как похабно-мастурбационно это сегодня звучит.
Для человека своего круга (с тухлым богемноватым душком), своего поколения (психоделического, как оно гордо себя называет), и своего психотипа (достоевского, говоря традиционно, вернее же, того, который так точно описывает гениальная Донна Тартт), я довольно мало употреблял изменяющих сознание веществ, мало интересовался альтернативными сексуальными практиками, практически не марал бумагу графикой, экраны - текстами, а мировой эфир - заумной музыкой; обильная гниль моей чёрной души почти не находила внешнего выражения. За долгую жизнь я не родил и не исковеркал психику ни одного ребёнка, не побывал ни в одной секте, ни разу не оказался в дурке или у психиатра, не разрушил ни единого брака, не попробовал ни одного синтетического наркотика, ни разу не напивался ни до блёва, ни до беспамятства.
Отчасти это было банальное малодушие, страх жизни, неразрывно слипшийся со страхом смерти; отчасти - везение, опека добрых ангелов-хранителей, инстинкт самосохранения - тем более странный, что никакой самости, целостности у меня не было отродясь, а условная личность чем дальше, тем больше распадается на мультипликационно мелькающие пестрые фрагменты.
Покойный приятель мой В., федосеевец по происхождению и австриец по фактическому вероисповеданию, любил повторять, что при всех смертных грехах своей несвятой жизни он ни на минуту не сомневался в существовании Божием; я на это, как водится, лишь криво улыбался и думал про себя, что самое это проговаривание значит, что сомневался, и ещё как. Однако сам я странным образом всегда оберегал себя от опыта, который мог бы разрушить моё мировоззрение - хрупкое равновесие стихийного верующего агностика. В восемь мои одноклассники "смотрели мультики" - после гипервентиляции лёгких резко надавливали на диафрагму, и подопытный выходил из тела в гиперпространство: предлагали и мне, брали на слабо, но я видел в этом тоску бесконечной смерти, и отказался так отчаянно, что сам удивился; от меня отстали. В двадцать с небольшим люди вокруг меня употребляли легко доступный тогда кетамин в рекреационных дозах - рассказывая, что это воистину ре-креация, и проповедуя, что побывавший в кетаминовом трипе никогда не будет сомневаться в бессмертии души; я отшатывался от них, как от прокажённых, но, как с прокажёнными, готов был ситтерствовать с ними, пока они пузырились в трипах бессвязными слогами и корчились в эмбриональных позах. Ещё чуть позже был Гроф с его кислотой, холотропным дыханием и перинатальными матрицами, окружающие дышали, лезли за переживаниями назад в виртуальную матку, тосковали по отсутствию Настоящей Кислоты - я зажимал глаз, как персонаж Оло, чтобы развидеть всё это.
И при этом всю жизнь мне казалось, что жизнь безумного пророка, юродивого, суфийского диваны - это то, для чего я создан, и то, от чего я постыдно бегаю, держа спички в сырости, вместо того, чтобы гореть. Я не стал регги-музыкантом, выкуривающим по коробку травы в день, выкликивающим глоссолалические откровения на семидесяти семи несуществующих языках; не создал русскую версию церкви айяваски, с причастием из диметилтриптаминового экстракта святого тростника и ингерманландских грибов; не возродил тайно филиппово согласие, востребовав впоследствии у московской мэрии бывшие здания Братского двора...
Чем там закончил персонаж де Квинси? "Кончаю, страшно перечесть" - как похабно-мастурбационно это сегодня звучит.