за миллиард лет до проката Мертвеца
В 1978м, в июле, в котором мне было шесть, мама одну смену подрабатывала воспитательницей в пионерлагере - это к тому же был повод и способ выпихнуть меня куда-то на природу и воздух.
Пионерлагерь был под Кувасаем, в местности, знаменитой на долину своими гранатами (тогда однозначно плодами) и пиалами с традиционным узором. Пиалы, думаю, лепят до сих пор, это вам не красноборские кушаки, о которых даже музеи ничего не помнят.
В лагере мне, как в любом казённом доме, было плохо. Психологически плохо, разумеется, в первую очередь, вязкий плавленый ангст маленького белёсого североевропейца, засунутого в сухие субсубтропики дикой пыльной Азии. Всё остальное малоприятное воспринималось стоически либо с широко открытыми от ужаса и интереса глазами - чёрный дог Малыш, живший с первым отрядом, из-за которого я часами нарезал круги, чтобы не столкнуться с ним на аллее у палаты; туалет, засранный до такой степени, что добраться до места, с которого хотя бы видно ближайшее очко, не наступив в говно, было нельзя, и даже перед дверью снаружи густо громоздились высохшие кучки; роение степных муравьёв - стихийное бедствие, миллионы перепончатокрылых тел, устилающих асфальт, выгоревшую траву, растрескавшийся лёсс, неустанно двигающих рыжими жвалами, нашествие инопланетных тварей; бассейн под открытым небом с "взрослой" частью и лягушатником, кого-то там толкнули или бросили на глубину, или он сам оступился и упал, и чуть не захлебнулся - не я ли это был? возможно, возможно; вытеснение - или нет, это диссоциация; синдром Алисы при лихорадке, температура давит на височные доли, и пропорции тела мучительно искажаются в восприятии, ухо-гора при теле-муравье, а потом наоборот; и попса семидесятых из каждого утюга-матюга на столбе, паппаппадари мнекуууклу, красавица Икукку, завтра будет луч ИчемчирА, новая песня вместо штиблет. И главный кошмар, столовая, где надо было есть, в самые жаркие и неподходящие для еды часы, и вот тут-то вытеснение играло на полную катушку, потому что я даже не помню самого этого здания, и ни единого кадра изнутри, милосердная память стёрла всё начисто, набело.
А в палате, в крохотном кусочке приватного пространства, я рисовал - но вне дома, в казённых стенах, сиквелы авантюрных романов с привычными героями получались плохо, здесь этому было не место. Поэтому вместо них сочинялась бесконечная и бесконечно депрессивная история странствия - вечная монотонность и однообразие нашей музыки; два существа, друзья и враги, равные противоположности, Птичек и Кабек, древесный эльф и пещерный гоблин, плывут в одной лодке по медленной, заболоченной реке в ненаселённой пустыне к совсем уж глухим и диким местам, где река теряется в песках, рассыпаясь на вереницу солёных озёр, за Летучими Ягодами - плодами мифического растения, дарующими ощущения свободы перемещения в трехмерном пространстве. Это должна была быть повесть о верной дружбе тёмных и предательстве светлых, о надежде и отчаянии, отчаянии, и ещё раз; повесть разбита на однородные, малоразличимые главы, граница которых проходит по мостам, единственным вехам безрадостного потустороннего пути - заброшенным, никем не пользуемым мостам через реку, ведущим из ниоткуда в никуда; собственно, главы так и называются - "Первый мост", "Пятый мост". На семнадцатом где-то мосту, уже окончательно утратив точку отсчёта, герои встречают ожидающего их друга из прошлой жизни, их добрый, меланхоличный, внимательный Пингви - но откуда ему взяться тут, на древнем мёртвом мосту из болота в пески, за тысячи километров от жилья, куда они плывут уже почти месяц? Живое ли он существо из этой реальности, или призрак?
Кончается всё, конечно, плохо, но неоднозначно, как и полагается истории о путешествии в нижний мир - из него некоторым даже удавалось вернуться, но только в каком-то смысле, а посмертное существование одновременно и есть, и нет.
И ничего не изменилось в авторе почти за сорок прошедших лет - всё та же депрессия и органическая неспособность довести хоть один проект до стадии, на которой другие люди могут хоть как-то его воспринять.
Пионерлагерь был под Кувасаем, в местности, знаменитой на долину своими гранатами (тогда однозначно плодами) и пиалами с традиционным узором. Пиалы, думаю, лепят до сих пор, это вам не красноборские кушаки, о которых даже музеи ничего не помнят.
В лагере мне, как в любом казённом доме, было плохо. Психологически плохо, разумеется, в первую очередь, вязкий плавленый ангст маленького белёсого североевропейца, засунутого в сухие субсубтропики дикой пыльной Азии. Всё остальное малоприятное воспринималось стоически либо с широко открытыми от ужаса и интереса глазами - чёрный дог Малыш, живший с первым отрядом, из-за которого я часами нарезал круги, чтобы не столкнуться с ним на аллее у палаты; туалет, засранный до такой степени, что добраться до места, с которого хотя бы видно ближайшее очко, не наступив в говно, было нельзя, и даже перед дверью снаружи густо громоздились высохшие кучки; роение степных муравьёв - стихийное бедствие, миллионы перепончатокрылых тел, устилающих асфальт, выгоревшую траву, растрескавшийся лёсс, неустанно двигающих рыжими жвалами, нашествие инопланетных тварей; бассейн под открытым небом с "взрослой" частью и лягушатником, кого-то там толкнули или бросили на глубину, или он сам оступился и упал, и чуть не захлебнулся - не я ли это был? возможно, возможно; вытеснение - или нет, это диссоциация; синдром Алисы при лихорадке, температура давит на височные доли, и пропорции тела мучительно искажаются в восприятии, ухо-гора при теле-муравье, а потом наоборот; и попса семидесятых из каждого утюга-матюга на столбе, паппаппадари мнекуууклу, красавица Икукку, завтра будет луч ИчемчирА, новая песня вместо штиблет. И главный кошмар, столовая, где надо было есть, в самые жаркие и неподходящие для еды часы, и вот тут-то вытеснение играло на полную катушку, потому что я даже не помню самого этого здания, и ни единого кадра изнутри, милосердная память стёрла всё начисто, набело.
А в палате, в крохотном кусочке приватного пространства, я рисовал - но вне дома, в казённых стенах, сиквелы авантюрных романов с привычными героями получались плохо, здесь этому было не место. Поэтому вместо них сочинялась бесконечная и бесконечно депрессивная история странствия - вечная монотонность и однообразие нашей музыки; два существа, друзья и враги, равные противоположности, Птичек и Кабек, древесный эльф и пещерный гоблин, плывут в одной лодке по медленной, заболоченной реке в ненаселённой пустыне к совсем уж глухим и диким местам, где река теряется в песках, рассыпаясь на вереницу солёных озёр, за Летучими Ягодами - плодами мифического растения, дарующими ощущения свободы перемещения в трехмерном пространстве. Это должна была быть повесть о верной дружбе тёмных и предательстве светлых, о надежде и отчаянии, отчаянии, и ещё раз; повесть разбита на однородные, малоразличимые главы, граница которых проходит по мостам, единственным вехам безрадостного потустороннего пути - заброшенным, никем не пользуемым мостам через реку, ведущим из ниоткуда в никуда; собственно, главы так и называются - "Первый мост", "Пятый мост". На семнадцатом где-то мосту, уже окончательно утратив точку отсчёта, герои встречают ожидающего их друга из прошлой жизни, их добрый, меланхоличный, внимательный Пингви - но откуда ему взяться тут, на древнем мёртвом мосту из болота в пески, за тысячи километров от жилья, куда они плывут уже почти месяц? Живое ли он существо из этой реальности, или призрак?
Кончается всё, конечно, плохо, но неоднозначно, как и полагается истории о путешествии в нижний мир - из него некоторым даже удавалось вернуться, но только в каком-то смысле, а посмертное существование одновременно и есть, и нет.
И ничего не изменилось в авторе почти за сорок прошедших лет - всё та же депрессия и органическая неспособность довести хоть один проект до стадии, на которой другие люди могут хоть как-то его воспринять.