(no subject)
Украинский френд написал о своих ощущениях относительно выборов президента США.
ЖЖ сейчас совсем маленький - помимо ожидаемых почти безымянных троллей, в пост пришли многие знакомые по прошлой жизни неймфаги (с английского термин лучше не переводить), высказаться на жареную тему.
В очередной раз пережёвываю эмоцию даже не одиночества, а поиска человека днём с фонарём - всех этих солидных успешных правильных как пифагоровы штаны многодетных русскоязычных американцев и израильтян, правых, горой стоящих за трампа, право на личное оружие, против мигрантов, абортов, защитников природы, геев, грет и блм - я знаю по большому счёту только благодаря Молли, это она была для меня окном в этот мир, но она, при всех своих странностях, человеком была без сомнения, она говорила со всей этой по-армейски одинаковой тоскливой кунсткамерой, спорила, указывала на этически спорные моменты, и крокодилы во рву вынуждены были отвечать, и кивали седыми головами еврейских патриархов (неевреев среди них, кажется, вовсе не было), и обещали не есть необрезанных младенцев, по крайней мере, при Молли, и казались почти людьми, уж по крайней мере намного больше людьми, чем отечественные кал могоровы и мало феевы.
Это окно оказалось наглухо заложено кирпичом - даже не после смерти Молли, не после начала негибридной войны, а как-то подспудно, неявно, но, похоже, уже насовсем. Я смотрю на знакомые юзернеймы - и понимаю, что все они, такие когда-то вроде разные, эрудированные, остроумные, яркие - слились теперь в одно унылое пятно вроде пресловутого номерного димориуса, механического идиота, манихейски двумерного израильского борцуна за всё правое хорошее против всего левого плохого; и, что совсем странно, то ничтожное меньшинство, которое голосует за демократов и не симпатизирует трампу, ничуть для меня уже не выделяется на этом фоне: это совершенно, стерильно чужие люди, о которых я не хочу ничего знать; то, что мы для общения используем один и тот же язык, кажется нелепой глупостью, которой не должно быть.
То, что мы в детстве бормотали одни и те же стихи четвертьэфиопа и полухохла-корнейчука, смотрели одни и те же мультфильмы, повязывали одинаковые красные галстуки, сейчас совершенно ничего не значит; ровно так же ничего не значит больше и язык, на русском нам так же сложно понять друг друга, как и на любом другом, и даже призрачная общность, основанная на ненависти к совку как тюрьме, теперь распалась, растворилась, как ириска в чае, отчего чай только выглядит грязным и опоганенным.
Подруга рассказывает, что сын, успешно релоцировавшийся уже вот сколько там, искренне благодарит её за то, что она не эмигрировала и не увезла его ребёнком либо подростком на Запад, что у него успела сформироваться цельная русская идентичность: многозначительно молчу, и дальше мы идём гулять капать каждый в свои микропробирки. Каждый раз, когда разваливается что-то следующее, что связывало тебя с людьми, по этой конкретной связке казавшимися тебе подобными, думаешь - теперь уже ничего не осталось, можно смеяться, как голые крестьяне на снегу навстречу пришедшим за оброком, ан нет, всегда что-то ещё находится, пока ты не умер, и снова оказывается болезненно не твоим.
ЖЖ сейчас совсем маленький - помимо ожидаемых почти безымянных троллей, в пост пришли многие знакомые по прошлой жизни неймфаги (с английского термин лучше не переводить), высказаться на жареную тему.
В очередной раз пережёвываю эмоцию даже не одиночества, а поиска человека днём с фонарём - всех этих солидных успешных правильных как пифагоровы штаны многодетных русскоязычных американцев и израильтян, правых, горой стоящих за трампа, право на личное оружие, против мигрантов, абортов, защитников природы, геев, грет и блм - я знаю по большому счёту только благодаря Молли, это она была для меня окном в этот мир, но она, при всех своих странностях, человеком была без сомнения, она говорила со всей этой по-армейски одинаковой тоскливой кунсткамерой, спорила, указывала на этически спорные моменты, и крокодилы во рву вынуждены были отвечать, и кивали седыми головами еврейских патриархов (неевреев среди них, кажется, вовсе не было), и обещали не есть необрезанных младенцев, по крайней мере, при Молли, и казались почти людьми, уж по крайней мере намного больше людьми, чем отечественные кал могоровы и мало феевы.
Это окно оказалось наглухо заложено кирпичом - даже не после смерти Молли, не после начала негибридной войны, а как-то подспудно, неявно, но, похоже, уже насовсем. Я смотрю на знакомые юзернеймы - и понимаю, что все они, такие когда-то вроде разные, эрудированные, остроумные, яркие - слились теперь в одно унылое пятно вроде пресловутого номерного димориуса, механического идиота, манихейски двумерного израильского борцуна за всё правое хорошее против всего левого плохого; и, что совсем странно, то ничтожное меньшинство, которое голосует за демократов и не симпатизирует трампу, ничуть для меня уже не выделяется на этом фоне: это совершенно, стерильно чужие люди, о которых я не хочу ничего знать; то, что мы для общения используем один и тот же язык, кажется нелепой глупостью, которой не должно быть.
То, что мы в детстве бормотали одни и те же стихи четвертьэфиопа и полухохла-корнейчука, смотрели одни и те же мультфильмы, повязывали одинаковые красные галстуки, сейчас совершенно ничего не значит; ровно так же ничего не значит больше и язык, на русском нам так же сложно понять друг друга, как и на любом другом, и даже призрачная общность, основанная на ненависти к совку как тюрьме, теперь распалась, растворилась, как ириска в чае, отчего чай только выглядит грязным и опоганенным.
Подруга рассказывает, что сын, успешно релоцировавшийся уже вот сколько там, искренне благодарит её за то, что она не эмигрировала и не увезла его ребёнком либо подростком на Запад, что у него успела сформироваться цельная русская идентичность: многозначительно молчу, и дальше мы идём гулять капать каждый в свои микропробирки. Каждый раз, когда разваливается что-то следующее, что связывало тебя с людьми, по этой конкретной связке казавшимися тебе подобными, думаешь - теперь уже ничего не осталось, можно смеяться, как голые крестьяне на снегу навстречу пришедшим за оброком, ан нет, всегда что-то ещё находится, пока ты не умер, и снова оказывается болезненно не твоим.