про не читайте советских газет
Пытался тут в разговоре у дорогого френда припомнить, что было в невесте неневестного в совке несоветского - и всплыл в памяти артефакт из детства: коробка из-под велоаптечки, битком набитая фантиками от японских _жэвачек_, коллекция, собранная сестрой в раннем тинейджерстве.
Забавно сейчас осознавать, но, похоже, для бóльшей части моей семьи навсегда уже не айнский и не нивхский, но временно неяпонский остров Карафъто был не просто временной, хоть и долгой, остановкой, оотомари, на сложном пути бродячих русских солдат удачи с границами роисси нигде, а важной частью идентичности, добровольно выбранной новой родиной для матери и просто родиной, которую не выбирают - для сестры: только для отца это была очередная земля у большой воды, такой же, как в Двине и Волге и в мифическом Магеллановом проливе из книжек для восторженных подростков.
Мне эту идентичность передавали исподволь, природно-потаённо, так прорастает трава сквозь лесной опад, в детских снах, уже давно вывезенный в безводную пустыню страны Øз, я всё ещё смотрел с высоты последнего хрущёвского этажа на утопающие в снегу дома, взбирающиеся на мягкие сопки, или вовсе перебирал неловкими копытцами, следуя за матерью, большеголовый большеглазый детёныш кабарги на опушке среди бамбука. Мать разрешала мне играть с курильскими раковинами- кунашири, эторофу, хабомаи - под присмотром, впрочем, ибо дитя от русифицированного карманного викинга определённо унаследовало от отца способность поступить по-русски даже с двумя чугунными шарами: восхищаться же своей жевательной коллекцией сестра дозволяла только из своих рук, но мне и этого было достаточно, из велоаптечки по-прежнему пахло нездешним ароматом синтетического ментола, духом иной, более высокоразвитой цивилизации, на северной обочине которой, уже формально за забором, нам с сестрой довелось родиться и жить.
Из вороха цветных картинок почти ничего не осталось в памяти: только через много лет, уже подростком, я узнал, что мальчик на спине морской черепахи - это Урасима .Таро, плывущий в волшебную страну: летающие коты с глазами крестиком и селёдочными хвостами были, видимо, какими-то протодораэмонами.
Сестра однажды уехала учиться - в другое недосоветское место, Кёнигсберг - морю и кораблям, как родители; коллекцию увезла с собой, в хмурый, беспросветный балтийский город, в обшарпанное общежитие: уже на старших курсах она расклеила все этикетки по стене над кроватью, этот коллективный фасеточный портрет адмирала Нельсона определённо помог ей не сдохнуть от тоски - но на этом история коллекции и закончилась, снова отодрать их от стены после диплома было невозможно, хотя мой вой по утраченному семейному сокровищу которое должно было достаться мне, МНЕ! был слышен через полсоюза, от засоленных хлопковых полей Ферганы до мокрых помоек Калининграда.
В письменном столе случайно завалялись в итоге только две обёртки, они и по сей день живут у меня в словаре.
Бой в крыму, всё в дыму:
Сложные взрослые иероглифы незаметно подписаны каной (кэцудан), чтобы можно было сделать вид, что вот ты такой маленький, а уже их знаешь (а если лебедь не отзывается, всегда можно сделать вид, что ты просто стрелял).
Kuroen: бравый лягух, чирлидер и тамбурмажор:
Зверь в лодке справа от (спасённого?) лягуха всегда уверенно опознавался мной как крот, хотя при такой степени стилизации легко мог быть и тюленем.
И только вот сейчас, натыкивая эти строки на умирающем планшете, я задумался, трое в лодке, крот - Крот? The Wind in the Willows?!! Тогда мыш - the Water Rat, ну а лягух, конечно же, великолепный мистер Жаб.
Клочки великой культуры - да, поп-культуры, но великой - как осенний берёзовый листок, занесённый ветром сквозь зарешёченный продух в подвальные бетонные казематы.
Забавно сейчас осознавать, но, похоже, для бóльшей части моей семьи навсегда уже не айнский и не нивхский, но временно неяпонский остров Карафъто был не просто временной, хоть и долгой, остановкой, оотомари, на сложном пути бродячих русских солдат удачи с границами роисси нигде, а важной частью идентичности, добровольно выбранной новой родиной для матери и просто родиной, которую не выбирают - для сестры: только для отца это была очередная земля у большой воды, такой же, как в Двине и Волге и в мифическом Магеллановом проливе из книжек для восторженных подростков.
Мне эту идентичность передавали исподволь, природно-потаённо, так прорастает трава сквозь лесной опад, в детских снах, уже давно вывезенный в безводную пустыню страны Øз, я всё ещё смотрел с высоты последнего хрущёвского этажа на утопающие в снегу дома, взбирающиеся на мягкие сопки, или вовсе перебирал неловкими копытцами, следуя за матерью, большеголовый большеглазый детёныш кабарги на опушке среди бамбука. Мать разрешала мне играть с курильскими раковинами- кунашири, эторофу, хабомаи - под присмотром, впрочем, ибо дитя от русифицированного карманного викинга определённо унаследовало от отца способность поступить по-русски даже с двумя чугунными шарами: восхищаться же своей жевательной коллекцией сестра дозволяла только из своих рук, но мне и этого было достаточно, из велоаптечки по-прежнему пахло нездешним ароматом синтетического ментола, духом иной, более высокоразвитой цивилизации, на северной обочине которой, уже формально за забором, нам с сестрой довелось родиться и жить.
Из вороха цветных картинок почти ничего не осталось в памяти: только через много лет, уже подростком, я узнал, что мальчик на спине морской черепахи - это Урасима .Таро, плывущий в волшебную страну: летающие коты с глазами крестиком и селёдочными хвостами были, видимо, какими-то протодораэмонами.
Сестра однажды уехала учиться - в другое недосоветское место, Кёнигсберг - морю и кораблям, как родители; коллекцию увезла с собой, в хмурый, беспросветный балтийский город, в обшарпанное общежитие: уже на старших курсах она расклеила все этикетки по стене над кроватью, этот коллективный фасеточный портрет адмирала Нельсона определённо помог ей не сдохнуть от тоски - но на этом история коллекции и закончилась, снова отодрать их от стены после диплома было невозможно, хотя мой вой по утраченному семейному сокровищу которое должно было достаться мне, МНЕ! был слышен через полсоюза, от засоленных хлопковых полей Ферганы до мокрых помоек Калининграда.
В письменном столе случайно завалялись в итоге только две обёртки, они и по сей день живут у меня в словаре.
Бой в крыму, всё в дыму:
Сложные взрослые иероглифы незаметно подписаны каной (кэцудан), чтобы можно было сделать вид, что вот ты такой маленький, а уже их знаешь (а если лебедь не отзывается, всегда можно сделать вид, что ты просто стрелял).
Kuroen: бравый лягух, чирлидер и тамбурмажор:
Зверь в лодке справа от (спасённого?) лягуха всегда уверенно опознавался мной как крот, хотя при такой степени стилизации легко мог быть и тюленем.
И только вот сейчас, натыкивая эти строки на умирающем планшете, я задумался, трое в лодке, крот - Крот? The Wind in the Willows?!! Тогда мыш - the Water Rat, ну а лягух, конечно же, великолепный мистер Жаб.
Клочки великой культуры - да, поп-культуры, но великой - как осенний берёзовый листок, занесённый ветром сквозь зарешёченный продух в подвальные бетонные казематы.