как муха на мёд
Я не очень понимаю, когда оно начинается - может, когда маршрутка отъезжает от всегда пыльной остановки-заправки и едет по Кафану, выстроившемуся по прямой с двух сторон стремительного Вохчи, с его сросшимися с горами странными неровноэтажками; десять лет назад мне из окна автобуса казалось, что я в электричке. Или в горном Лернадзоре, заселённом беженцами от бакинских погромов, там мы встретили безумного странствующего японца, не говорившего ни на одном языке, и кормили его в столовой супом: он ехал автостопом в Иран. Или на перевале, когда бездонная пропасть оказывается то справа, то слева, или на его вершине, где глаза слепят летние ледники, из альпийских лугов густо торчат малиновые свечи орхидей, и откуда начинается движение вниз, вниз, вниз - за лугами леса с желтыми ирисами на краях и прогалинах, за лесами можжевеловые редколесья, за ними шибляки, потом эфедрятники, потом выгоревшая фригана, а справа Медовая река, возле нее коровы кони траки домишки сараи цементные заводы ульи ульи ульи, а вон и пузатый бочонок церквы на уступе, и первые кипарисы, и вот уже вместительный микроавтобус стоит на крохотной центральной площади с фальшивой ратушей, где старики полвека от роду сидят под трёхвековыми платанами, и от него сразу людно и тесно, и ты выходишь в жаркий медовый воздух доброй сауны, за сорок, но лёгким жаром, выдыхаешь и пока из необъятного зада машины выгружают баулы, лакаешь из пулпулака как давешний чёрный пёс: под плеском тёплой чуть сладковатой воды блестит новый хромовый наконечник.
Как часто в такие моменты, перед глазами мелькает сослагательное наклонение истории, по Канакерту идёт альтернативный ты, живущий тут десятки лет, лёгкий как перо, сухой и жилистый, с бородой, выгоревшей до соломы, с малахитовым блеском холодных светлых глаз на резном медном лице, счастье в браке, две красавицы дочери, сад, сыр, мёд.
В меду, впрочем, может не быть провербиальных говна и дёгтя, но всегда есть доза яда: в любом беспричинном счастье теперь растворена скорбь о тех, кто больше ни счастлив, ни несчастен, и беденбрекфаст, где ты опять живёшь, похож на твой дом - но тем, что его окна тоже на церковь и кладбище. Мать хоста прикладывает палец ко рту: не шуметь, они вернулись с похорон, умер друг, молодой совсем, инфаркт, умаялись по жаре, отдыхают: и вы отдохните; и ты лежишь на чистом и прохладном полу с самоучителем, пока буквы кириллицы и месропицы не сливаются в чёртову азбуку, но не засыпаешь, а встаёшь идти вниз за хлебом-овощами-йогуртом, бесшумно выскальзываешь из сумрачного под хурмою двора, где уже проснулись хоронившие, спускаешься ниже - а под кипарисами, под южной лиственницей - или это криптомерия? - сидит потрёпанный жизнью бедно одетый мужчина - твой ровесник? - и скорбит о своих мёртвых, так глубоко, что неважно, видит ли кто: но не по сегодняшнему новопреставившемуся, камню и бетону могилы не один десяток лет.
Как часто в такие моменты, перед глазами мелькает сослагательное наклонение истории, по Канакерту идёт альтернативный ты, живущий тут десятки лет, лёгкий как перо, сухой и жилистый, с бородой, выгоревшей до соломы, с малахитовым блеском холодных светлых глаз на резном медном лице, счастье в браке, две красавицы дочери, сад, сыр, мёд.
В меду, впрочем, может не быть провербиальных говна и дёгтя, но всегда есть доза яда: в любом беспричинном счастье теперь растворена скорбь о тех, кто больше ни счастлив, ни несчастен, и беденбрекфаст, где ты опять живёшь, похож на твой дом - но тем, что его окна тоже на церковь и кладбище. Мать хоста прикладывает палец ко рту: не шуметь, они вернулись с похорон, умер друг, молодой совсем, инфаркт, умаялись по жаре, отдыхают: и вы отдохните; и ты лежишь на чистом и прохладном полу с самоучителем, пока буквы кириллицы и месропицы не сливаются в чёртову азбуку, но не засыпаешь, а встаёшь идти вниз за хлебом-овощами-йогуртом, бесшумно выскальзываешь из сумрачного под хурмою двора, где уже проснулись хоронившие, спускаешься ниже - а под кипарисами, под южной лиственницей - или это криптомерия? - сидит потрёпанный жизнью бедно одетый мужчина - твой ровесник? - и скорбит о своих мёртвых, так глубоко, что неважно, видит ли кто: но не по сегодняшнему новопреставившемуся, камню и бетону могилы не один десяток лет.