сорок дней
Кажется, я писал об этом в день погребения ММ, но повторюсь и сейчас - весь этот общинный церковно-кладбищенский движ, который одиночки и безбожники заглазно так презирают, оказывается, бывает целителен - он создаёт ощущение, что сделано всё, что нужно и сделано правильно, что человек действительно в селах праведных - оказывается, достаточно даже того, что это только в чьём-то, не твоём, воображении: нет того отчаяния, и чувства тщетности всего, и ноющей боли навсегда, как когда у одного никому не нужного человека умирает кто-то нужный только ему одному.
На панихиде было восемь человек, на поминальной трапезе семь - мне странно, что считали меня, человека, которого нет, но я по инерции повторяю инклюзивные числа: они кажутся мне большими.
И всё же как-то это всё странно дорого обходится, душа и тело умиротворены, но смертельно вымотаны: тушка, несмотря на все сытные поминальные каши, оказавшись наедине с личным мозгом, орёт в него, как в колодец, что голодна как волк. Общение, которого одиноким так не хватает, часы разговоров после месяцев молчания, лихорадочная, словно после алкоголя, социальность (староста в какой-то момент принёс бутылку красного сухого, но трое из семи отказались) - всё это сажает какие-то невидимые и глубоко спрятанные, словно в старых материнских платах, батарейки.
И ещё одно почти забытое - то, что в этой стране сейчас идёт гражданская война, лёд под ногами всегда хрупок, а под ним майор: дико, когда энтузиасты узкого, узчайшего профиля, люди вымирающего племени из дюжины человек - по разные стороны баррикад, но этому, кажется, нельзя помочь. Какими наивными мы все были ещё десять лет назад, нам казалось, что разницей убеждений можно пренебречь ради действительно важного, нам казалось, что убить всех велосипедистов - это фигура речи, а теперь уже и не понять, есть ли в принципе что-нибудь настолько важное, что поможет перешагнуть разделяющий стороны вал из кровавых трупов: нет, литургия не работает, а, значит, она всё-таки нечто человеческое.
з.ы. слышал, как кто-то совершенно незнакомый, из проходивших мимо византийщиков, шутил про маябрь: вчера ты думаешь, что что-то придумал, а сегодня так говорят все.
На панихиде было восемь человек, на поминальной трапезе семь - мне странно, что считали меня, человека, которого нет, но я по инерции повторяю инклюзивные числа: они кажутся мне большими.
И всё же как-то это всё странно дорого обходится, душа и тело умиротворены, но смертельно вымотаны: тушка, несмотря на все сытные поминальные каши, оказавшись наедине с личным мозгом, орёт в него, как в колодец, что голодна как волк. Общение, которого одиноким так не хватает, часы разговоров после месяцев молчания, лихорадочная, словно после алкоголя, социальность (староста в какой-то момент принёс бутылку красного сухого, но трое из семи отказались) - всё это сажает какие-то невидимые и глубоко спрятанные, словно в старых материнских платах, батарейки.
И ещё одно почти забытое - то, что в этой стране сейчас идёт гражданская война, лёд под ногами всегда хрупок, а под ним майор: дико, когда энтузиасты узкого, узчайшего профиля, люди вымирающего племени из дюжины человек - по разные стороны баррикад, но этому, кажется, нельзя помочь. Какими наивными мы все были ещё десять лет назад, нам казалось, что разницей убеждений можно пренебречь ради действительно важного, нам казалось, что убить всех велосипедистов - это фигура речи, а теперь уже и не понять, есть ли в принципе что-нибудь настолько важное, что поможет перешагнуть разделяющий стороны вал из кровавых трупов: нет, литургия не работает, а, значит, она всё-таки нечто человеческое.
з.ы. слышал, как кто-то совершенно незнакомый, из проходивших мимо византийщиков, шутил про маябрь: вчера ты думаешь, что что-то придумал, а сегодня так говорят все.