curse my eyes
У френда вспоминали эпиграфы к читанным в детстве книжкам - и с некоторым удивлением пришлось осознать, что я, начинавший в детстве как типичная личинка мокреца, читающий с четырёх лет книжный ребёнок, которого не выгонишь на улицу (вспоминаю, как читал свежевышедших и случайно вовремя купленных мной в маленьком микрорайонном книжном "Хранителей" на подвисшей стройке у двора, это называлось "ты ведь пойдёшь погуляешь, тебе нужно двигаться") - в итоге живу как человек бесписьменной, устной культуры, типа каких-нибудь там зъэвов или абанаматцев, причём не как шаман, бард и сказитель, а как обычный мирянин, знающий две строки из эпоса, один куплет Главной Песни Народа про святую Катерину, стреляющую в немцев колбасой, и первую треть Аллаху акбар иже еси на небесИ, переведённую на зъэвский в середине двадцатого века.
Конечно, для среднего абанаматца я довольно сносно образован, даже прочитал в юности несколько художественных книжек на выученном к юности же большом имперском языке (но все эти книжки можно пересчитать по пальцам, пусть и на ногах тоже, как когда-то первая влюблённость писала про своих мужчин). Но при этом книг я больше не читаю, и кажется теперь, что не читал никогда, книги это для бледножопых обезьян, лишённых всепобеждающей зъэвской витальности, которая не нуждается в буквах.
Пишу это, и неприятно вспоминается семейная библиотека, после смерти матери вывезенная отцом в транспортном контейнере в его родной Зъэвостан - книги в контейнере служили уплотнителем, чтобы папин мотоцЫкл "Иж-Юпитер" в ходе транспортировки не повредился: когда железный конь добрался до места назначения, ненужные более книги были свалены на чердак сенника (или дровника?) крепкой хозяйством усадьбы новой папиной гёрлфренд: оттуда он их понемногу расходовал на растопку. Когда я приехал, спросил, где книги, решив спасти, увезти в московское бездомное никуда хотя бы что-то, ностальгически связанное с детством, отец не сразу согласился дать ключи от бабиного чердака, всей маленькой нордической тушкой выражая презрение к отродью поганых йехуди, не стесняющихся марать глаза чтением книг: в этом он не хотел иметь со своим проклятым несыном ничего общего.
Ненадолго спасённые книжки (много я увезти не мог, это было как "что вы возьмёте на необитаемый остров, не больше десяти") всё равно сгорели потом, вместе с моей избой: но не сгорели папины фотачьки с его самовлюблённой рожей, на фоне рек, морей, кораблей и каких-то людишек, недостойных упоминания: никого из семьи на них не было, видимо, вся память о мороке породнения с погаными жЫдотроллями пошла в печку первой, отринув скверну, князь Маннелиг был чист и сияющ, и изображения его неподвластны огню. Сожжены отцом были и все документы, оставшиеся от его тестя, тёщи и жены - кроме того, что мы с сестрой, ругая себя и терзаясь виной, осмелились и успели вовремя стащить, ещё до его переезда на Север.
Сейчас, когда наследственные проклятия с обеих сторон, с зъэвской и с абанаматской, всё больше ощущаются в разжижающейся крови и всё чаще видны в зеркале, мне кажется, что наваливавшаяся на отца слепота - это проклятье преданных им книг: оно передано мне, сыну безвестной хазарской троллихи, вместе с княжескими варяжскими генами дегенерации сетчатки, несмотря на отцовское отречение, и едущую под откос телегу уже трудно свернуть с колеи, даже если я напрягусь и переплету сам купленные выдранными из компрометирующего переплёта сокращённые рукописные "Праздники": парадоксальным образом эта книга, эти чёрные и красные закорючки русского кохау ронго ронго - артефакт устной, бесписьменной культуры, ибо озвучить их правильно можно только посредством живой, личной передачи традиции из уст в уши.
Конечно, для среднего абанаматца я довольно сносно образован, даже прочитал в юности несколько художественных книжек на выученном к юности же большом имперском языке (но все эти книжки можно пересчитать по пальцам, пусть и на ногах тоже, как когда-то первая влюблённость писала про своих мужчин). Но при этом книг я больше не читаю, и кажется теперь, что не читал никогда, книги это для бледножопых обезьян, лишённых всепобеждающей зъэвской витальности, которая не нуждается в буквах.
Пишу это, и неприятно вспоминается семейная библиотека, после смерти матери вывезенная отцом в транспортном контейнере в его родной Зъэвостан - книги в контейнере служили уплотнителем, чтобы папин мотоцЫкл "Иж-Юпитер" в ходе транспортировки не повредился: когда железный конь добрался до места назначения, ненужные более книги были свалены на чердак сенника (или дровника?) крепкой хозяйством усадьбы новой папиной гёрлфренд: оттуда он их понемногу расходовал на растопку. Когда я приехал, спросил, где книги, решив спасти, увезти в московское бездомное никуда хотя бы что-то, ностальгически связанное с детством, отец не сразу согласился дать ключи от бабиного чердака, всей маленькой нордической тушкой выражая презрение к отродью поганых йехуди, не стесняющихся марать глаза чтением книг: в этом он не хотел иметь со своим проклятым несыном ничего общего.
Ненадолго спасённые книжки (много я увезти не мог, это было как "что вы возьмёте на необитаемый остров, не больше десяти") всё равно сгорели потом, вместе с моей избой: но не сгорели папины фотачьки с его самовлюблённой рожей, на фоне рек, морей, кораблей и каких-то людишек, недостойных упоминания: никого из семьи на них не было, видимо, вся память о мороке породнения с погаными жЫдотроллями пошла в печку первой, отринув скверну, князь Маннелиг был чист и сияющ, и изображения его неподвластны огню. Сожжены отцом были и все документы, оставшиеся от его тестя, тёщи и жены - кроме того, что мы с сестрой, ругая себя и терзаясь виной, осмелились и успели вовремя стащить, ещё до его переезда на Север.
Сейчас, когда наследственные проклятия с обеих сторон, с зъэвской и с абанаматской, всё больше ощущаются в разжижающейся крови и всё чаще видны в зеркале, мне кажется, что наваливавшаяся на отца слепота - это проклятье преданных им книг: оно передано мне, сыну безвестной хазарской троллихи, вместе с княжескими варяжскими генами дегенерации сетчатки, несмотря на отцовское отречение, и едущую под откос телегу уже трудно свернуть с колеи, даже если я напрягусь и переплету сам купленные выдранными из компрометирующего переплёта сокращённые рукописные "Праздники": парадоксальным образом эта книга, эти чёрные и красные закорючки русского кохау ронго ронго - артефакт устной, бесписьменной культуры, ибо озвучить их правильно можно только посредством живой, личной передачи традиции из уст в уши.