про как я провёл
Собственно, вспомнилось, что собственно денрожденный пост протерял дорогой планшет, поэтому его тут так и не было.
Поскольку считается (и подтверждается астрологически), что родился я в два тридцать в одном пыльном азиатском городе, в Маскве в этот час ещё только полдвенадцатого предыдущего дня; пользуясь этим, я, уже не в первой юности, завёл обычай кормить френдов из реала долмой в канун, так, чтобы уже в собственно официальный день все звонки, емейлы и эсэмэски были исключительно от сбербанков, госуслуг, платных клиник и тому подобных щупалец Большого Брата. К этой традиции отлично подключилась и сестра, она теперь поздравляет меня чуть за полночь, когда ещё, бывает, не вся еда доедена; с разницей часовых поясов с городом, где всегда полночь, это удобно.
В канунную субботу апатично, но нервно пакуя маринованные куриные крылья в рюкзак, я навязчиво думал, что на могилу Л. до своего ебилея я так и не съездил, а Л.П. почти наверняка попрётся туда именно в эти выходные. Звонок, ненужное подтверждение ненужной больше телепатии, не заставил себя ждать - да, мы с Серёжей завтра поедем, надо вырвать этот шиповник, он слишком разрастается, он там не нужен. Почему ты всегда воспринимаешь наш приезд туда так нервно? У меня вообще уже возникает впечатление, что я не имею там права ни к чему прикоснуться...
Верное впечатление, громко думаю я в телефонную трубку, неясно только, как это юридически закрепить.
В результате в ночь на воскресенье, приплетясь домой с последней электрички (факультетские леса удобны тем, что из них, в отличие от Битцы, я успеваю домой), я завёл будильник на четыре утра, благополучно проспал его, и в шесть уже ехал в электричке обратно в сторону города, чтобы сменить направление и сесть в автобус в адские ебеня за Шереметьевым, где сейчас крупнейшее кладбище Москвы.
Кладбище официально открывается в девять, но автобус уже был набит женщинами, работающими на продаже цветов и венков у входа: я подождал, пока они пройдут, вернулся чуть назад и просочился через ограду.
Шиповник действительно вырос огромным, и роза канина, оба куста, и роза ругоза, из семян от кустов у тех гаражей у леса, где отец Павлика нарезал за жизнь столько кругов с коляской "Василиса", каждую ночь; выкопать их было очень непросто, и совершенно точно Павлушин дядя насмерть вытоптал бы персик, в прошлом году обрезанный им под корень, но в этом всё же выпустивший новую ветку.
Три огромных куста были уже прикопаны за бурьяном на неухоженных могилах неподалёку, я выравнивал песок после катаклизма, когда в проезде остановилась машина (восемь, censored, утра, как их пустили в ворота до открытия?), открылась дверь, и послышались знакомые плаксивые причитания - "как всё заросло".
Увидев меня, Л.П. сказала укоризненно "ты всё-таки приехал" ещё до того, как поздоровалась и, вспомнив, поздравила с днём рождения: им уже ничего не оставалось, кроме как помыть стакан для воды и тарелочку для жертвоприношений и почитать из молитвослова, который у них почему-то именуется "псалтырь", хотя псалмов там, по-моему, как раз и нет.
Предложили отвезти меня в город, явно потому, что неудобно было не предложить, я отказался, сославшись на то, что меня укачивает (правда, но в автобусе - тоже), пошёл к выходу, на полдороге сел на бордюр, привалившись к павильону помойки, и сидел в тени под плавленым солнцем: вокруг бегали кладбищенские визитёры, набирая воды, относя на свалку пучки вырванного бурьяна: орали далёкие чайки, пролетела с явной инспекцией подконтрольной территории банда грачей, в ответ издалека, с верхушек торчащих за забором ещё неспиленных ёлок, выразили серьёзную обеспокоенность тревожным "хррр". Решив, что они уже не вернутся - поднялся и пошёл обратно, проливать пересаженные кусты.
Уходя, высыпал на жертвенное блюдце нарванные по дороге вишни - ранние в этом году, обычно перемазанные сиреневым соком пальцы дядьки Воробья - это август; прихватил одну из двух начавших таять шоколадных конфет "Взлётная", ужасная дрянь, знакомым не своим движением запихал целиком в рот, и голос в голове произнёс, как обычно, с набитым ртом, полагающееся, вкусно ли, невкусно, "имам баялды"*. Потом действительно был автобус, бесконечно ползущий по блевотным пробкам Ленинградки, в котором меня укачивало явно не меньше, чем могло бы в белой машинке брата Л.П.; была скамеечка среди дизайнерского озеленения у метро, на которой я, вымотанный, пил своё молоко, за спиной азербайджанский прораб общался с завербованными таджиками ("А что Абдулла? Абдулла хорошую работу нашёл"), потом метро -
- метро, в котором я вдруг осознаю себя с лопатой, но без рюкзака, в котором паспорт, телефон, карта Сбера и вообще. Контроль над рюкзаком я мог утратить где угодно, от скамейки у метро до автобуса и кладбища включительно.
Я проделываю обратный путь, неразборчиво молясь, хотя в последние дни Павла обещал ничего не просить у Бога для себя: рюкзак жарится на солнце, а восточные люди, всё так же обсуждающие свою трудовую повестку, поднимают на меня глаза:
- Мы не стали трогать, подумали - вернётся.
Л. уверял меня, что это переводится как "имам охуел (от восторга)".
Поскольку считается (и подтверждается астрологически), что родился я в два тридцать в одном пыльном азиатском городе, в Маскве в этот час ещё только полдвенадцатого предыдущего дня; пользуясь этим, я, уже не в первой юности, завёл обычай кормить френдов из реала долмой в канун, так, чтобы уже в собственно официальный день все звонки, емейлы и эсэмэски были исключительно от сбербанков, госуслуг, платных клиник и тому подобных щупалец Большого Брата. К этой традиции отлично подключилась и сестра, она теперь поздравляет меня чуть за полночь, когда ещё, бывает, не вся еда доедена; с разницей часовых поясов с городом, где всегда полночь, это удобно.
В канунную субботу апатично, но нервно пакуя маринованные куриные крылья в рюкзак, я навязчиво думал, что на могилу Л. до своего ебилея я так и не съездил, а Л.П. почти наверняка попрётся туда именно в эти выходные. Звонок, ненужное подтверждение ненужной больше телепатии, не заставил себя ждать - да, мы с Серёжей завтра поедем, надо вырвать этот шиповник, он слишком разрастается, он там не нужен. Почему ты всегда воспринимаешь наш приезд туда так нервно? У меня вообще уже возникает впечатление, что я не имею там права ни к чему прикоснуться...
Верное впечатление, громко думаю я в телефонную трубку, неясно только, как это юридически закрепить.
В результате в ночь на воскресенье, приплетясь домой с последней электрички (факультетские леса удобны тем, что из них, в отличие от Битцы, я успеваю домой), я завёл будильник на четыре утра, благополучно проспал его, и в шесть уже ехал в электричке обратно в сторону города, чтобы сменить направление и сесть в автобус в адские ебеня за Шереметьевым, где сейчас крупнейшее кладбище Москвы.
Кладбище официально открывается в девять, но автобус уже был набит женщинами, работающими на продаже цветов и венков у входа: я подождал, пока они пройдут, вернулся чуть назад и просочился через ограду.
Шиповник действительно вырос огромным, и роза канина, оба куста, и роза ругоза, из семян от кустов у тех гаражей у леса, где отец Павлика нарезал за жизнь столько кругов с коляской "Василиса", каждую ночь; выкопать их было очень непросто, и совершенно точно Павлушин дядя насмерть вытоптал бы персик, в прошлом году обрезанный им под корень, но в этом всё же выпустивший новую ветку.
Три огромных куста были уже прикопаны за бурьяном на неухоженных могилах неподалёку, я выравнивал песок после катаклизма, когда в проезде остановилась машина (восемь, censored, утра, как их пустили в ворота до открытия?), открылась дверь, и послышались знакомые плаксивые причитания - "как всё заросло".
Увидев меня, Л.П. сказала укоризненно "ты всё-таки приехал" ещё до того, как поздоровалась и, вспомнив, поздравила с днём рождения: им уже ничего не оставалось, кроме как помыть стакан для воды и тарелочку для жертвоприношений и почитать из молитвослова, который у них почему-то именуется "псалтырь", хотя псалмов там, по-моему, как раз и нет.
Предложили отвезти меня в город, явно потому, что неудобно было не предложить, я отказался, сославшись на то, что меня укачивает (правда, но в автобусе - тоже), пошёл к выходу, на полдороге сел на бордюр, привалившись к павильону помойки, и сидел в тени под плавленым солнцем: вокруг бегали кладбищенские визитёры, набирая воды, относя на свалку пучки вырванного бурьяна: орали далёкие чайки, пролетела с явной инспекцией подконтрольной территории банда грачей, в ответ издалека, с верхушек торчащих за забором ещё неспиленных ёлок, выразили серьёзную обеспокоенность тревожным "хррр". Решив, что они уже не вернутся - поднялся и пошёл обратно, проливать пересаженные кусты.
Уходя, высыпал на жертвенное блюдце нарванные по дороге вишни - ранние в этом году, обычно перемазанные сиреневым соком пальцы дядьки Воробья - это август; прихватил одну из двух начавших таять шоколадных конфет "Взлётная", ужасная дрянь, знакомым не своим движением запихал целиком в рот, и голос в голове произнёс, как обычно, с набитым ртом, полагающееся, вкусно ли, невкусно, "имам баялды"*. Потом действительно был автобус, бесконечно ползущий по блевотным пробкам Ленинградки, в котором меня укачивало явно не меньше, чем могло бы в белой машинке брата Л.П.; была скамеечка среди дизайнерского озеленения у метро, на которой я, вымотанный, пил своё молоко, за спиной азербайджанский прораб общался с завербованными таджиками ("А что Абдулла? Абдулла хорошую работу нашёл"), потом метро -
- метро, в котором я вдруг осознаю себя с лопатой, но без рюкзака, в котором паспорт, телефон, карта Сбера и вообще. Контроль над рюкзаком я мог утратить где угодно, от скамейки у метро до автобуса и кладбища включительно.
Я проделываю обратный путь, неразборчиво молясь, хотя в последние дни Павла обещал ничего не просить у Бога для себя: рюкзак жарится на солнце, а восточные люди, всё так же обсуждающие свою трудовую повестку, поднимают на меня глаза:
- Мы не стали трогать, подумали - вернётся.
Л. уверял меня, что это переводится как "имам охуел (от восторга)".