baile glas gun ghathadh grèine
Просыпаясь в очередной беспросветно пасмурный день, вспоминаю эту пресловутую строчку из Сорли МакЛина - "уныло-серое село без единого лучика солнца", сказанную в сердцах про Эдинбург, и от четверти до половины года так отлично применимую к дорогому Аленьабаду, Нойшвайнштадту, Ослоёбску и Еревану-на-Москвареке. Континентальное расположение отличается от приморского тем, что установившаяся погода держится долго, иногда невыносимо долго, и случаев, когда ветер вдруг меняет погоду так же быстро, как меняются настроения поэта, и город вспыхивает вдруг светом - не так много, тут такие перемены - дело недель, а не минут.
Тем не менее бывшие москвичи, вынужденные в результате извилистого пути трактора жить и работать в Эднбро, как правило, плюются и стонут - убогий маленький городок, невыносимо тесный и провинциальный по сравнению со столицей мира и возможностей, которую редкий таджик пройдёт за сутки пешком насквозь. У меня не было опыта эмиграции: попытку сбежать из тюрьмы родительского дома и одновременно из душной консервной банки русскоязычного гетто маленького* узбекского городка можно было бы назвать репатриацией, если бы не то, что меня сейчас снова окружает - узбекская, преимущественно матерная, речь и животные лица уроженцев кишлаков с многоразовой экологичной туалетной бумагой из окатанных булыжников и древними, развитыми традициями секса с ослицами и овцами. Я не могу представить себя жителем маленькой северной столицы у моря с длинными раковинами, так похожими на чехлы опасных бритв. Я так и не заговорю на языке, который для того города с зàмком на холме останется инородным, элитарным, тайным знаком принадлежности к масонской ложе, паролем в отдельный внутренний мир, который для инсайдеров тоже, наверное, кажется затхлым и тесным, но для меня со стороны - просторным: у гэльского необычно обширный поэтический корпус высокого уровня для малого языка. Ладно, трёх отрицательных конструкций подряд достаточно (хотя в помянутом корпусе есть ностальгические неверморные песни, состоящие из них целиком).
Само четверостишье, помимо прочего, зацепило меня тем, что прочиталось в ритме гайаваты-калевалы, даже к финским скалам бурым: сейчас я приглядываюсь, и склоняюсь к тому, что это ошибочно, я примитивизировал сложное в угоду дикарской броскости, и вижу симметричные отдельные слоги там, где на деле крупные, сросшиеся сегментами дифтонги**: полихету вместо рака, миногу вместо рыбы. Метр асимметричен, а не метамерен, и за этим стоят миллионысотни лет эволюции, отделяющие эту культуру от виршей архаичных бесписьменных народов.
*Смешно, когда я говорю россиянам, что вырос в маленьком городке, они отвечают, что двести тысяч - это уже не маленький город; но это на их, российский, аршин, а для Свидетелей Носорога***, червившихся и плодившихся, как крысы, в этих долинах с палеолита - этот город очень мал и очень нов.
** та-та-тоуə - та-та-ТА-та
*** Урочище Носорога, нынче наполняемое про запас ледниковым половодьем Исфайрам-реки, было излюбленным местом пляжных пикников для согорожан моего детства: единственный носорог, который некогда обитал в этих местах - шерстистый.
Тем не менее бывшие москвичи, вынужденные в результате извилистого пути трактора жить и работать в Эднбро, как правило, плюются и стонут - убогий маленький городок, невыносимо тесный и провинциальный по сравнению со столицей мира и возможностей, которую редкий таджик пройдёт за сутки пешком насквозь. У меня не было опыта эмиграции: попытку сбежать из тюрьмы родительского дома и одновременно из душной консервной банки русскоязычного гетто маленького* узбекского городка можно было бы назвать репатриацией, если бы не то, что меня сейчас снова окружает - узбекская, преимущественно матерная, речь и животные лица уроженцев кишлаков с многоразовой экологичной туалетной бумагой из окатанных булыжников и древними, развитыми традициями секса с ослицами и овцами. Я не могу представить себя жителем маленькой северной столицы у моря с длинными раковинами, так похожими на чехлы опасных бритв. Я так и не заговорю на языке, который для того города с зàмком на холме останется инородным, элитарным, тайным знаком принадлежности к масонской ложе, паролем в отдельный внутренний мир, который для инсайдеров тоже, наверное, кажется затхлым и тесным, но для меня со стороны - просторным: у гэльского необычно обширный поэтический корпус высокого уровня для малого языка. Ладно, трёх отрицательных конструкций подряд достаточно (хотя в помянутом корпусе есть ностальгические неверморные песни, состоящие из них целиком).
Само четверостишье, помимо прочего, зацепило меня тем, что прочиталось в ритме гайаваты-калевалы, даже к финским скалам бурым: сейчас я приглядываюсь, и склоняюсь к тому, что это ошибочно, я примитивизировал сложное в угоду дикарской броскости, и вижу симметричные отдельные слоги там, где на деле крупные, сросшиеся сегментами дифтонги**: полихету вместо рака, миногу вместо рыбы. Метр асимметричен, а не метамерен, и за этим стоят миллионысотни лет эволюции, отделяющие эту культуру от виршей архаичных бесписьменных народов.
*Смешно, когда я говорю россиянам, что вырос в маленьком городке, они отвечают, что двести тысяч - это уже не маленький город; но это на их, российский, аршин, а для Свидетелей Носорога***, червившихся и плодившихся, как крысы, в этих долинах с палеолита - этот город очень мал и очень нов.
** та-та-тоуə - та-та-ТА-та
*** Урочище Носорога, нынче наполняемое про запас ледниковым половодьем Исфайрам-реки, было излюбленным местом пляжных пикников для согорожан моего детства: единственный носорог, который некогда обитал в этих местах - шерстистый.