за семью печатями
Навестил сад - совсем уже в сумерки, по-летнему тёплые; на моих термометрах было восемнадцать градусов, а под раскрытой настежь форточкой что снаружи, то и внутри.
Выезжал с погоста ещё засветло: нововифлеемцы всех возрастов, радуясь теплу и солнцу, вывалили на улицу - гулять, вытирать внукам заразные сопли, катать младенцев в колясочках по парковке, ездить за ручку на самокатах, обниматься, целоваться, пить пиво из одной бутылки и прочим образом соревноваться за приз имени Чарли Д. На станции было едва не более людно, чем в будний день; по контрасту Москва через час в поезде была ковидна и пуста, и слоган "сдохни ты сегодня, а я завтра" носился в сухом, загазованном воздухе; впрочем, возможно, теперь люди, как куры, прячутся с закатом.
Купил Павлу антибиотик, чтоб был наготове; предыдущие покупатели, юноша с девушкой, спросили маски, они нашлись - пятьдесят рублей штучка. Они взяли пять, я, стоявший от них в двух метрах - ни одной; юноша долго выбирал в витрине гондоны и смазку, всякий раз пытаясь пройти как можно ближе ко мне, хотя я пытался отойти в сторону, очень хотелось уебать, удержался.
Вообще очень показательно, как не сидящие дома люди стараются вести себя так, как будто остались одни, и теперь можно всё: музыка из гаджетов в общественном транспорте орёт всё громче, всё больше красав сидит на сиденьях с ногами, в автобусе до сада, почти пустом, личинка жлоба лет 25 положила свой велосипед плашмя посреди салона, сама же ушла сидеть на задние сиденья.
В саду в темноте мерцают жирные крокусы, как никому ненужные сокровища, сухо и пыльно. Разобрали мост через Длинный Пруд, воду слили - похоже, на посетителей в ближайшие месяцы рассчитывать не приходится. Полил все уличные луковичные, казахские, киргизские, ростовские.
Остававшаяся на улице виддрингтония, вероятно, почила, иглы с нее сыплются как с ёлки, вынесенной на первомайскую демонстрацию; телопеям - ничего.
Внутри в Подвале все зимнецветы стремительно желтеют; программа почти отыграна, бледно и скомканно в этом году, остались выступления двух поздних гладиолусов - и лето, мёртвый сезон, можно считать объявленным.
Серрурия розовая, единственная, раскрылась, а на элонгате, на младшем, пятилетнем кусте, соцветия ещё в зачатке, старшие, шести и семи, процветя каждый в свои четыре года, просто доживают свой век; старший наполовину побурел, его уже заживо едят грибы; мне опять не удастся получить даже гибридных семян.
Казалось бы, именно сейчас сад должен быть особо хорош и умиротворяющ, архетип secluded garden, сада тайнозамкненного; но покоя нет и за стенами. Всё дело в воздухе, свободно гуляя через распахнутые форточки, проползая по-над крышами закрытых ресторанов, он везде сухой, пыльный и очень загазованный; дёрном и первоцветами не пахнет, но откуда-то тянет едкой, хлорсодержащей химией, ядом и смертью.
Выезжал с погоста ещё засветло: нововифлеемцы всех возрастов, радуясь теплу и солнцу, вывалили на улицу - гулять, вытирать внукам заразные сопли, катать младенцев в колясочках по парковке, ездить за ручку на самокатах, обниматься, целоваться, пить пиво из одной бутылки и прочим образом соревноваться за приз имени Чарли Д. На станции было едва не более людно, чем в будний день; по контрасту Москва через час в поезде была ковидна и пуста, и слоган "сдохни ты сегодня, а я завтра" носился в сухом, загазованном воздухе; впрочем, возможно, теперь люди, как куры, прячутся с закатом.
Купил Павлу антибиотик, чтоб был наготове; предыдущие покупатели, юноша с девушкой, спросили маски, они нашлись - пятьдесят рублей штучка. Они взяли пять, я, стоявший от них в двух метрах - ни одной; юноша долго выбирал в витрине гондоны и смазку, всякий раз пытаясь пройти как можно ближе ко мне, хотя я пытался отойти в сторону, очень хотелось уебать, удержался.
Вообще очень показательно, как не сидящие дома люди стараются вести себя так, как будто остались одни, и теперь можно всё: музыка из гаджетов в общественном транспорте орёт всё громче, всё больше красав сидит на сиденьях с ногами, в автобусе до сада, почти пустом, личинка жлоба лет 25 положила свой велосипед плашмя посреди салона, сама же ушла сидеть на задние сиденья.
В саду в темноте мерцают жирные крокусы, как никому ненужные сокровища, сухо и пыльно. Разобрали мост через Длинный Пруд, воду слили - похоже, на посетителей в ближайшие месяцы рассчитывать не приходится. Полил все уличные луковичные, казахские, киргизские, ростовские.
Остававшаяся на улице виддрингтония, вероятно, почила, иглы с нее сыплются как с ёлки, вынесенной на первомайскую демонстрацию; телопеям - ничего.
Внутри в Подвале все зимнецветы стремительно желтеют; программа почти отыграна, бледно и скомканно в этом году, остались выступления двух поздних гладиолусов - и лето, мёртвый сезон, можно считать объявленным.
Серрурия розовая, единственная, раскрылась, а на элонгате, на младшем, пятилетнем кусте, соцветия ещё в зачатке, старшие, шести и семи, процветя каждый в свои четыре года, просто доживают свой век; старший наполовину побурел, его уже заживо едят грибы; мне опять не удастся получить даже гибридных семян.
Казалось бы, именно сейчас сад должен быть особо хорош и умиротворяющ, архетип secluded garden, сада тайнозамкненного; но покоя нет и за стенами. Всё дело в воздухе, свободно гуляя через распахнутые форточки, проползая по-над крышами закрытых ресторанов, он везде сухой, пыльный и очень загазованный; дёрном и первоцветами не пахнет, но откуда-то тянет едкой, хлорсодержащей химией, ядом и смертью.