Рождественские подарки из старого сундука
О чем мечтает накануне Рождества почти всякий взрослый?.. Ну да, конечно, и о подарках тоже. Но подарки бывают и в другие дни, праздничные и будние, по поводам и без... А вот сейчас из нас каждый ждет чуда - как в детстве.
Да, Рождество... Чудо... Детство... А что, если б подарили каждому его старые детские игрушки, самые любимые?..
Утро было еще раннее, к тому же праздничное. Поэтому папашу Жюно несколько удивило появление первого посетителя.
- Доброе утро, гражданин. Кофе с молоком, как обычно?
- Да, будьте добры.
Жюно включил кофеварку и, поглядывая на посетителя, спросил:
- Вы-то Рождество, верно, не отмечаете, гражданин?
Посетитель улыбнулся:
- Давно уже не отмечаю, гражданин. Очень давно - с тех пор, как стал самостоятельным. - Он задумался на минутку. - Впрочем, и в семье у нас праздник состоял в том, что еда была посытней, вот и все.
- Гм-гм… А подарки, например?
- Взрослые друг другу дарили что-нибудь простое, пригодное в хозяйстве. А нас, детей, угощали сладостями.
Посетитель сел к столику, стал неспешно размешивать ложечкой сахар, которого положил целых три куска.
- Гражданин Жюно, - он обратил вдруг внимание на старый сундук, стоящий посредине кафе, - а это что за реликвия?
Жюно перетирал чашки.
- Не знаю, по правде говоря. Пришел - стоит.
- И вы утерпели, чтоб не заглянуть?!
- Как же! Заглянул…
- А там?..
- Да ничего особенного.
Посетителя такой ответ не удовлетворил, и он, оставив кофе, подошел и приподнял тяжелую крышку.
- Какие-то старые вещи… Кукла… деревянная лошадь… - кажется, о чем-то он начал догадываться, потому что разглядывал игрушки с интересом. - Похоже, гражданин Жюно, это рождественские подарки.
Жюно согласился, тактично кашлянув, и сказал, что, может быть, гражданин посетитель найдет что-то и для себя…
- У меня игрушек не было, - отозвался тот.
Без особого сожаления, даже с улыбкой. Он хотел закрыть крышку сундука, но что-то помешало, зацепившись за петлю. Посетитель взял в руки это что-то. И чем дольше разглядывал, тем шире становилась его улыбка. Жюно видел попросту кусок очень старой кожи, из какой Тогда шили башмаки для простолюдинов, неопределенного бурого цвета, потемневшей от времени и загрубевшей еще больше от воды.
- Форма странная, - заметил Жюно.
- Форма? Смотрите: вот голова, плечи, руки, ноги… А это - это подпорка. Ведь он должен стоять прямо! Это солдатик!
- Э-э… может быть, - согласился Жюно, но с сомнением.
- Это совершенно точно! Ведь я сам вырезал его отцовским сапожным ножом. - Посетитель сел снова к столику и поставил свою находку перед собой на скатерть. - Мне было лет семь. Иногда я видел в витринах игрушки, которые для меня, конечно, никогда не были доступны. Но мне хотелось играть, и вот я придумал вырезать человеческие фигурки из кожи. Они были неуклюжи, как видите, но зато их можно было сделать очень много - целые армии. Они могли воевать, могли отправляться в дальние странствия, могли даже плясать на огромном кухонном столе. Им можно было смастерить из бумаги шляпы…
Жюно слушал с интересом.
- Я собирался сделать множество фигурок - для товарищей, мальчишек с нашей улицы. И для девочек - ведь фигурки можно было обрядить в бумажные модные платья.
- И что же? - спросил Жюно.
Посетитель молча разглядывал смешную фигурку.
- И ничего, - вздохнул он. - Я успел вырезать только полторы фигурки из заготовки для башмаков, когда вернулся домой отец и застал меня за этим занятием. Он сделал мне внушение, короткое, но сильное, - розгой… Это понятно, мы были бедны, и каждый кусок кожи надо было расходовать с пользой… Но тогда я был страшно огорчен.
Несмотря на улыбку, голос у посетителя чуть дрогнул.
Жюно отошел за стойку и там гремел ложками. Посетитель сидел в задумчивости. Потом, с каким-то вдохновенным озорством, взял бумажную салфетку и ловко сложил из нее шляпу-двурожку, достал из жилетного кармана трехцветную авторучку, нарисовал на шляпе большую национальную кокарду, и водрузил шляпу на голову фигурки.
ГРАЖДАНКА (входит в кафе де Фуа, стряхивает снежинки с шляпки и шали и обращается к Жюно с обычными своими заказами. Присаживается на стул, оглядывается и видит сундук. Тоном, скрывающим любопытство). Что это здесь он делает, гражданин Жюно?.. Нет, ничего, но он портит весь интерьер. И вообще, за него может кто-нибудь зацепится. (Демонстративным движением подбирает подол юбки.) …Как, вы даже не знаете, откуда он? А если в нем что-нибудь… что-нибудь опасное?.. Конечно, я хотела бы знать наверняка, что посетителей не ждет никаких неприятных сюрпризов… (Окольным путем добившись того, чтобы Жюно открыл перед ней крышку сундука, заглядывает внутрь и не торопится отойти.) Это какие-то старые вещи. Как будто их специально собрали с пыльного чердака… (Умолкнув, наклоняется ниже. Протягивает руку и вытаскивает из груды вещей куклу.)
У этой куклы тряпичное туловище, набитое конским волосом. Очевидно, тот, кто ее делал, заботился слегка о правдоподобии, и выбрал светлую ткань, под цвет человеческого тела. Голова у куклы из дерева, покрытая воском (в нескольких местах содрался) и слегка подкрашена. На затылок натянут кусок ткани, а через него продеты длинные нитки (изображают волосы). Эта бутафория должна была маскироваться с помощью чепчиков или шляп.
ГРАЖДАНКА (вполголоса). Это придумала тетя… Мне так хотелось, чтобы у Софи были длинные волосы - мастерить прически… О, однажды я ее напудрила… А вообще не жалела для нее ни шелковых разноцветных ниток, ни обрезков ленточек… (Смотрит в лицо куклы.) Почему мне нравилось имя «Софи»?.. Оно мне казалось таким красивым… Оно ей подходит… (Забыв про Жюно, хотя тот и сам отошел, оставив ее наедине с ее воспоминаниями, держит куклу и разговаривает то ли с ней, то ли сама с собой вполголоса.) Вот пятно, так и не отстиралось. Я хотела накормить ее вареньем из черники… Да, наверное, это тоже было Рождество… какого года?.. Я училась шить, и все на Софи. У нас с сестрой не было такого приданого, как у Софи! Я вышивала ей салфетки и платки. И отделывала рубашки кусочками кружев, которые выпрашивала у тети… Я делала ей даже нарукавнички и передники. Вот что меня огорчало, это что на нее нельзя сделать туфли и перчатки… А шляпы! Какие мы мастерили шляпы… (Заглядывает в сундук в надежде найти что-нибудь из старого гардероба куклы. Ничего не найдя, вздыхает.) Да, детка, вот и ты осталась… ни с чем… Корзиночка… чашка с блюдцем… маленькая тележка, в которой я тебя возила гулять - чтобы она смотрелась понарядней, мы разрисовали ее цветочками. Жалко, они быстро стерлись… Чаще всего мы играли в свадьбу и выдавали Софи замуж… За кого? Ну, какая разница. У нас не было второй куклы, да это и не важно. Самое главное было - приготовления… праздник… Потом я уехала из дому… Софи осталась сидеть в углу на сундуке. По-моему, он был похож на этот… Ты скучала, конечно, моя дорогая? Я тоже. Но по возвращении у меня были другие дела, новые заботы, хозяйство… Изредка я только и успевала, что постирать и накрахмалить твое платье да причесать тебя… (Гладит нитяные волосы куклы.) А потом я снова уехала… Уже насовсем… Может быть, тебя отдали соседским детям?.. (Не может вспомнить и качает головой. Голос ее тише и тише.) Или ты так и просидела в старом пыльном сундуке, не видя белого света, пока тебя не выбросили совсем?.. И у тебя не было праздников… Никто не шил тебе новых платьев и не угощал черничным вареньем на Рождество… (Она сама не чувствует, как у нее по щекам начинают течь слезы. Встает, прижимает к себе куклу, прикрыв шалью, и забыв про свой заказ.) Ну, не горюй. Мы же все-таки встретились… Пойдем домой, Софи. Я сделаю тебе накидку из тафты, и платье в голубую и белую полоску.
Немолодой мужчина, превосходно и изящно одетый и причесанный. Его можно назвать красивым, его манеры безупречны. Он весь - воплощенное величие. Садится за столик, заказывает кофе.
- Как это ни странно, при моем происхождении, при моей фамилии... Даже при состоятельности моей семьи, у меня никогда не было много игрушек. На заре своей жизни я не входил в число тех счастливых, которые окружены заботой и любовью. Всегда предоставлен сам себе, я только к пяти годам узнал, что такое действительно иметь семью, быть любимым. И я никогда не забуду того счастья, которое испытывал тогда! Мое происхождение накладывало на меня обязанности, исполнять которые в пять лет покажется глупым, а между тем, это самое лучшее воспитание, которое можно было получить тогда. Я был господином своих подданных, которые никогда не видели во мне ребенка. Для них я всегда был господином. "Мы возлагаем на вас надежды!" - говорили мне. И целыми днями я, может быть сам того не желая, играл в господина. Я играл с живыми людьми и получал от этого удовольствие. Они не были для меня игрушками, как какие-нибудь солдатики или лошадки. Но, конечно, я никогда не был бы счастлив, если бы у меня не было целого полка деревянных солдат и целой конюшни прекрасных лошадей. Я мечтал стать военным, таким же великим, как Тюренн! Я воображал себя верхом на лошади и, вопреки всему, вопреки здравому смыслу и тому, что твердили мне родители, представлял себя в генеральской форме, украшенной орденами. Я помню, у меня был один кавалерист, "господин Франсуа". Мы с ним вместе взяли пятнадцать крепостей, спасли шестнадцать принцесс и пять раз становились маршалами Франции! Но большего всего мы любили принимать парад в большой гостиной нашего замка. Тогда мы величественно восседали с ним вместе на бархатной табуретке, и перед нами проходили все наши подчиненные! Включая целый полк фарфоровых статуэток, которые потом расходились по своим местам под бдительным надзором горничных. Я, в самом деле, не думаю, что эти дамы понимали всю важность происходящего, и я не раз приносил свои извинения за столь неподходящее обращение с севрским фарфором. Но самой моей любимой игрой, которой я мог предаваться целые дни напролет, - это была игра в доктора. К моему сожалению, мне не давали главной роли, и я выступал лишь помощником, но мне было тогда пять лет, и я считал, что исполняю самую главную миссию из всех, какие только есть в медицине, - я подавал корпию. И, заметив мое увлечение, когда мне исполнилось шесть, я нашел под кроватью целый саквояж доктора! У меня был самый красивый стетоскоп в округе и самые изящные склянки с лекарствами. Из цветного стекла, с кованными завитками и кованными крышечками. На каждой наклеена этикетка, как в настоящей аптеке. Анисовая вода, нюхательная соль, настойка от нервов. Я стал настоящим медицинским светилом среди горничных и всегда давал им бальзам от головной боли. Но мое счастье длилось всего четыре года... И у меня не осталось ни аптеки, ни кавалерии. Никому не было дела до того, сколько принцесс и горничных я спас. Мне остались только воспоминания. Мое детство окончилось в девять лет. Потом были другие игры, другие игрушки, многие из которых занимают меня теперь, но крепости, принцессы, горничные и головная боль - все осталось в прошлом и, может быть иногда, как сегодня, я предаюсь воспоминаниям о них...
- Какой густой снег... падает и падает...
Мой персонаж отходит от окна в глубину комнаты, садится перед камином в глубокое кресло, и продолжает говорить, обращаясь к собеседнице:
- Мне всегда нравилась зима. Если бы вы видели, дорогая, в каких чудесных санях мы катались на Рождество! Лошади быстро бежали по дорожкам парка, звенели колокольцы, развевались ленты. Как нам было весело! Потом я не помню уже ни такого пушистого снега, ни такого веселья... Да-да, потом у меня были и кареты, и лошади, и подарки - очень дорогие, изящные. И развлечения - вам ли о том рассказывать. Но этого ощущения волшебства, сказки, как в детстве, никогда уже не было... Во что мы играли? Иногда - в хозяев и гостей. У меня был прелестный сервиз, и я поила гостей молоком с печеньем. Иногда - в бал. А иногда Йозеф рассказывал какую-нибудь историю, вычитанную в книжке, и мы превращались в путешественников. Ковер в большой комнате становился морем, наши стулья - кораблем...
Куклы? Я даже не вспомню их все. Их было много. Одна забавнее другой. Но... (тут мой персонаж улыбается) мне нравилась одна игрушка, не моя, а Максима. Как сейчас я помню эту маленькую саблю. Она была немного тяжела для моей руки, но с удобным эфесом. Лезвие было нарочно зазубрено, чтобы никто не поранился, а в остальном она в точности повторяла настоящие. На рукояти блестели несколько камней, синих и зеленых. Они чередовались в правильном порядке, но один как-то нечаянно выпал. И хотя мы обползли все углы, так и не нашли его. Мне было неловко брать саблю братца, и я играла ею только иногда, украдкой... Это были не столько игры, сколько мечты. Я воображала себя в мундире, верхом на благородном коне, с поднятой саблей, в окружении офицеров, которые готовы отдать жизнь по одному моему знаку... Не верите, дорогая? Но это так. Мне хотелось быть самой красивой и самой смелой. Что касается первого, это, мне кажется, удалось. А второе... Однажды матушка застала меня в ту минуту, когда я, встав на табурет и подняв над головой саблю, держала речь к своим верным гвардейцам. «Что ты делаешь?» - удивилась она. Я не знала, что отвечать, а потом сказала, что собираюсь на войну против турок. Матушка взяла из моих рук саблю и повесила на место. Я хорошо помню ее голос, чуть строгий и чуть грустный. «Девочке не пристало идти на войну. Это дело мужчин, - и еще она прибавила слова, которые мне врезались в память, хотя значения их я в свои пять лет не поняла: - Избави тебя Господь от такой необходимости». Я послушалась. Я очень любила матушку. К тому же у меня появились другие заботы - меня стали одевать как взрослую. Вы знаете, как я люблю наряды и украшения! На Рождество мне подарили брошку. Этого было больше чем достаточно, чтобы компенсировать запрет играть с саблей. Но, видите, отчего-то нынче мне пришло это воспоминание. Игрушечная сабля братца... Я всегда любуюсь породистыми лошадьми, парадными мундирами, драгоценным оружием... О, да, конечно, и красивыми офицерами. Я как будто вижу в них - себя. Какой бы я могла быть, если б... Но это была бы уже не я, должно быть.
Персонаж берет на колени корзинку с рукоделием.
- Вот еще мое любимое занятие. Оно успокаивает и в то же время сосредоточивает мысли на чем-нибудь приятном. А сабля - матушка была права. К чему мне сабля?..
Кто тут говорил об игрушках? Обожаю игрушки! Обожаю игры! Дайте мне сундук и, я обещаю, через пятнадцать минут вы не услышите и не увидите меня! А? Что? Мои? Ну, мои! Ха! Что? Нет, конечно, нет! Мы не были бедны! Даже, по сравнению со многими - очень богаты, но когда у тебя такая прорва братьёв и сестер и тебе свезло быть среди них самым младшим… Мне доставались однорукие и одноногие. Меня это ни капли не смущало, смею вас уверить! Плохой солдат на что и сгодится, лишь бы генерал у него был с головой! К тому же, к тому же, я всегда предпочитал игры на воздухе. Я часами гулял. Я постоянно гулял... а мать потом штопала мои штаны и воротники. А что они задираются?! Я сказал - я буду у них главным, и баста! Все эти споры, черт возьми! Один раз я подрался сразу с пятью! И знаете что? Я победил! Правда, мне потом штопали не только воротник, но и кулаки, но я ведь победил! А это главное! А еще меня брат научил читать до коллежа, и я все время лез ему под руку! Он помогал отцу, а мне хотелось послушать какие-нибудь сказки! У нас, кстати скажу, самые лучшие сказки во Франции! Нет ничего остроумнее наших сказок! Один осел чего стоит!
Но все-таки гулять я очень любил. Все время бегал. Я нашу деревню, - ну, или городок, как хотите, так и называйте, - избегал вдоль и поперек. Не было такого места, где бы я не был! Ага, и где бы я не подрался! Меня все мальчишки боялись! А что они дразнятся?! И так ясно, что я красивее их всех! Но одна у меня была, конечно, самая любимая. Я всегда ее таскал с собой. Мы были как Робинзон и Пятница, как Гулливер и Гуигм. Да... Она была деревянная, копыта у нее были покрашены серебром, а седло было из лоскутков кожи, как настоящее! И сбруя была кожаная с медными пряжками! Мне все завидовали! Еще бы нет! Мы с ней играли в папиной конюшне. Чистились, гриву расчесывали, копытца подковывали. Я, все-таки, уломал кузнеца, и он сковал мне настоящие подковы! Правда, я так никогда и не решился их приковать, потому что боялся испортить копыта. Ведь я ее обожал! Мою лошадку! Она была мне дороже всего на свете! И я твердо себе решил: когда у меня родится сын - я отдам ему ее! Во что бы то ни стало! Но... я, черт возьми, вырос, меня отправили в коллеж... И моя милая лошадка осталась дома. Много бы я дал, чтобы найти ее в сундуке... Сейчас у меня три конюшни, но такой-то нет! Братец, налей-ка мне грогу... Дамы, ваше здоровье!
А один человек, сидя в стороне, наблюдал суету вокруг сундука с живым интересом, это было заметно по любопытным искоркам в его карих глазах, однако сам не торопился подойти и отыскать среди игрушек радость своего детства. Почему? Очень просто: любимой игрушки у него не было. Или, лучше сказать, он мог добыть ее в любой почти момент и почти всюду - потому что колоду карт можно найти во всяком доме, во дворце или в избушке, в каждой лавке, в кафе, в салоне... вот разве что в церкви нельзя. Будучи семи-восьми лет, он выучился от бабушки всевозможным пасьянсам, какие есть на свете, и кое-каким играм, в которые играли иногда гости отца. Когда же колода оказывалась в полном его распоряжении, а такое случалось в длинные осенние вечера, он строил карточные домики. Ему нравилось, что эти лоснящиеся листки, разлетающиеся от одного дуновения воздуха, послушны его пальцам и могут складываться в сложные архитектурные конструкции. Самое трудное - основание. Здесь важен тончайший расчет. Выбрать центр тяжести, распределить этот легчайший вес. Это даже труднее, чем построить дом на песке. Гораздо труднее. Терпение и навык, навык и терпение. Ведь без основания ничего не выстроишь. Начало почти всегда одинаково, как в шахматах ход "е2 - е4". Каждый следующий уровень требовал все большего, ювелирного мастерства. Но с каждым следующим уровнем он чувствовал, что работает легче, быстрей и свободней. Со временем он позволял себе такие сложности, как наклон карт под углом к вертикальной оси, и полувоздушное сооружение, вырастающее на столе, напоминало экзотические пагоды далеких-далеких восточных стран. Ему нравилось вводить какие-нибудь новшества, повторение одних и тех же элементов казались скучными. Опыты эти не всегда оканчивались успешно. Бывало и так, что вся конструкция с шорохом рассыпалась. Приходилось начинать заново. В том и состоял особый азарт - довести свое создание до конца раньше, чем тебя отправят спать, или чем неловко хлопнет дверью кухарка, сведя на нет все твои труды. Обычно он придерживался иерархии, то есть для фундамента отбирал самые мелкие карты, откладывая напоследок валетов, дам и королей. У них были имена и амплуа, которые слегка видоизменялись, но комбинировались меж собой всякий раз иначе. Они служили строительным материалом дворца и одновременно жили в нем в тесном соседстве. Это ему тоже нравилось - наделять их характерами и судьбами...
- Вы и сейчас могли бы построить карточный домик? - спросил приятель, выслушав его рассказ.
- Сейчас - наверное, нет. Я давно перешел на другие способы бумажной архитектуры. А впрочем, если вы добудете мне две колоды...
Человек в военной форме. Несколько грузен. Щеголеват. Скорее симпатичен, чем красив. Держится несколько надменно.
- Одно из самых первых моих воспоминаний, - говорит он, - это мой сад из тростника, который нарвал недалеко от дома. Теперь то место, должно быть, уже в черте города. Но когда мне было четыре года - это была самая окраина того отвратительного места, в котором я имел несчастье родиться. Я принес этот тростник домой и, нарезая кухонным ножом, устраивал на подоконнике большой сад, который был гораздо лучше Версаля! Я читал о нем в дедушкиных книжках! Но мне случилось уронить нож на улицу, и моя невыносимая тетка, эта фурия и горгона, мой злой гений, объявила, что я маленький убийца и что я сделал это специально! К счастью, дед, который сам боялся своей дочери, пожалуй, не меньше меня, взял меня в свой дом. Я помню его большущий парик с тремя рядами буклей. И свое страстное желание его померить, что, увы, так и не сбылось. Он тогда купил дом, и я исписал все отштукатуренные скобы своим именем и датой! Дедушка был мной восхищен!
Игрушек у меня было много, наверное, как у всякого мальчишки с нашим достатком, но большего всего мне нравилось, когда дядюшка брал меня с собой в театр! Я видел "Сида"; в самом отвратительном театре Франции. И этот Сид, в белых атласных штанах и синем камзоле так махал шпагой, что едва не выбил себе глаз. Я помню, как все шептались вокруг меня. А верблюды в "Караване Каира" поразили меня до глубины души. Мне было семь лет. Я помню небольшой бюстик на дедушкином столе. Кажется, это был Вольтер. О, его произведения тогда казались мне слишком наивными. Откуда мне было знать, что это настоящий Мартин Лютер для Франции? Я мастерил для него всевозможные шляпы, и дед всегда радовался, когда обнаруживал философа в обновках. А еще я обожал дедушкину шляпу - крошечную треуголку, из тех, что носят под мышкой, и трость из букового дерева с набалдашником из черепахи. Для меня не было бОльшего счастья, чем завладеть и тем и другим, нацепить шляпу себе на голову и расхаживать с гордым видом. До тех пор, пока меня кто-нибудь не встречал и, расценивая мой поступок как акт непочтительности, не отчитывал самым натуральным образом. Мало-помалу я оставил и шляпу, и трость, но вспоминаю свое счастье всегда с улыбкой. Увы, я склонен к меланхолии, ничего не поделать. Еще я любил наблюдать, как мой дядя переодевается. Из него всегда сыпались шутки, и я чувствовал себя необыкновенно важной персоной, когда он позволял мне нести перед собой подсвечник. Обязательно серебряный, потому что наша семья была бы оскорблена, если бы он был каким-то иным! Еще я всегда любил рисовать, читать. К этому пристрастил меня дед. Мне трудно выбрать какую-то одну игрушку. Хотя... Я с радостью бы вновь примерил треуголку, и все-таки закончил бы строить свой сад, который, в этом нет никакого сомнения, гораздо лучше Версаля!
Взгляд сухощавого мужчины в пудреном парике и изысканных кружевных манжетах, по моде Старого порядка, едва скользнул по стоящему на его пути старому сундуку с откинутой крышкой: ну что может быть интересного в этих видавших виды детских игрушках - тряпичных куклах, деревянных лошадках, оловянных солдатиках? Но вдруг среди этого детского хлама ему в глаза бросился предмет, которому, казалось бы, совсем здесь не место - небольшой туго набитый валик с пришпиленной к нему едва начатой кружевной лентой простенького узора и полудюжиной деревянных палочек-коклюшек, примотанных ниткой, закрепленной на одной из них. Кто бы мог подумать! - Украдкой он достал это дамское рукоделие и устроился в уголке спиной ко всем, попытавшись, и не без успеха, закрепить валик на столе при помощи имеющихся в наличии столовых приборов. Руки почти непроизвольно перебирали коклюшки, словно пытаясь вспомнить те движения, каким его когда-то очень давно научила мать. Тогда он мог часами сидеть на скамеечке, прижавшись щекой к ее колену, и завороженно смотреть, как рождается чудо, как из-под ее ловких пальцев выплывает волшебный узор тончайшего кружева. Однажды, видя такую заинтересованность, она полушутя предложила и его поучить этому искусству - и он с радостью согласился. Волшебство, однако, оказалось непростой наукой, требующей внимания и терпения, и он уже научился не сбиваться со счета на простых узорах, и перешел от четырех коклюшек к шести... А потом ее не стало... И вот теперь, тридцать лет спустя, пальцы рассеянно перебирают эти деревянные палочки, на которых ему знакома каждая маленькая щербинка, каждый заглаженный сучок, и простой кружевной мотив - продолжается... Вдруг он оборачивается и поспешно прячет свою удивительную находку - а что, если его кто-то заметит за столь странным и определенно не мужским занятием...
- А вы-то что же не заглянули в сундук! - укорила темноглазая гражданка героя следующей истории. - Не верите в рождественские чудеса?!
- Как можно сомневаться в чудесах! - улыбнулся персонаж. - Но я - любимой игрушки я наверняка не найду.
- Это почему? Скажете, у вас было мало игрушек?!
- О, нет. И книжек с картинками, и игрушек было предостаточно, и все они были отличные. Новенькие, добротные и... и очень назидательные. В каждой был некий смысл, каждая чему-то должна была научить. А я... Вы меня осудите, конечно, и будете тысячу раз правы, но я всегда хотел играть как раз теми вещами, которыми играть мне не позволяли.
Перво-наперво, мне хотелось огромный глобус. Весь он был деревянный, а на тонких медных проволоках прикреплялись Луна и Солнце. Посредством рычажков их можно было перемещать относительно экватора и полюсов. Моря и континенты выделялись цветом - для них использовались разные породы дерева. Эту роскошь я не ценил, разумеется, но мне безумно нравилось, забравшись на стол, медленно вращать тяжелый земной шар... Я представлял, что я путешествую, и попадаю в то место, куда уткнется палец. Закрыл глаза во Франции, в своем замке - и открыл где-нибудь в Полинезии... Правда, я исхитрился сделать так, чтобы глобус использовался в наших домашних занятиях географией и историей, пускай и под руководством гувернантки.
Вторым предметом моих желаний, несбыточных, был корабль, украшавший библиотеку, - подарок Бугенвиля, знаменитого мореплавателя, моей бабушке. У этой каравеллы, если вам название о чем-нибудь говорит (персонаж улыбнулся лукаво, а темноглазая гражданка погрозила ему пальцем и расхохоталась) была полная оснастка, вплоть до шкотов и брасов. Весной, когда река становилась полноводной, а в приоткрытое окно врывался сырой ветер, каравелла начинала чуть заметно дрожать и вздымала паруса, как птица крылья. Я один понимал ее тайное нетерпение - мне тоже хотелось плыть куда-то... Куда-нибудь. Вперед. К счастью, стоял корабль слишком высоко и был чересчур тяжел для моих сил. И - я не хотел огорчать бабушку, ведь она дорожила этим подарком.
А третья игрушка, о которой я мечтал и которой у меня не было, - воздушный змей. Его запускали в деревне. Я не мог оторвать от него взгляда, а когда мне дали подержать нить... Знаете, более полного чувства счастья я не испытывал, пожалуй, ни до, ни после... Смейтесь, смейтесь, а это так. В нем было нечто от бешеной скачки и от любовного томления. И еще - ощущение полета... Я всегда думал, полет должен быть сродни плаванию в воде, но быстрее. Быстрее, свободнее и опаснее. Жаль, что мне так и не удалось полететь на шаре братьев Монгольфье.
- Не удалось? - переспросила собеседница.
- Не подобало моему званию и положению, - с комической иронией объяснил персонаж.
- Ну, а змей-то? Неужто вам не разрешили заиметь такую игрушку?
- Может быть, и разрешили бы, но я... не мог об этом попросить, хотя воздушный змей меня преследовал наяву и во сне. И не понимаю, почему. Или мне не хотелось посвящать в свою тайну даже родных. Или мне хотелось проверить, бывает ли чудо, сбываются ли самые заветные желания сами собой, без всякой просьбы... А может, мечта и должна оставаться несбывшейся, иначе это не мечта, а всего лишь план.
- Ты и теперь так считаешь? - спросил третий участник разговора.
- Право, не знаю...
- Я бы на твоем месте все-таки заглянул в сундук, - сказал его друг, переглянувшись с темноглазой гражданкой. - Вдруг - то самое чудо.
Да, Рождество... Чудо... Детство... А что, если б подарили каждому его старые детские игрушки, самые любимые?..
Утро было еще раннее, к тому же праздничное. Поэтому папашу Жюно несколько удивило появление первого посетителя.
- Доброе утро, гражданин. Кофе с молоком, как обычно?
- Да, будьте добры.
Жюно включил кофеварку и, поглядывая на посетителя, спросил:
- Вы-то Рождество, верно, не отмечаете, гражданин?
Посетитель улыбнулся:
- Давно уже не отмечаю, гражданин. Очень давно - с тех пор, как стал самостоятельным. - Он задумался на минутку. - Впрочем, и в семье у нас праздник состоял в том, что еда была посытней, вот и все.
- Гм-гм… А подарки, например?
- Взрослые друг другу дарили что-нибудь простое, пригодное в хозяйстве. А нас, детей, угощали сладостями.
Посетитель сел к столику, стал неспешно размешивать ложечкой сахар, которого положил целых три куска.
- Гражданин Жюно, - он обратил вдруг внимание на старый сундук, стоящий посредине кафе, - а это что за реликвия?
Жюно перетирал чашки.
- Не знаю, по правде говоря. Пришел - стоит.
- И вы утерпели, чтоб не заглянуть?!
- Как же! Заглянул…
- А там?..
- Да ничего особенного.
Посетителя такой ответ не удовлетворил, и он, оставив кофе, подошел и приподнял тяжелую крышку.
- Какие-то старые вещи… Кукла… деревянная лошадь… - кажется, о чем-то он начал догадываться, потому что разглядывал игрушки с интересом. - Похоже, гражданин Жюно, это рождественские подарки.
Жюно согласился, тактично кашлянув, и сказал, что, может быть, гражданин посетитель найдет что-то и для себя…
- У меня игрушек не было, - отозвался тот.
Без особого сожаления, даже с улыбкой. Он хотел закрыть крышку сундука, но что-то помешало, зацепившись за петлю. Посетитель взял в руки это что-то. И чем дольше разглядывал, тем шире становилась его улыбка. Жюно видел попросту кусок очень старой кожи, из какой Тогда шили башмаки для простолюдинов, неопределенного бурого цвета, потемневшей от времени и загрубевшей еще больше от воды.
- Форма странная, - заметил Жюно.
- Форма? Смотрите: вот голова, плечи, руки, ноги… А это - это подпорка. Ведь он должен стоять прямо! Это солдатик!
- Э-э… может быть, - согласился Жюно, но с сомнением.
- Это совершенно точно! Ведь я сам вырезал его отцовским сапожным ножом. - Посетитель сел снова к столику и поставил свою находку перед собой на скатерть. - Мне было лет семь. Иногда я видел в витринах игрушки, которые для меня, конечно, никогда не были доступны. Но мне хотелось играть, и вот я придумал вырезать человеческие фигурки из кожи. Они были неуклюжи, как видите, но зато их можно было сделать очень много - целые армии. Они могли воевать, могли отправляться в дальние странствия, могли даже плясать на огромном кухонном столе. Им можно было смастерить из бумаги шляпы…
Жюно слушал с интересом.
- Я собирался сделать множество фигурок - для товарищей, мальчишек с нашей улицы. И для девочек - ведь фигурки можно было обрядить в бумажные модные платья.
- И что же? - спросил Жюно.
Посетитель молча разглядывал смешную фигурку.
- И ничего, - вздохнул он. - Я успел вырезать только полторы фигурки из заготовки для башмаков, когда вернулся домой отец и застал меня за этим занятием. Он сделал мне внушение, короткое, но сильное, - розгой… Это понятно, мы были бедны, и каждый кусок кожи надо было расходовать с пользой… Но тогда я был страшно огорчен.
Несмотря на улыбку, голос у посетителя чуть дрогнул.
Жюно отошел за стойку и там гремел ложками. Посетитель сидел в задумчивости. Потом, с каким-то вдохновенным озорством, взял бумажную салфетку и ловко сложил из нее шляпу-двурожку, достал из жилетного кармана трехцветную авторучку, нарисовал на шляпе большую национальную кокарду, и водрузил шляпу на голову фигурки.
ГРАЖДАНКА (входит в кафе де Фуа, стряхивает снежинки с шляпки и шали и обращается к Жюно с обычными своими заказами. Присаживается на стул, оглядывается и видит сундук. Тоном, скрывающим любопытство). Что это здесь он делает, гражданин Жюно?.. Нет, ничего, но он портит весь интерьер. И вообще, за него может кто-нибудь зацепится. (Демонстративным движением подбирает подол юбки.) …Как, вы даже не знаете, откуда он? А если в нем что-нибудь… что-нибудь опасное?.. Конечно, я хотела бы знать наверняка, что посетителей не ждет никаких неприятных сюрпризов… (Окольным путем добившись того, чтобы Жюно открыл перед ней крышку сундука, заглядывает внутрь и не торопится отойти.) Это какие-то старые вещи. Как будто их специально собрали с пыльного чердака… (Умолкнув, наклоняется ниже. Протягивает руку и вытаскивает из груды вещей куклу.)
У этой куклы тряпичное туловище, набитое конским волосом. Очевидно, тот, кто ее делал, заботился слегка о правдоподобии, и выбрал светлую ткань, под цвет человеческого тела. Голова у куклы из дерева, покрытая воском (в нескольких местах содрался) и слегка подкрашена. На затылок натянут кусок ткани, а через него продеты длинные нитки (изображают волосы). Эта бутафория должна была маскироваться с помощью чепчиков или шляп.
ГРАЖДАНКА (вполголоса). Это придумала тетя… Мне так хотелось, чтобы у Софи были длинные волосы - мастерить прически… О, однажды я ее напудрила… А вообще не жалела для нее ни шелковых разноцветных ниток, ни обрезков ленточек… (Смотрит в лицо куклы.) Почему мне нравилось имя «Софи»?.. Оно мне казалось таким красивым… Оно ей подходит… (Забыв про Жюно, хотя тот и сам отошел, оставив ее наедине с ее воспоминаниями, держит куклу и разговаривает то ли с ней, то ли сама с собой вполголоса.) Вот пятно, так и не отстиралось. Я хотела накормить ее вареньем из черники… Да, наверное, это тоже было Рождество… какого года?.. Я училась шить, и все на Софи. У нас с сестрой не было такого приданого, как у Софи! Я вышивала ей салфетки и платки. И отделывала рубашки кусочками кружев, которые выпрашивала у тети… Я делала ей даже нарукавнички и передники. Вот что меня огорчало, это что на нее нельзя сделать туфли и перчатки… А шляпы! Какие мы мастерили шляпы… (Заглядывает в сундук в надежде найти что-нибудь из старого гардероба куклы. Ничего не найдя, вздыхает.) Да, детка, вот и ты осталась… ни с чем… Корзиночка… чашка с блюдцем… маленькая тележка, в которой я тебя возила гулять - чтобы она смотрелась понарядней, мы разрисовали ее цветочками. Жалко, они быстро стерлись… Чаще всего мы играли в свадьбу и выдавали Софи замуж… За кого? Ну, какая разница. У нас не было второй куклы, да это и не важно. Самое главное было - приготовления… праздник… Потом я уехала из дому… Софи осталась сидеть в углу на сундуке. По-моему, он был похож на этот… Ты скучала, конечно, моя дорогая? Я тоже. Но по возвращении у меня были другие дела, новые заботы, хозяйство… Изредка я только и успевала, что постирать и накрахмалить твое платье да причесать тебя… (Гладит нитяные волосы куклы.) А потом я снова уехала… Уже насовсем… Может быть, тебя отдали соседским детям?.. (Не может вспомнить и качает головой. Голос ее тише и тише.) Или ты так и просидела в старом пыльном сундуке, не видя белого света, пока тебя не выбросили совсем?.. И у тебя не было праздников… Никто не шил тебе новых платьев и не угощал черничным вареньем на Рождество… (Она сама не чувствует, как у нее по щекам начинают течь слезы. Встает, прижимает к себе куклу, прикрыв шалью, и забыв про свой заказ.) Ну, не горюй. Мы же все-таки встретились… Пойдем домой, Софи. Я сделаю тебе накидку из тафты, и платье в голубую и белую полоску.
Немолодой мужчина, превосходно и изящно одетый и причесанный. Его можно назвать красивым, его манеры безупречны. Он весь - воплощенное величие. Садится за столик, заказывает кофе.
- Как это ни странно, при моем происхождении, при моей фамилии... Даже при состоятельности моей семьи, у меня никогда не было много игрушек. На заре своей жизни я не входил в число тех счастливых, которые окружены заботой и любовью. Всегда предоставлен сам себе, я только к пяти годам узнал, что такое действительно иметь семью, быть любимым. И я никогда не забуду того счастья, которое испытывал тогда! Мое происхождение накладывало на меня обязанности, исполнять которые в пять лет покажется глупым, а между тем, это самое лучшее воспитание, которое можно было получить тогда. Я был господином своих подданных, которые никогда не видели во мне ребенка. Для них я всегда был господином. "Мы возлагаем на вас надежды!" - говорили мне. И целыми днями я, может быть сам того не желая, играл в господина. Я играл с живыми людьми и получал от этого удовольствие. Они не были для меня игрушками, как какие-нибудь солдатики или лошадки. Но, конечно, я никогда не был бы счастлив, если бы у меня не было целого полка деревянных солдат и целой конюшни прекрасных лошадей. Я мечтал стать военным, таким же великим, как Тюренн! Я воображал себя верхом на лошади и, вопреки всему, вопреки здравому смыслу и тому, что твердили мне родители, представлял себя в генеральской форме, украшенной орденами. Я помню, у меня был один кавалерист, "господин Франсуа". Мы с ним вместе взяли пятнадцать крепостей, спасли шестнадцать принцесс и пять раз становились маршалами Франции! Но большего всего мы любили принимать парад в большой гостиной нашего замка. Тогда мы величественно восседали с ним вместе на бархатной табуретке, и перед нами проходили все наши подчиненные! Включая целый полк фарфоровых статуэток, которые потом расходились по своим местам под бдительным надзором горничных. Я, в самом деле, не думаю, что эти дамы понимали всю важность происходящего, и я не раз приносил свои извинения за столь неподходящее обращение с севрским фарфором. Но самой моей любимой игрой, которой я мог предаваться целые дни напролет, - это была игра в доктора. К моему сожалению, мне не давали главной роли, и я выступал лишь помощником, но мне было тогда пять лет, и я считал, что исполняю самую главную миссию из всех, какие только есть в медицине, - я подавал корпию. И, заметив мое увлечение, когда мне исполнилось шесть, я нашел под кроватью целый саквояж доктора! У меня был самый красивый стетоскоп в округе и самые изящные склянки с лекарствами. Из цветного стекла, с кованными завитками и кованными крышечками. На каждой наклеена этикетка, как в настоящей аптеке. Анисовая вода, нюхательная соль, настойка от нервов. Я стал настоящим медицинским светилом среди горничных и всегда давал им бальзам от головной боли. Но мое счастье длилось всего четыре года... И у меня не осталось ни аптеки, ни кавалерии. Никому не было дела до того, сколько принцесс и горничных я спас. Мне остались только воспоминания. Мое детство окончилось в девять лет. Потом были другие игры, другие игрушки, многие из которых занимают меня теперь, но крепости, принцессы, горничные и головная боль - все осталось в прошлом и, может быть иногда, как сегодня, я предаюсь воспоминаниям о них...
- Какой густой снег... падает и падает...
Мой персонаж отходит от окна в глубину комнаты, садится перед камином в глубокое кресло, и продолжает говорить, обращаясь к собеседнице:
- Мне всегда нравилась зима. Если бы вы видели, дорогая, в каких чудесных санях мы катались на Рождество! Лошади быстро бежали по дорожкам парка, звенели колокольцы, развевались ленты. Как нам было весело! Потом я не помню уже ни такого пушистого снега, ни такого веселья... Да-да, потом у меня были и кареты, и лошади, и подарки - очень дорогие, изящные. И развлечения - вам ли о том рассказывать. Но этого ощущения волшебства, сказки, как в детстве, никогда уже не было... Во что мы играли? Иногда - в хозяев и гостей. У меня был прелестный сервиз, и я поила гостей молоком с печеньем. Иногда - в бал. А иногда Йозеф рассказывал какую-нибудь историю, вычитанную в книжке, и мы превращались в путешественников. Ковер в большой комнате становился морем, наши стулья - кораблем...
Куклы? Я даже не вспомню их все. Их было много. Одна забавнее другой. Но... (тут мой персонаж улыбается) мне нравилась одна игрушка, не моя, а Максима. Как сейчас я помню эту маленькую саблю. Она была немного тяжела для моей руки, но с удобным эфесом. Лезвие было нарочно зазубрено, чтобы никто не поранился, а в остальном она в точности повторяла настоящие. На рукояти блестели несколько камней, синих и зеленых. Они чередовались в правильном порядке, но один как-то нечаянно выпал. И хотя мы обползли все углы, так и не нашли его. Мне было неловко брать саблю братца, и я играла ею только иногда, украдкой... Это были не столько игры, сколько мечты. Я воображала себя в мундире, верхом на благородном коне, с поднятой саблей, в окружении офицеров, которые готовы отдать жизнь по одному моему знаку... Не верите, дорогая? Но это так. Мне хотелось быть самой красивой и самой смелой. Что касается первого, это, мне кажется, удалось. А второе... Однажды матушка застала меня в ту минуту, когда я, встав на табурет и подняв над головой саблю, держала речь к своим верным гвардейцам. «Что ты делаешь?» - удивилась она. Я не знала, что отвечать, а потом сказала, что собираюсь на войну против турок. Матушка взяла из моих рук саблю и повесила на место. Я хорошо помню ее голос, чуть строгий и чуть грустный. «Девочке не пристало идти на войну. Это дело мужчин, - и еще она прибавила слова, которые мне врезались в память, хотя значения их я в свои пять лет не поняла: - Избави тебя Господь от такой необходимости». Я послушалась. Я очень любила матушку. К тому же у меня появились другие заботы - меня стали одевать как взрослую. Вы знаете, как я люблю наряды и украшения! На Рождество мне подарили брошку. Этого было больше чем достаточно, чтобы компенсировать запрет играть с саблей. Но, видите, отчего-то нынче мне пришло это воспоминание. Игрушечная сабля братца... Я всегда любуюсь породистыми лошадьми, парадными мундирами, драгоценным оружием... О, да, конечно, и красивыми офицерами. Я как будто вижу в них - себя. Какой бы я могла быть, если б... Но это была бы уже не я, должно быть.
Персонаж берет на колени корзинку с рукоделием.
- Вот еще мое любимое занятие. Оно успокаивает и в то же время сосредоточивает мысли на чем-нибудь приятном. А сабля - матушка была права. К чему мне сабля?..
Кто тут говорил об игрушках? Обожаю игрушки! Обожаю игры! Дайте мне сундук и, я обещаю, через пятнадцать минут вы не услышите и не увидите меня! А? Что? Мои? Ну, мои! Ха! Что? Нет, конечно, нет! Мы не были бедны! Даже, по сравнению со многими - очень богаты, но когда у тебя такая прорва братьёв и сестер и тебе свезло быть среди них самым младшим… Мне доставались однорукие и одноногие. Меня это ни капли не смущало, смею вас уверить! Плохой солдат на что и сгодится, лишь бы генерал у него был с головой! К тому же, к тому же, я всегда предпочитал игры на воздухе. Я часами гулял. Я постоянно гулял... а мать потом штопала мои штаны и воротники. А что они задираются?! Я сказал - я буду у них главным, и баста! Все эти споры, черт возьми! Один раз я подрался сразу с пятью! И знаете что? Я победил! Правда, мне потом штопали не только воротник, но и кулаки, но я ведь победил! А это главное! А еще меня брат научил читать до коллежа, и я все время лез ему под руку! Он помогал отцу, а мне хотелось послушать какие-нибудь сказки! У нас, кстати скажу, самые лучшие сказки во Франции! Нет ничего остроумнее наших сказок! Один осел чего стоит!
Но все-таки гулять я очень любил. Все время бегал. Я нашу деревню, - ну, или городок, как хотите, так и называйте, - избегал вдоль и поперек. Не было такого места, где бы я не был! Ага, и где бы я не подрался! Меня все мальчишки боялись! А что они дразнятся?! И так ясно, что я красивее их всех! Но одна у меня была, конечно, самая любимая. Я всегда ее таскал с собой. Мы были как Робинзон и Пятница, как Гулливер и Гуигм. Да... Она была деревянная, копыта у нее были покрашены серебром, а седло было из лоскутков кожи, как настоящее! И сбруя была кожаная с медными пряжками! Мне все завидовали! Еще бы нет! Мы с ней играли в папиной конюшне. Чистились, гриву расчесывали, копытца подковывали. Я, все-таки, уломал кузнеца, и он сковал мне настоящие подковы! Правда, я так никогда и не решился их приковать, потому что боялся испортить копыта. Ведь я ее обожал! Мою лошадку! Она была мне дороже всего на свете! И я твердо себе решил: когда у меня родится сын - я отдам ему ее! Во что бы то ни стало! Но... я, черт возьми, вырос, меня отправили в коллеж... И моя милая лошадка осталась дома. Много бы я дал, чтобы найти ее в сундуке... Сейчас у меня три конюшни, но такой-то нет! Братец, налей-ка мне грогу... Дамы, ваше здоровье!
А один человек, сидя в стороне, наблюдал суету вокруг сундука с живым интересом, это было заметно по любопытным искоркам в его карих глазах, однако сам не торопился подойти и отыскать среди игрушек радость своего детства. Почему? Очень просто: любимой игрушки у него не было. Или, лучше сказать, он мог добыть ее в любой почти момент и почти всюду - потому что колоду карт можно найти во всяком доме, во дворце или в избушке, в каждой лавке, в кафе, в салоне... вот разве что в церкви нельзя. Будучи семи-восьми лет, он выучился от бабушки всевозможным пасьянсам, какие есть на свете, и кое-каким играм, в которые играли иногда гости отца. Когда же колода оказывалась в полном его распоряжении, а такое случалось в длинные осенние вечера, он строил карточные домики. Ему нравилось, что эти лоснящиеся листки, разлетающиеся от одного дуновения воздуха, послушны его пальцам и могут складываться в сложные архитектурные конструкции. Самое трудное - основание. Здесь важен тончайший расчет. Выбрать центр тяжести, распределить этот легчайший вес. Это даже труднее, чем построить дом на песке. Гораздо труднее. Терпение и навык, навык и терпение. Ведь без основания ничего не выстроишь. Начало почти всегда одинаково, как в шахматах ход "е2 - е4". Каждый следующий уровень требовал все большего, ювелирного мастерства. Но с каждым следующим уровнем он чувствовал, что работает легче, быстрей и свободней. Со временем он позволял себе такие сложности, как наклон карт под углом к вертикальной оси, и полувоздушное сооружение, вырастающее на столе, напоминало экзотические пагоды далеких-далеких восточных стран. Ему нравилось вводить какие-нибудь новшества, повторение одних и тех же элементов казались скучными. Опыты эти не всегда оканчивались успешно. Бывало и так, что вся конструкция с шорохом рассыпалась. Приходилось начинать заново. В том и состоял особый азарт - довести свое создание до конца раньше, чем тебя отправят спать, или чем неловко хлопнет дверью кухарка, сведя на нет все твои труды. Обычно он придерживался иерархии, то есть для фундамента отбирал самые мелкие карты, откладывая напоследок валетов, дам и королей. У них были имена и амплуа, которые слегка видоизменялись, но комбинировались меж собой всякий раз иначе. Они служили строительным материалом дворца и одновременно жили в нем в тесном соседстве. Это ему тоже нравилось - наделять их характерами и судьбами...
- Вы и сейчас могли бы построить карточный домик? - спросил приятель, выслушав его рассказ.
- Сейчас - наверное, нет. Я давно перешел на другие способы бумажной архитектуры. А впрочем, если вы добудете мне две колоды...
Человек в военной форме. Несколько грузен. Щеголеват. Скорее симпатичен, чем красив. Держится несколько надменно.
- Одно из самых первых моих воспоминаний, - говорит он, - это мой сад из тростника, который нарвал недалеко от дома. Теперь то место, должно быть, уже в черте города. Но когда мне было четыре года - это была самая окраина того отвратительного места, в котором я имел несчастье родиться. Я принес этот тростник домой и, нарезая кухонным ножом, устраивал на подоконнике большой сад, который был гораздо лучше Версаля! Я читал о нем в дедушкиных книжках! Но мне случилось уронить нож на улицу, и моя невыносимая тетка, эта фурия и горгона, мой злой гений, объявила, что я маленький убийца и что я сделал это специально! К счастью, дед, который сам боялся своей дочери, пожалуй, не меньше меня, взял меня в свой дом. Я помню его большущий парик с тремя рядами буклей. И свое страстное желание его померить, что, увы, так и не сбылось. Он тогда купил дом, и я исписал все отштукатуренные скобы своим именем и датой! Дедушка был мной восхищен!
Игрушек у меня было много, наверное, как у всякого мальчишки с нашим достатком, но большего всего мне нравилось, когда дядюшка брал меня с собой в театр! Я видел "Сида"; в самом отвратительном театре Франции. И этот Сид, в белых атласных штанах и синем камзоле так махал шпагой, что едва не выбил себе глаз. Я помню, как все шептались вокруг меня. А верблюды в "Караване Каира" поразили меня до глубины души. Мне было семь лет. Я помню небольшой бюстик на дедушкином столе. Кажется, это был Вольтер. О, его произведения тогда казались мне слишком наивными. Откуда мне было знать, что это настоящий Мартин Лютер для Франции? Я мастерил для него всевозможные шляпы, и дед всегда радовался, когда обнаруживал философа в обновках. А еще я обожал дедушкину шляпу - крошечную треуголку, из тех, что носят под мышкой, и трость из букового дерева с набалдашником из черепахи. Для меня не было бОльшего счастья, чем завладеть и тем и другим, нацепить шляпу себе на голову и расхаживать с гордым видом. До тех пор, пока меня кто-нибудь не встречал и, расценивая мой поступок как акт непочтительности, не отчитывал самым натуральным образом. Мало-помалу я оставил и шляпу, и трость, но вспоминаю свое счастье всегда с улыбкой. Увы, я склонен к меланхолии, ничего не поделать. Еще я любил наблюдать, как мой дядя переодевается. Из него всегда сыпались шутки, и я чувствовал себя необыкновенно важной персоной, когда он позволял мне нести перед собой подсвечник. Обязательно серебряный, потому что наша семья была бы оскорблена, если бы он был каким-то иным! Еще я всегда любил рисовать, читать. К этому пристрастил меня дед. Мне трудно выбрать какую-то одну игрушку. Хотя... Я с радостью бы вновь примерил треуголку, и все-таки закончил бы строить свой сад, который, в этом нет никакого сомнения, гораздо лучше Версаля!
Взгляд сухощавого мужчины в пудреном парике и изысканных кружевных манжетах, по моде Старого порядка, едва скользнул по стоящему на его пути старому сундуку с откинутой крышкой: ну что может быть интересного в этих видавших виды детских игрушках - тряпичных куклах, деревянных лошадках, оловянных солдатиках? Но вдруг среди этого детского хлама ему в глаза бросился предмет, которому, казалось бы, совсем здесь не место - небольшой туго набитый валик с пришпиленной к нему едва начатой кружевной лентой простенького узора и полудюжиной деревянных палочек-коклюшек, примотанных ниткой, закрепленной на одной из них. Кто бы мог подумать! - Украдкой он достал это дамское рукоделие и устроился в уголке спиной ко всем, попытавшись, и не без успеха, закрепить валик на столе при помощи имеющихся в наличии столовых приборов. Руки почти непроизвольно перебирали коклюшки, словно пытаясь вспомнить те движения, каким его когда-то очень давно научила мать. Тогда он мог часами сидеть на скамеечке, прижавшись щекой к ее колену, и завороженно смотреть, как рождается чудо, как из-под ее ловких пальцев выплывает волшебный узор тончайшего кружева. Однажды, видя такую заинтересованность, она полушутя предложила и его поучить этому искусству - и он с радостью согласился. Волшебство, однако, оказалось непростой наукой, требующей внимания и терпения, и он уже научился не сбиваться со счета на простых узорах, и перешел от четырех коклюшек к шести... А потом ее не стало... И вот теперь, тридцать лет спустя, пальцы рассеянно перебирают эти деревянные палочки, на которых ему знакома каждая маленькая щербинка, каждый заглаженный сучок, и простой кружевной мотив - продолжается... Вдруг он оборачивается и поспешно прячет свою удивительную находку - а что, если его кто-то заметит за столь странным и определенно не мужским занятием...
- А вы-то что же не заглянули в сундук! - укорила темноглазая гражданка героя следующей истории. - Не верите в рождественские чудеса?!
- Как можно сомневаться в чудесах! - улыбнулся персонаж. - Но я - любимой игрушки я наверняка не найду.
- Это почему? Скажете, у вас было мало игрушек?!
- О, нет. И книжек с картинками, и игрушек было предостаточно, и все они были отличные. Новенькие, добротные и... и очень назидательные. В каждой был некий смысл, каждая чему-то должна была научить. А я... Вы меня осудите, конечно, и будете тысячу раз правы, но я всегда хотел играть как раз теми вещами, которыми играть мне не позволяли.
Перво-наперво, мне хотелось огромный глобус. Весь он был деревянный, а на тонких медных проволоках прикреплялись Луна и Солнце. Посредством рычажков их можно было перемещать относительно экватора и полюсов. Моря и континенты выделялись цветом - для них использовались разные породы дерева. Эту роскошь я не ценил, разумеется, но мне безумно нравилось, забравшись на стол, медленно вращать тяжелый земной шар... Я представлял, что я путешествую, и попадаю в то место, куда уткнется палец. Закрыл глаза во Франции, в своем замке - и открыл где-нибудь в Полинезии... Правда, я исхитрился сделать так, чтобы глобус использовался в наших домашних занятиях географией и историей, пускай и под руководством гувернантки.
Вторым предметом моих желаний, несбыточных, был корабль, украшавший библиотеку, - подарок Бугенвиля, знаменитого мореплавателя, моей бабушке. У этой каравеллы, если вам название о чем-нибудь говорит (персонаж улыбнулся лукаво, а темноглазая гражданка погрозила ему пальцем и расхохоталась) была полная оснастка, вплоть до шкотов и брасов. Весной, когда река становилась полноводной, а в приоткрытое окно врывался сырой ветер, каравелла начинала чуть заметно дрожать и вздымала паруса, как птица крылья. Я один понимал ее тайное нетерпение - мне тоже хотелось плыть куда-то... Куда-нибудь. Вперед. К счастью, стоял корабль слишком высоко и был чересчур тяжел для моих сил. И - я не хотел огорчать бабушку, ведь она дорожила этим подарком.
А третья игрушка, о которой я мечтал и которой у меня не было, - воздушный змей. Его запускали в деревне. Я не мог оторвать от него взгляда, а когда мне дали подержать нить... Знаете, более полного чувства счастья я не испытывал, пожалуй, ни до, ни после... Смейтесь, смейтесь, а это так. В нем было нечто от бешеной скачки и от любовного томления. И еще - ощущение полета... Я всегда думал, полет должен быть сродни плаванию в воде, но быстрее. Быстрее, свободнее и опаснее. Жаль, что мне так и не удалось полететь на шаре братьев Монгольфье.
- Не удалось? - переспросила собеседница.
- Не подобало моему званию и положению, - с комической иронией объяснил персонаж.
- Ну, а змей-то? Неужто вам не разрешили заиметь такую игрушку?
- Может быть, и разрешили бы, но я... не мог об этом попросить, хотя воздушный змей меня преследовал наяву и во сне. И не понимаю, почему. Или мне не хотелось посвящать в свою тайну даже родных. Или мне хотелось проверить, бывает ли чудо, сбываются ли самые заветные желания сами собой, без всякой просьбы... А может, мечта и должна оставаться несбывшейся, иначе это не мечта, а всего лишь план.
- Ты и теперь так считаешь? - спросил третий участник разговора.
- Право, не знаю...
- Я бы на твоем месте все-таки заглянул в сундук, - сказал его друг, переглянувшись с темноглазой гражданкой. - Вдруг - то самое чудо.