воскресенье в летнем городе
Непривычно пусто. Садоводы на своих участках, отпускники в поездках; кто-то залег на городских пляжах до вечера. А невыездные пенсионеры облюбовали скамейки в тени, под кустами сирени.
Да, приторный запах отцветающей сирени. И налипающие на ресницы пушинки: тополь зацвел. Мгновенно дорожки покрылись невесомым этим пухом. В каждом крошечном семечке - прекрасное стройное дерево. Сколько же из миллиардов становится им? десяток? два?..
Лето. Оно все-таки пришло. С его длинными вечерами, отзвуками белых ночей, запахами пыли, травы, разогретого асфальта, дождя и солнца, с ностальгией по каждому уходящему дню.
Непривычно тихо. Бывают даже такие минуты, когда от мостовой и стен зданий на второстепенной улице не отражается иных звуков, кроме твоих шагов. Где-то через квартал промчится машина, и снова почти тихо... Почти - потому что в городе, в лесу и у моря никогда не бывает совершенной тишины. Совершенную тишину можно услышать только в опустевшей библиотеке, если забраться поглубже в фонды. Настоящая тишина. Но не безмолвие.
Я иду по улице Малышева, пересекаю улицу Карла Маркса и немного не дохожу до улицы Розы Люксембург, а барышня, попавшаяся навстречу, задает вопрос, как выйти на улицу Энгельса. Объясняю и продолжаю путь к Белинке.
Я не люблю этот город. Он не стал и уже не станет моим. Я просто живу здесь, в чужом городе. Но есть три места, которые не то что бы дороги мне, но нравятся.
Это - длинная Восточная улица в той ее части, где посажены пирамидальные тополя. Они напоминают мне главный проспект города моего детства.
Это - Исторический сквер, называемый в обиходе Плотинка, стены старого литейного завода восемнадцатого века; побеленные и подретушированные, они все равно напоминают мне стены Ла Рошель, которые я никогда не видела.
И Белинка.
Первое, что я сделала, получив в шестнадцать лет паспорт, - записалась в областную библиотеку имени Белинского. И так и хожу сюда много лет. Не только ради чтения книг - ради неповторимого книжного запаха, старой мебели, скрипящих половиц, натертых канифолью и прикрытых тяжелыми дорожками, широких деревянных перил на лестницах и витражей в узких высоких окнах на лестничных пролетах.
А окна сменили.
Сначала я не поняла, что произошло. Стало светлей и воздух свежее. Двойные стеклопакеты с гладкими белыми рамами. Наверняка это было сложно: здание старой Белинки построено в эпоху «модерн», и подобрать готовые рамы нужной конфигурации невозможно.
Я рада. Правда, рада. И тому, что Южный читальный зал закрыт на реконструкцию, и тому, что все-таки, вопреки всем трудностям, построили новое здание. Но что за создание такое человек, что никогда он не удовлетворен полностью? Жалко мне тех окон с витражами... Очень, очень неумно и по-детски, но...
...А в профессорском зале рухнул потолок. Рухнул он два года тому, и зал ютится то тут, то там. Сейчас нас разместили в маленьком музее библиотеки. На подоконнике стоит машинка «ундервуд» образца начала века, на тумбочке около стойки библиотекаря - черный телефон, немногим моложе машинки. В узкой стеклянной витрине - первый Устав библиотеки, фотографии ее создателей, сотрудников, читателей, юбилейные вещицы вроде чайника, сделанного на Богдановичском фарфоровом заводе (юбилейные и редкие издания хранятся в отделе редкой книги), старые читательские билеты, заявки на книги, и письма... Письма сотрудников, ушедших на фронт, своим коллегам. Письма читателей, давно оставивших город. Курсистов, учившихся библиотечному делу и вернувшихся с приобретенными знаниями в свои городки, поселки и деревни, чтобы «сеять разумное, доброе, вечное»... Как же много прошло времени, как изменилась библиотека, читатели, мир за стенами этой библиотеки. И как же все это близко. Как будто я слушала советы этой маленькой строгой старушки в наглухо застегнутом платье и пенсне... 1908-й... Стояла рядом с этими людьми в смешных жакетах с плечиками, говорила с ними… пять, шесть, девять лиц на фотографиях зачеркнуты чернильным крестом. 1938-й... Библиотекарь в военной форме… На заднем плане на стенах - портреты и плакаты. 1964-й, 1977-й...
- Вот ваша книга. Из депозитария.
Конечно. 1924-го года издания. Страницы разрезаны, к счастью, но чувствуется - давно ничьи руки их не касались.
- Запишите, пожалуйста, на абонемент.
За массивной дубовой дверью с металлическими ручками - солнечный свет и городской шум. И... Какая встреча! Сто лет не видала ньюфаундлендов, мода сейчас на другие породы, а это к тому же не просто ньюф, а гибрид с сенбернаром. :))) Ухоженный, лоснящаяся шерсть темно-каштанового цвета, белоснежный нагрудник и лапы. Немного рыжины на бакенбардах.
- Ты не Брунт? - спрашиваю его.
Хозяева заняты разговором со своими приятелями, у которых ротвейлер, и не обращают внимания. Привыкли, должно быть, что прохожие заглядываются на их псину.
- Ты Брунт?
Улыбается по-собачьи и тычется мокрым носом в ладонь.
В доме послевоенной постройки, мимо которого я прохожу, в первом этаже окна растворены настежь. Звенит кухонная посуда, на улицу выплывает аромат свежего борща и смешивается с приторным запахом отцветающей сирени.