(no subject)
Он с ненавистью смотрел в потолок. Испепелял бездушные белые камни взглядом, стараясь прожечь там дырку, но они оставались равнодушными к его гневу. Тело бессовестно болело после очередной заварушки. Прошло около трех месяцев с того самого момента, как он пришел в себя, и Саччи успел много раз пожалеть о том, что вообще открыл глаза.
Он шел на поправку быстро, даром накама говорили, что все на нем заживает как на собаке. А тут он подключил ещё и волю, всю, какую мог найти в себе, всю которую мог вытащить наружу. И, через какое-то время смог встать. Детская радость, что он при этом испытал, была просто невероятной. Каждый новый шаг делал его ближе к полной поправке, и, как следствие, к товарищам. Увидеть их и свой «прямоугольный круг», как он говорил, стало его навязчивой идеей, державшей на плаву. Он старался вспомнить все, что так или иначе касалось пиратов Белой Бороды: лица, манеру речи, улыбки, все, до мельчайших деталей. Командир четвертой дивизии цеплялся за свою память, каждый раз возвращаясь к отправной точке - той битве с Тичем, которая записала его в мертвецы. Проклинал собственную недальновидность и глупость, а потом, как обычно, забывался глубоким крепким сном.
А утро на острове Параскеви встречало его, как всегда, протяжными криками чаек, которых тут было неимоверное количество. От мальчишки, сына доктора, он узнал, что сейчас все ещё где-то на Гранд Лайн, а остров - пояс высоких гор, которые начинаются где-то в морской пучине. Люди тут обосновались очень давно и живут небольшими колониями на террасах, что сами долбят в горной породе. Он впервые подошел к окну, чтобы увидеть и деревья и уходящие вниз скалы, о которые бились волны. А ещё - слепящую синеву, сливающееся с морем небо, без единого облачка. А высокое солнце било по глазам, заставляя щуриться и закрывать их рукой. Насколько хватало взгляда - везде было синее море, без единого намека на остров или корабль. Оно было неспокойным, будто где-то вдалеке дул сильный ветер или было течение. Оно несло небольшие волны на скалы острова, разгоняя их и делая большими, так, что пенные брызги долетали до нижних террас. Он увидел их - площадки, поросшие сочной зеленой травой и аккуратно посаженные деревья внизу, а между ними - белые обвитые плющом домики, наверное, похожие на тот, в котором он сам оказался. Если хорошо сощуриться, можно было увидеть крапинки красных, малиновых и белых цветов, растущих прямо на окнах. Он вдохнул свежий воздух полной грудью, чувствуя, как покалывает кончики пальцев. Мир на пару мгновений показался ярким и опьяняющим, настолько, что перед глазами все поплыло, а очнулся он только от ледяной воды, что доктор вылил ему на лицо. Организм ещё шалит, говорил ему Сотирис, так звали врача.
Он приходил к нему утром и вечером, обследовал и давал указания по уходу своему сыну - мальчонку звали Спиро или вроде того. Он был загорелым и голубоглазым, с беспорядочными, изрядно отросшими светлыми волосами, которые, как и брови с ресницами - выгорели на солнце. Он часто расспрашивал пирата о чем-то отвлеченном, вытягивая из него, как будто клещами, длинные рассказы о накама и многих других вещах. Саччи сначала неохотно и скупо, а потом все больше и больше говорил, чувствуя, как возвращается привычная манера разговора и оживленность, которую он утратил.
Спиро принес ему вожделенные газеты, что он так давно хотел прочитать. Доктор отказывался давать ему еженедельники, аргументируя это состоянием его больного. Вдруг там будет что-то, что помешает поправке?
- Никакой макулатуры, пока не поправитесь, - почесывая бороду, отрезал доктор и скрывался за дверью. Но мальчишка сумел пронести пачку старых газет, с того ещё времени, когда командир находился в коме. Сказал, пропажу новых отец сразу заметит, а эти хоть развлекут, может. Сложил кипу на прикроватном столике и ушел.
Мужчина в нерешительности смотрел на стопку пожелтевших листов бумаги, не решаясь протянуть к ним руку и начать читать. Блаженно неведенье, но он уговаривал себя, что бы там ни было, он должен справиться и узнать. И другого пути у него нет. Нельзя убегать от сложившейся ситуации вечно и тот кокон, в котором он оказался на 4 месяца…пора было его покинуть. И терзавшее его беспокойство, что так умело усыплял этот мальчик, от него надо просто избавиться.
Пальцы ощущали шершавую бумагу, осторожно взяли пожелтевший вестник и перевернули первой страницей к себе. Глаза жадно впились в буквы, немного расплывшиеся поначалу, постепенно приобретшие резкость, форму, цвет. События проносились перед глазами, пока он жадно вчитывался в строчки - они возвращали ему минуты потерянной жизни. Судьбоносные минуты, часы, дни, недели. Он мог себе представить их во всех красках. Газета, одна за другой перемещались с правой на левую тумбочку - по мере прочтения, а реальность, только ставшая четче, снова начала расплываться. Он осознавал все, что доносили ему строчки в газетах - когда понял, что дерет глаза. Это заставляло вещи быть размытыми, а мысли спутанными. Это было похоже на рассказ с плохим концом - уже на середине ты догадываешься, что произойдет дальше. И тут сознание раскалывает на двое - одна часть упрямо твердит одно и то же, цинично и довольно хладнокровно принимая все, что происходит, и другая отчаянно нуждающаяся в поддержке, бьющаяся о первую, со слепой надеждой, что все будет хорошо. Образумится. Исправится. Наладится.
Но в жизненных историях, в отличие от написанных, конец вряд ли бывает хорошим. Так и тут - безжизненные буквы просто прибивают приговор - неутешительный, сухой, смятый. Они скрадывают эмоции, заставляя их, как бомбу, копиться где-то внутри. Они отнимают соломинки, одну за другой, отрезая их ножом, медленно, с медицинской точностью.
Он ещё не совсем понимает, что произошло, но когда действительность, которую он прокручивает в голове, наконец-то приобретает материю и оформленную мысль - он не может принять её. Это кажется абсурдом, эти странные напечатанные буквы. Все это выдумано и подстроено, ну конечно же. Он негромко смеется, чтобы слышать звук собственного голоса в громком стрекотании кузнечиков - тот выходит неожиданно натянутым и сухим. Он сминает газету и отбрасывает её на столик - подальше от себя.
Саччи хочется отрицать. Он отрицает саму возможность такого исхода, начиная в своей памяти все с самого начала, с момента, когда он «погиб». Вещи, такие, как например «командировка» Портгаса Д. Эйса за предателем, кажутся ему оправданными и реалистичными. Он слишком хорошо знает их всех, чтобы предугадать последовательность событий, но память боя и живое воображение рисуют слишком жуткие картины.
Он слег с температурой к вечеру, когда Спиро успел спрятать газеты, и врач не догадался о истинной причине внезапного заболевания. Командира четвертой дивизии бросило в омут липких, болезненных кошмаров. Он видел все это снова и снова - себя, смерть, войну, брата, в чьей груди зияла открытая рана, отца, гордо стоящего перед сворой стервятников, падающую в никуда девушку, лица которой он никогда не мог разглядеть. Только в самом конце где-то мелькал до боли знакомый птичий хвост. Всполохи синего огня манили к себе, но он увязал в липкой черной жиже, скрадывавшей его крик. Но сколько бы он не звал их, никто не мог его услышать.
Он просыпался, как ему казалось, и ничего не видел, кроме потолка, с которого на лицо и грудь капали черные капли. Они прожигали кожу до самых костей, причиняя дикую боль, а совсем рядом смеялся ублюдок Тич. Четвертого трясло от злости и бессилия, захлестнувших все его существо. Он изрыгал ругательства, мучаясь от невыносимой боли, он искал спасения из этого кошмара, что повторялся с ним каждую ночь.
Сотирис, сидевший около кровати, лишь недовольно вкалывал новую дозу успокоительного, чтобы больной мог спать. Эти кошмары и беспросветный ужас были единственным выходом для обессиленного организма.
Круг мог повторяться бесконечно, вместе с новыми деталями и обстоятельствами, это было похоже на наблюдение со стороны. Он видел, как переживает каждый из них, как мучается, плачет. Плакала пока только железная ведьма, но ей было простительно. Саччи казалось, что они знают, что он рядом - в дожде, прибивающем розыскную листовку к палубе и заставляющий насквозь промокнуть лососевого цвета рубашку первого, в замысловатом облаке, на которое второй смотрит, казалось бы, в последний раз, в ветре, шевелящем поля её ведьминой шляпы.
Смех Тича становился просто коллосально громким, заставляя его захлебываться в тьме, превращавшейся в котел кипящей темной смолы, выжигавшей легкие, пока смех взрывал барабанные перепонки.
Заколдованный круг становился все невыносимее, а лечение затягивалось. Спустя неделю, наконец, его перестало лихорадить, а спать расхотелось совсем. Приходилось притворяться, чтобы не волновать Спиро, что невольно стал его сиделкой.
Честно сказать, он боялся засыпать. Боялся повторения кошмаров, хоть никогда не страдал ранимой психикой. Он всегда был крепким, или старался им быть, примером тех, за кого нес ответственность. Ему казалось, что он это и не он вовсе уже, будто то, что делало его именно Саччи, неуловимо утекло из его пальцев. Под глазами залегли синие круги, но даже так он не смог продержаться больше 2 дней. На третий, в самой середине ночи, когда свет от луны падал точно на правую стену, глаза его незаметно сомкнулись. Он видел сон, где все это происходило с ним. Он был на месте каждого из них, ощущая боль и безысходность, которая охватывала с головой. Она была настолько реальна, что наутро после таких снов ломило кости и ныли ребра. Терпеть это было невыносимо, как и видеть страдания дорогих людей. Он не мог осудить никого из низ за выбор, что они делали - потому как знал, что стояло за каждым из них. Как знал, что в этом определенно есть виноватый.
Эта мысль пришла днем, когда солнечный зайчик попал ему на нос, а цикады за окном затрещали с новой силой. Кто-то определенно виноват в том, что это произошло. Судьба не могла просто так пошутить, ни с того, ни с сего, лишив их всего, что было дорого. Гнев, из искры, из простой мысли, постепенно становился все больше и больше, выжигая из головы здравый смысл.
Это длилось недолго, пока виноватый не был найден. В собственном лице. Он мог найти миллион причин, почему он. Но главная из них - не остановил. Не убил жирного выродка, пока мог. Позволил всему этому произойти. Не помог. Выжил.
Все его существо сжалось, обрушивая скопленный гнев на себя. Он задыхался от этого, а кровь стучала по вискам как бешеная.
- Все в порядке? - Спиро появляется из неоткуда, просто так, а его голубые глаза, черт побери, смотрят в самую душу, а лицо в отрешенно-задумчивом выражении очень похоже на лицо первого. Саччи кашляет, глухо и сухо, так, что его практически сгибает пополам от судорожной боли. А мальчишка что-то бормочет и бежит за очередными припарками.
Четвертому совершенно определенно нужно встать и разогнуться. Прямо сейчас. Чтобы прошло это мерзкое чувство.
- Чееерт…- встать оказывается очень тяжело, будто мышцы налиты свинцом или кайросеки, скажем. Так некстати он вспоминает лицо их корабельного механика, этой забавной девочки, обвешенной кайросеки с ног до головы. У него никогда не было фрукта, поэтому он знал, как плохо бывает от удара такой штучки только по рассказам их синего петуха. Да и их туз тоже мог бы целую песню спеть, как она его метелила. Наверное, будь у него фрукт, доставалось бы тоже. Но теперь уже все. Ничего не будет, оставшись только предположением. Глупой мечтой, линией неразвитого сценария, который отрезали от остального повествования навсегда. Это поднимает на ноги. И все равно он оступается, как слепой и больно падает на коленки. Не смертельно, но неприятно, немного приводит в чувство. Чего он хотел? Подойти к окну. Зачем?
Но нет сил фокусироваться на этом. Через несколько минут, стиснув зубы, удается подняться, сделать несколько неуверенных шагов и опереться на импровизированный подоконник. Его тошнит и кружится голова от ярких красок вокруг. Они давили на него, не сочетаясь с тем, что творилось в голове. Чайки кричали, сводя его с ума, плескались волны и дул ветер, все, кажется, как обычно, но что-то никак не вставало на место. Было неправильным. Лишним. Он судорожно оглядывался, пытаясь найти причину страшного, уродливого несоответствия. И он её нашел.
- Правильно, - ошеломленно произнес он сухими губами. Картинка стала вдруг ясной и понятной. Вот она, причина несоответствия. Дышит, ходит, смотрит. Делает то, что не должна была. Чего явно не заслуживала. Он не заслуживал ничего из этого, ни кровати, ни комнаты, ни доброжелательности этих людей, ни этого спасения. Кто просил спасать его? Лучше бы он тогда погиб. В море, как полагается моряку, тогда бы все было так, как и должно было быть. Но он бы ничего уже не мог сделать. Ему бы хватило мудрости и сил остаться безучастным, наблюдая за всем со стороны или, нет, забывшись. Не видя ничего этого, чтобы сердце не обливалось кровью. От малодушия этой мысли захотелось расцарапать себе горло. Как мог он отказаться от тех, ради которых он жил эту чертову жизнь?
Мысли лихорадочно сменяли одна другую, вымещая все чувством отвращения к себе. Оно будто трупный яд пропитало все его существо. Это он был лишним. И дело было даже не в месте его пребывании. Все, с момента поражения шло к тому, что из жизни он должен был быть вычеркнутым. Его роль закончилась, он её отыграл и не должен был снова выйти на сцену. Если бы…если бы он мог что-либо изменить, то это должно было произойти раньше. Тогда ничего этого не случилось бы. Никто бы не пострадал. Никому бы не пришлось пережить этот ад. Он вспомнил их, так отчетливо, будто они стояли на этом чертовом подоконнике. Они улыбались - первый, как всегда, с видом самого умного протягивал ему руку. Эти двое стояли в обнимку, так, как это и должно было быть.
Он выпрямился, взгляд попытался сфокусироваться и прежде, чем он сообразил, что делает, он залез на чертов подоконник. Окно, сделанное в стене, было огромным, так, что он смог в полный рост встать и заглянуть им в глаза.
Он говорил. Кажется, Саччи с говорил с ними, своим «прямоугольным кругом», как он их называл. Говорил, шептал, рассказывал, почти кричал. Попытался было дотянуться и обнять, ощутить живое тепло рядом, но они будто перестали его видеть и слышать, постепенно растворившись, а рука зачерпнула воздух. Он пошатнулся, оглядывая знакомую, казалось, панораму с нового угла. Вода внизу казалось и далекой и близкой одновременно, и Саччи вдруг подумал, что с такой высоты человек точно разобьется. Сначала о ветки деревьев, что перебьют ему руки и ноги, потом о скалы и наконец, уже труп упадет в море, которое понесет останки на рифы, прибивая его к камням, пока он не посинеет и опустится вглубь, там, где ему самое место.
Ветер вдруг сильно подул, заставив раскрыть руки и сделать шаг вперед. Страшно? Может, самую малость. Мозаика сложилась воедино под странным углом.
«Сделай шаг. Просто сделай, ничего ведь сложного. Он будет первым и последним, а дальше только легкость и темнота. Все как тебе хочется. Ты же привык добиваться желаемого, это твой характер и его не перебороть. Ты привык держаться до последнего, и это не пересилить, это будет причинять тебе боль, пока решимости не хватает это прекратить. Пора этому уже закончится. Ты это заслужил».
И он, на секунду потеряв ориентацию, шагнул. Оставив позади все, от чего он старательно пытался избежать. Что терзало и болело. Он убегал. Оставлял это. Мгновение замерло для него, остановив стрелку часов, и Саччи показалось, что он слышит, как щелкнул заводной механизм. Мир вокруг двигался, а он, кажется, оставался неподвижен.
Какофония звуков прекратилась, мир, казалось бы, стал идеален, настолько, что стало даже капельку жаль. Всего на секунду солнце попало прямо в глаза, и он хотел было прищуриться, как чувство невесомости и оцепенения закончилось. А потом пропало равновесие. Удар.
В себя он пришел, когда в лицо плеснули ледяной воды. Ещё раз. И снова. Он ругнулся от рваной боли, которая была по всему телу. А это говорило только об одном. Жив. Ещё жив. Саччи открыл глаза, и хотел было резко подняться, но тут же осел обратно, глядя на ссадины по всему телу. Он с ужасом вспоминал. Падение, кто-то в самый последний момент хватает его за ноги, удар плашмя о стену и вспышка боли. Четвертый хмурится. Он недоволен. Он зол, что даже это он не может сделать. Не доводит до конца. Беспомощен, черт его побери.
Он встает, несмотря на то, что шатается и пытается перевеситься снова. Голова не слушается, а все похоже на плохой сон. Сотирис громко кричит и хватает его, мешая выбраться, затаскивает обратно в комнату, несмотря на сопротивление. Доктор крепок и полон сил, Саччи же - без них совсем. Он кажется себе просто мешком с костями, а мысли устремлены туда, к окошку, спасительному выходу из его персонального ада.
Он впервые покидает свою комнату. Нет. Его тащат. Волокут, несмотря на протесты Спиро, куда-то вниз по лестнице. А Саччи? Ему все равно, тьма, а тут действительно темно, погружает его в липкий мир собственных мыслей.
Он приходит в себя черт знает сколько времени спустя. Вокруг - только темнота, к которой быстро привыкают глаза, и ровные стены, казалось, без дверей. Окон тут точно не было. Была только его кровать, а при желании повернуться, он понял, что кожаные ремни изрядно сковывают движения. Голова болела, тело ныло, а сознание возвращалось рывками, то даря минуты ясности, то заставляя забыться липким неглубоким сном. Сны поменялись - сменились обрывками некогда радужных воспоминаний о веселых днях его жизни, а сам он будто сидел и смотрел немую киноленту. Кинозал вдруг ожил и наполнился звуками : стрекотом кузнечиков, криками птиц. Потом пришли запахи, и, закрыв на секунду глаза, четвертый оказался на огромном поле. Колосья пшеницы мерно шелестели при прикосновениях ветра, рядом текла небольшая река. Небо было ярко-рыжим на западе, заливая все янтарным светом. Небо на востоке было чистым и усыпанным звездами, складывавшихся в причудливые фигуры. Накатывало спокойствие и легкая усталость, пока Саччи не заметил, что кто-то бегает среди колосьев. Раздавался тихий смех, то совсем близко, то где-то далеко. За речкой он увидел силуэты детей, но разглядеть смог только торчащий посередь головы пучок светлых волос и металлическую трубу.
- Не поймаешь!- тонкий голосок раздался за спиной, но стоило обернуться, как вместо поля он оказался в гроте, напротив чистого маленького озера. У самой воды, спиной к нему сидела девочка, но как только он сделал шаг, она вскрикнула, исчезнув, а он так и не увидел её лица.
Открыв глаза, он ощутил резкий прилив сил, отчего в глазах заплясали огоньки. Он был в сознании. В трезвом, как стеклышко, которое он ощущал как никогда остро. Его врач поместил его в надлежащие условия - как бы он не буянил и не кричал - ни света, ни людей в комнатушке не появлялось. Стены и тишина давили не хуже любого препарата и свели бы его с ума, если бы не мысли. Они, и тихий звук собственного голоса спасали его день за днем.
Он размышлял. Обдумывал и проматывал все, что случилось. Гнев и злоба утихали очень быстро, сменяясь сожалением и приятием. Он знал, пока не сможет совладать с собой - отсюда не выпустят. Это он понимал отчетливо. И постоянно возвращал себя к роковым моментам. Красный цвет сменился серым - никаким, потому что он больше просто не мог переживать - сердце не выдержало бы. И так не выдерживало. Каждая минута стала сродни выживанию - бескомпромиссному. Он уверял себя, что просто повторит попытку, когда вылечится, и никто ему не помешает это сделать.
Но как показала практика, он обманывался. Его выписали из темной комнаты, оказалось, что он провел там около недели, вернули в старую и снова принялись за лечение. Оно проходило быстрее - единственным желанием Саччи было, наконец, покинуть эти стены. Он больше не рвался к окну, лишь заглядывал в него, ощущая нехватку сигарет. Или хотя бы любимых ножей. Он снова стал разговаривать с Спиро, но осторожнее, да и сам мальчишка спрашивал не все подряд, а строго определенные вещи. Но беседы казались спасительными, а мальчишка напоминал ему Марко. Не сильно, но вполне себе.
Через половину месяца его выписали. Уже совсем. Как-то не верилось, слишком привык он, что его ограничивают четыре стены. Мысли, сглаженные временем, снова всплыли на поверхность, заставляя тереть шрам и морщиться, будто от зубной боли.
Они прошлись по мощеным террасам, мимо деревьев, что он видел из окна, рядом с сочной зеленой травой, играющими детьми и стариками, приветливо улыбавшимися гостю. Он торопливо вздрагивал и отворачивался, пряча лицо, пока они не вышли на одиночную тропинку, ведущую к небольшому, но немного заброшенному дому. Выглядел он добротно, такой же каменный, с лужайкой и видом на море. Было видно, что какое-то время тут никто не жил: кое-где облупилась краска, ненадежно была закреплена дверь, внутри было пустовато.
- Мы перенесли вещи предыдущего хозяина в сарай, - Сотирис кивнул на маленькое деревянное сооружение, - может, что-нибудь пригодится.
Старик, что жил тут, умер в тот день, когда его заперли в черной комнате. Саччи невпопад кивал на рассказы доктора, оглядывая свое жилище.
«Скоро ничего из этого мне не понадобится» - проскользнула отрешенная мысль.
Врач лишь покачал головой, объяснил ещё пару мелочей и удалился за руку с сыном обратно. Четвертый осмотрел дом снова, уже самостоятельно. Будь он ценителем, было бы весьма недурно. Но у него были другие планы. Их он назначил на следующий день. Внезапно урчащий живот дал о себе знать, и тут уж пришлось ворчащему пирату идти в сарай за принадлежностями.
Сотирис оставил ему продукты, чему Саччи был несказанно рад. Он открыл сараюшку и нашел там всю кухонную утварь, что могла бы ему понадобиться. Тяжесть ножа в руке успокаивала и казалась почти родной, движения стали собранными и точными, как когда-то давно. Он любил готовить. Не для себя даже, для других, сколько он себя помнил, он всегда старался для других. Конечно, вкусно поесть он и сам был бы не против, но делал с душой исключительно для других. Для них.
- Дядя, дядя! - возглас где-то у самого плеча заставляет вздрогнуть, обнаружив двух одинаковых темноволосых девочек с яркими зелеными глазами, - эти оладьи так вкусно пахнут!
Саччи удивленно смотрит на свои руки с миской теста. Он что, решил сделать оладьи? Хотел же только яичницу для себя. Но стопка испеченной сдобы говорила сама за себя. Неисправимый.
А девочки уже дергают его за рукав.
- Эй, эй! - одна дергает за штанину, - а можно попробовать?
- Эм… - он кивает, едва удержавшись, чтобы улыбнуться, - я сам не съем.
А девчонки уже с визгом бегут за оладьями и уплетают сдобу за обе щеки. В груди больно колет что-то, накрывая с головой загнанными в глубину воспоминаниями. Возвращающими его на залитую солнцем палубу.
- Девочки, девочки! - из раздумий вывел его скрипящий старушечий голос. Сохлая, как ива, женщина ковыляла прямо к его лачуге и он было уж подумал, что сейчас на него обрушатся не весть какие обвинения. Он был чужой, незнакомый на острове.
Женщина отдышалась, опершись на резную белую палку. Девочки спрятались за ним, хитро поглядывая на бабушку. Она была щуплая и загорелая, с тугим пучком седых волос и сеткой морщин на лице, бывшем некогда, несомненно, привлекательным. Тонкие жилистые руки были увешаны кольцами и браслетами.
- Зоя! Алексис! - пожилая женщина сверкнула глазами, - все то вы докучаете господину! Он только выписался из больницы и даже не пришел в себя, а вы уже на него накинулись!
Она стукнула палкой о землю, отчего девочки тут же, как черт из табакерки, вылетели из-за его спины.
- Но ба! Он печет такие вкусные оладьи!
- Спиро нам про него все-все рассказал!
- Он странный!
- Но хороший!
- Он нас не обидит!
- Правда-правда!
Наперебой затараторили девчушки, отчего голова пошла немного кругом. Это ему что-то напоминало, но вот что - ускользало из памяти, назойливо щекоча нервы, и так находящиеся на пределе.
Зоя, Алексис и их бабушка Тхекла остались до самого заката. Они жили по соседству, совсем одни. Бабушка воспитывала внучек с тех пор, как умерла её дочь и её муж.
- Тут все такие, - женщина размеренно пила чай, - со своими ранами. Доктор остался с сыном на руках, пару лет назад.
Её голос убаюкивал, но отдельные фразы врезались в голову, заставляя её как-то уж совсем непристойно болеть. Отчего веки становились тяжелыми, и было ощущение, что он выпил литр эля как минимум.
- Сотирис мне рассказывал про тот случай, - Тхекла совсем не стеснялась говорить об этом, заставив Саччи опустить взгляд в свою чашку, разглядывая свое отражение. Оно было неутешительным - мужчина с спутанными светлыми волосами и зашитым виском. Круги под глазами стали маленькими и почти себе незаметными, но зеленые глаза выглядели потерянно и совсем неубедительно.
- Уже многие так вот пытались, у многих получалось, - старушка откусила ломоть от большой гренки, - не понимали они, глупенькие ничего.
Ему хотелось возразить, он резко поднял голову и ладе набрал воздух для целой тирады, что скопилась в голове, но старушка жестом заставила пирата замолчать. Просто кусок в горле застрял и он закашлялся.
- Не пойми меня неправильно, - она покачала головой, - судьба не такая слепая, как нам кажется. Человеку всегда трудно, но скажи мне, если бы ты должен был умереть, почему не умер ещё в море?
Она покачала головой.
- Судьба отнимает, судьба дает. Незачем торопить её, незачем испытывать её терпение. У меня отняли дочь и сына, но посмотри…-она указала сухим пальцем во двор, где на траве катались её внучки, - мне подарили последнюю радость перед смертью.
Они ушли, оставив Саччи в недоумении и рассеянности, он уже не помнил, как убирался, как опустился на кровать и крепко уснул. Снов в этот раз не было, абсолютно никаких, а утром, когда близняшки прибежали его будить, он проснулся сразу и почувствовал, как силы потихоньку возвращаются.
В тот день он так и не смог прыгнуть. Море, в котором отражалось закатное солнце было похоже на жидкое золото, но сладкой пелены и ощущения освобождения не было. Грудную клетку сдавило, а во рту пересохло. Мысли начали скакать в лихорадочном порядке, сменяя цветные образы один за другим. А разговор со старой бабкой так и не желал покидать его голову. Шаг, неуверенный, ещё один. Стоп.
В какой-то момент пришло осознание. Не сможет. Просто не хватит духа. То, на что решился больной организм, здоровый пойти не решится.
«Возможно, так и нужно?»
Он отступил тогда на пару шагов, потом развернулся и, стараясь не оборачиваться, пошел прочь. Так бы он и брел, пока не забрел в совсем глухое место. Там это и случилось - первая самая стычка. Он уж и не помнил, кто на него напал - просто ли какой разбойник или приняли за чужого. Тело повиновалось само, инстинктивно уклоняясь от размашистых ударов и выпадов в его сторону. А потом резко замахнулся и ударил незнакомца в челюсть. Все произошло слишком быстро, чтобы он успел понять, что сделал.
- В рубашке родился, - Тхекла помогала ему стирать вещи, - а ты туда не ходи больше.
Она говорила что-то ещё, но Саччи умело пропускал её выговоры мимо ушей. Он приходил туда снова и снова. Эта вера в судьбу, желание её испытать, они наполняли ушедшим адреналином, заставляли все мысли отключиться и действовать не самыми лучшими инстинктами. Люди, нападавшие на него по ночам - он не задумывался ни кто они, он не видел их лиц, только слышал голоса или крики, когда кто-то оказывался на земле. Это было похоже на саморазрушение - в синяках и ссадинах он приходил домой и спал до самого утра. Или, как сейчас, сверлил взглядом потолок.
Тхекла и её внучки знали, куда он ходит по ночам. Знал и Сотирис, и маленький Спиро, частый гость в его лачуге. Но они молчали. Внутренне он даже хотел услышать от них осуждение, отрезвляющий упрек, но они лишь молча качали головами. Отводили взгляд.
А потом, в одну из ночей, на него прыгнули с ножом. Отделался испугом и половиной своей роскошной шевелюры. Остатки он обстриг себе сам ржавыми старыми ножницами. Смотря на самого себя и проводя по ежику светлых волос рукой, он задавал себе снова и снова только один единственный вопрос.
«Что я делаю, черт побери?»
Но ответа он не знал.
Он шел на поправку быстро, даром накама говорили, что все на нем заживает как на собаке. А тут он подключил ещё и волю, всю, какую мог найти в себе, всю которую мог вытащить наружу. И, через какое-то время смог встать. Детская радость, что он при этом испытал, была просто невероятной. Каждый новый шаг делал его ближе к полной поправке, и, как следствие, к товарищам. Увидеть их и свой «прямоугольный круг», как он говорил, стало его навязчивой идеей, державшей на плаву. Он старался вспомнить все, что так или иначе касалось пиратов Белой Бороды: лица, манеру речи, улыбки, все, до мельчайших деталей. Командир четвертой дивизии цеплялся за свою память, каждый раз возвращаясь к отправной точке - той битве с Тичем, которая записала его в мертвецы. Проклинал собственную недальновидность и глупость, а потом, как обычно, забывался глубоким крепким сном.
А утро на острове Параскеви встречало его, как всегда, протяжными криками чаек, которых тут было неимоверное количество. От мальчишки, сына доктора, он узнал, что сейчас все ещё где-то на Гранд Лайн, а остров - пояс высоких гор, которые начинаются где-то в морской пучине. Люди тут обосновались очень давно и живут небольшими колониями на террасах, что сами долбят в горной породе. Он впервые подошел к окну, чтобы увидеть и деревья и уходящие вниз скалы, о которые бились волны. А ещё - слепящую синеву, сливающееся с морем небо, без единого облачка. А высокое солнце било по глазам, заставляя щуриться и закрывать их рукой. Насколько хватало взгляда - везде было синее море, без единого намека на остров или корабль. Оно было неспокойным, будто где-то вдалеке дул сильный ветер или было течение. Оно несло небольшие волны на скалы острова, разгоняя их и делая большими, так, что пенные брызги долетали до нижних террас. Он увидел их - площадки, поросшие сочной зеленой травой и аккуратно посаженные деревья внизу, а между ними - белые обвитые плющом домики, наверное, похожие на тот, в котором он сам оказался. Если хорошо сощуриться, можно было увидеть крапинки красных, малиновых и белых цветов, растущих прямо на окнах. Он вдохнул свежий воздух полной грудью, чувствуя, как покалывает кончики пальцев. Мир на пару мгновений показался ярким и опьяняющим, настолько, что перед глазами все поплыло, а очнулся он только от ледяной воды, что доктор вылил ему на лицо. Организм ещё шалит, говорил ему Сотирис, так звали врача.
Он приходил к нему утром и вечером, обследовал и давал указания по уходу своему сыну - мальчонку звали Спиро или вроде того. Он был загорелым и голубоглазым, с беспорядочными, изрядно отросшими светлыми волосами, которые, как и брови с ресницами - выгорели на солнце. Он часто расспрашивал пирата о чем-то отвлеченном, вытягивая из него, как будто клещами, длинные рассказы о накама и многих других вещах. Саччи сначала неохотно и скупо, а потом все больше и больше говорил, чувствуя, как возвращается привычная манера разговора и оживленность, которую он утратил.
Спиро принес ему вожделенные газеты, что он так давно хотел прочитать. Доктор отказывался давать ему еженедельники, аргументируя это состоянием его больного. Вдруг там будет что-то, что помешает поправке?
- Никакой макулатуры, пока не поправитесь, - почесывая бороду, отрезал доктор и скрывался за дверью. Но мальчишка сумел пронести пачку старых газет, с того ещё времени, когда командир находился в коме. Сказал, пропажу новых отец сразу заметит, а эти хоть развлекут, может. Сложил кипу на прикроватном столике и ушел.
Мужчина в нерешительности смотрел на стопку пожелтевших листов бумаги, не решаясь протянуть к ним руку и начать читать. Блаженно неведенье, но он уговаривал себя, что бы там ни было, он должен справиться и узнать. И другого пути у него нет. Нельзя убегать от сложившейся ситуации вечно и тот кокон, в котором он оказался на 4 месяца…пора было его покинуть. И терзавшее его беспокойство, что так умело усыплял этот мальчик, от него надо просто избавиться.
Пальцы ощущали шершавую бумагу, осторожно взяли пожелтевший вестник и перевернули первой страницей к себе. Глаза жадно впились в буквы, немного расплывшиеся поначалу, постепенно приобретшие резкость, форму, цвет. События проносились перед глазами, пока он жадно вчитывался в строчки - они возвращали ему минуты потерянной жизни. Судьбоносные минуты, часы, дни, недели. Он мог себе представить их во всех красках. Газета, одна за другой перемещались с правой на левую тумбочку - по мере прочтения, а реальность, только ставшая четче, снова начала расплываться. Он осознавал все, что доносили ему строчки в газетах - когда понял, что дерет глаза. Это заставляло вещи быть размытыми, а мысли спутанными. Это было похоже на рассказ с плохим концом - уже на середине ты догадываешься, что произойдет дальше. И тут сознание раскалывает на двое - одна часть упрямо твердит одно и то же, цинично и довольно хладнокровно принимая все, что происходит, и другая отчаянно нуждающаяся в поддержке, бьющаяся о первую, со слепой надеждой, что все будет хорошо. Образумится. Исправится. Наладится.
Но в жизненных историях, в отличие от написанных, конец вряд ли бывает хорошим. Так и тут - безжизненные буквы просто прибивают приговор - неутешительный, сухой, смятый. Они скрадывают эмоции, заставляя их, как бомбу, копиться где-то внутри. Они отнимают соломинки, одну за другой, отрезая их ножом, медленно, с медицинской точностью.
Он ещё не совсем понимает, что произошло, но когда действительность, которую он прокручивает в голове, наконец-то приобретает материю и оформленную мысль - он не может принять её. Это кажется абсурдом, эти странные напечатанные буквы. Все это выдумано и подстроено, ну конечно же. Он негромко смеется, чтобы слышать звук собственного голоса в громком стрекотании кузнечиков - тот выходит неожиданно натянутым и сухим. Он сминает газету и отбрасывает её на столик - подальше от себя.
Саччи хочется отрицать. Он отрицает саму возможность такого исхода, начиная в своей памяти все с самого начала, с момента, когда он «погиб». Вещи, такие, как например «командировка» Портгаса Д. Эйса за предателем, кажутся ему оправданными и реалистичными. Он слишком хорошо знает их всех, чтобы предугадать последовательность событий, но память боя и живое воображение рисуют слишком жуткие картины.
Он слег с температурой к вечеру, когда Спиро успел спрятать газеты, и врач не догадался о истинной причине внезапного заболевания. Командира четвертой дивизии бросило в омут липких, болезненных кошмаров. Он видел все это снова и снова - себя, смерть, войну, брата, в чьей груди зияла открытая рана, отца, гордо стоящего перед сворой стервятников, падающую в никуда девушку, лица которой он никогда не мог разглядеть. Только в самом конце где-то мелькал до боли знакомый птичий хвост. Всполохи синего огня манили к себе, но он увязал в липкой черной жиже, скрадывавшей его крик. Но сколько бы он не звал их, никто не мог его услышать.
Он просыпался, как ему казалось, и ничего не видел, кроме потолка, с которого на лицо и грудь капали черные капли. Они прожигали кожу до самых костей, причиняя дикую боль, а совсем рядом смеялся ублюдок Тич. Четвертого трясло от злости и бессилия, захлестнувших все его существо. Он изрыгал ругательства, мучаясь от невыносимой боли, он искал спасения из этого кошмара, что повторялся с ним каждую ночь.
Сотирис, сидевший около кровати, лишь недовольно вкалывал новую дозу успокоительного, чтобы больной мог спать. Эти кошмары и беспросветный ужас были единственным выходом для обессиленного организма.
Круг мог повторяться бесконечно, вместе с новыми деталями и обстоятельствами, это было похоже на наблюдение со стороны. Он видел, как переживает каждый из них, как мучается, плачет. Плакала пока только железная ведьма, но ей было простительно. Саччи казалось, что они знают, что он рядом - в дожде, прибивающем розыскную листовку к палубе и заставляющий насквозь промокнуть лососевого цвета рубашку первого, в замысловатом облаке, на которое второй смотрит, казалось бы, в последний раз, в ветре, шевелящем поля её ведьминой шляпы.
Смех Тича становился просто коллосально громким, заставляя его захлебываться в тьме, превращавшейся в котел кипящей темной смолы, выжигавшей легкие, пока смех взрывал барабанные перепонки.
Заколдованный круг становился все невыносимее, а лечение затягивалось. Спустя неделю, наконец, его перестало лихорадить, а спать расхотелось совсем. Приходилось притворяться, чтобы не волновать Спиро, что невольно стал его сиделкой.
Честно сказать, он боялся засыпать. Боялся повторения кошмаров, хоть никогда не страдал ранимой психикой. Он всегда был крепким, или старался им быть, примером тех, за кого нес ответственность. Ему казалось, что он это и не он вовсе уже, будто то, что делало его именно Саччи, неуловимо утекло из его пальцев. Под глазами залегли синие круги, но даже так он не смог продержаться больше 2 дней. На третий, в самой середине ночи, когда свет от луны падал точно на правую стену, глаза его незаметно сомкнулись. Он видел сон, где все это происходило с ним. Он был на месте каждого из них, ощущая боль и безысходность, которая охватывала с головой. Она была настолько реальна, что наутро после таких снов ломило кости и ныли ребра. Терпеть это было невыносимо, как и видеть страдания дорогих людей. Он не мог осудить никого из низ за выбор, что они делали - потому как знал, что стояло за каждым из них. Как знал, что в этом определенно есть виноватый.
Эта мысль пришла днем, когда солнечный зайчик попал ему на нос, а цикады за окном затрещали с новой силой. Кто-то определенно виноват в том, что это произошло. Судьба не могла просто так пошутить, ни с того, ни с сего, лишив их всего, что было дорого. Гнев, из искры, из простой мысли, постепенно становился все больше и больше, выжигая из головы здравый смысл.
Это длилось недолго, пока виноватый не был найден. В собственном лице. Он мог найти миллион причин, почему он. Но главная из них - не остановил. Не убил жирного выродка, пока мог. Позволил всему этому произойти. Не помог. Выжил.
Все его существо сжалось, обрушивая скопленный гнев на себя. Он задыхался от этого, а кровь стучала по вискам как бешеная.
- Все в порядке? - Спиро появляется из неоткуда, просто так, а его голубые глаза, черт побери, смотрят в самую душу, а лицо в отрешенно-задумчивом выражении очень похоже на лицо первого. Саччи кашляет, глухо и сухо, так, что его практически сгибает пополам от судорожной боли. А мальчишка что-то бормочет и бежит за очередными припарками.
Четвертому совершенно определенно нужно встать и разогнуться. Прямо сейчас. Чтобы прошло это мерзкое чувство.
- Чееерт…- встать оказывается очень тяжело, будто мышцы налиты свинцом или кайросеки, скажем. Так некстати он вспоминает лицо их корабельного механика, этой забавной девочки, обвешенной кайросеки с ног до головы. У него никогда не было фрукта, поэтому он знал, как плохо бывает от удара такой штучки только по рассказам их синего петуха. Да и их туз тоже мог бы целую песню спеть, как она его метелила. Наверное, будь у него фрукт, доставалось бы тоже. Но теперь уже все. Ничего не будет, оставшись только предположением. Глупой мечтой, линией неразвитого сценария, который отрезали от остального повествования навсегда. Это поднимает на ноги. И все равно он оступается, как слепой и больно падает на коленки. Не смертельно, но неприятно, немного приводит в чувство. Чего он хотел? Подойти к окну. Зачем?
Но нет сил фокусироваться на этом. Через несколько минут, стиснув зубы, удается подняться, сделать несколько неуверенных шагов и опереться на импровизированный подоконник. Его тошнит и кружится голова от ярких красок вокруг. Они давили на него, не сочетаясь с тем, что творилось в голове. Чайки кричали, сводя его с ума, плескались волны и дул ветер, все, кажется, как обычно, но что-то никак не вставало на место. Было неправильным. Лишним. Он судорожно оглядывался, пытаясь найти причину страшного, уродливого несоответствия. И он её нашел.
- Правильно, - ошеломленно произнес он сухими губами. Картинка стала вдруг ясной и понятной. Вот она, причина несоответствия. Дышит, ходит, смотрит. Делает то, что не должна была. Чего явно не заслуживала. Он не заслуживал ничего из этого, ни кровати, ни комнаты, ни доброжелательности этих людей, ни этого спасения. Кто просил спасать его? Лучше бы он тогда погиб. В море, как полагается моряку, тогда бы все было так, как и должно было быть. Но он бы ничего уже не мог сделать. Ему бы хватило мудрости и сил остаться безучастным, наблюдая за всем со стороны или, нет, забывшись. Не видя ничего этого, чтобы сердце не обливалось кровью. От малодушия этой мысли захотелось расцарапать себе горло. Как мог он отказаться от тех, ради которых он жил эту чертову жизнь?
Мысли лихорадочно сменяли одна другую, вымещая все чувством отвращения к себе. Оно будто трупный яд пропитало все его существо. Это он был лишним. И дело было даже не в месте его пребывании. Все, с момента поражения шло к тому, что из жизни он должен был быть вычеркнутым. Его роль закончилась, он её отыграл и не должен был снова выйти на сцену. Если бы…если бы он мог что-либо изменить, то это должно было произойти раньше. Тогда ничего этого не случилось бы. Никто бы не пострадал. Никому бы не пришлось пережить этот ад. Он вспомнил их, так отчетливо, будто они стояли на этом чертовом подоконнике. Они улыбались - первый, как всегда, с видом самого умного протягивал ему руку. Эти двое стояли в обнимку, так, как это и должно было быть.
Он выпрямился, взгляд попытался сфокусироваться и прежде, чем он сообразил, что делает, он залез на чертов подоконник. Окно, сделанное в стене, было огромным, так, что он смог в полный рост встать и заглянуть им в глаза.
Он говорил. Кажется, Саччи с говорил с ними, своим «прямоугольным кругом», как он их называл. Говорил, шептал, рассказывал, почти кричал. Попытался было дотянуться и обнять, ощутить живое тепло рядом, но они будто перестали его видеть и слышать, постепенно растворившись, а рука зачерпнула воздух. Он пошатнулся, оглядывая знакомую, казалось, панораму с нового угла. Вода внизу казалось и далекой и близкой одновременно, и Саччи вдруг подумал, что с такой высоты человек точно разобьется. Сначала о ветки деревьев, что перебьют ему руки и ноги, потом о скалы и наконец, уже труп упадет в море, которое понесет останки на рифы, прибивая его к камням, пока он не посинеет и опустится вглубь, там, где ему самое место.
Ветер вдруг сильно подул, заставив раскрыть руки и сделать шаг вперед. Страшно? Может, самую малость. Мозаика сложилась воедино под странным углом.
«Сделай шаг. Просто сделай, ничего ведь сложного. Он будет первым и последним, а дальше только легкость и темнота. Все как тебе хочется. Ты же привык добиваться желаемого, это твой характер и его не перебороть. Ты привык держаться до последнего, и это не пересилить, это будет причинять тебе боль, пока решимости не хватает это прекратить. Пора этому уже закончится. Ты это заслужил».
И он, на секунду потеряв ориентацию, шагнул. Оставив позади все, от чего он старательно пытался избежать. Что терзало и болело. Он убегал. Оставлял это. Мгновение замерло для него, остановив стрелку часов, и Саччи показалось, что он слышит, как щелкнул заводной механизм. Мир вокруг двигался, а он, кажется, оставался неподвижен.
Какофония звуков прекратилась, мир, казалось бы, стал идеален, настолько, что стало даже капельку жаль. Всего на секунду солнце попало прямо в глаза, и он хотел было прищуриться, как чувство невесомости и оцепенения закончилось. А потом пропало равновесие. Удар.
В себя он пришел, когда в лицо плеснули ледяной воды. Ещё раз. И снова. Он ругнулся от рваной боли, которая была по всему телу. А это говорило только об одном. Жив. Ещё жив. Саччи открыл глаза, и хотел было резко подняться, но тут же осел обратно, глядя на ссадины по всему телу. Он с ужасом вспоминал. Падение, кто-то в самый последний момент хватает его за ноги, удар плашмя о стену и вспышка боли. Четвертый хмурится. Он недоволен. Он зол, что даже это он не может сделать. Не доводит до конца. Беспомощен, черт его побери.
Он встает, несмотря на то, что шатается и пытается перевеситься снова. Голова не слушается, а все похоже на плохой сон. Сотирис громко кричит и хватает его, мешая выбраться, затаскивает обратно в комнату, несмотря на сопротивление. Доктор крепок и полон сил, Саччи же - без них совсем. Он кажется себе просто мешком с костями, а мысли устремлены туда, к окошку, спасительному выходу из его персонального ада.
Он впервые покидает свою комнату. Нет. Его тащат. Волокут, несмотря на протесты Спиро, куда-то вниз по лестнице. А Саччи? Ему все равно, тьма, а тут действительно темно, погружает его в липкий мир собственных мыслей.
Он приходит в себя черт знает сколько времени спустя. Вокруг - только темнота, к которой быстро привыкают глаза, и ровные стены, казалось, без дверей. Окон тут точно не было. Была только его кровать, а при желании повернуться, он понял, что кожаные ремни изрядно сковывают движения. Голова болела, тело ныло, а сознание возвращалось рывками, то даря минуты ясности, то заставляя забыться липким неглубоким сном. Сны поменялись - сменились обрывками некогда радужных воспоминаний о веселых днях его жизни, а сам он будто сидел и смотрел немую киноленту. Кинозал вдруг ожил и наполнился звуками : стрекотом кузнечиков, криками птиц. Потом пришли запахи, и, закрыв на секунду глаза, четвертый оказался на огромном поле. Колосья пшеницы мерно шелестели при прикосновениях ветра, рядом текла небольшая река. Небо было ярко-рыжим на западе, заливая все янтарным светом. Небо на востоке было чистым и усыпанным звездами, складывавшихся в причудливые фигуры. Накатывало спокойствие и легкая усталость, пока Саччи не заметил, что кто-то бегает среди колосьев. Раздавался тихий смех, то совсем близко, то где-то далеко. За речкой он увидел силуэты детей, но разглядеть смог только торчащий посередь головы пучок светлых волос и металлическую трубу.
- Не поймаешь!- тонкий голосок раздался за спиной, но стоило обернуться, как вместо поля он оказался в гроте, напротив чистого маленького озера. У самой воды, спиной к нему сидела девочка, но как только он сделал шаг, она вскрикнула, исчезнув, а он так и не увидел её лица.
Открыв глаза, он ощутил резкий прилив сил, отчего в глазах заплясали огоньки. Он был в сознании. В трезвом, как стеклышко, которое он ощущал как никогда остро. Его врач поместил его в надлежащие условия - как бы он не буянил и не кричал - ни света, ни людей в комнатушке не появлялось. Стены и тишина давили не хуже любого препарата и свели бы его с ума, если бы не мысли. Они, и тихий звук собственного голоса спасали его день за днем.
Он размышлял. Обдумывал и проматывал все, что случилось. Гнев и злоба утихали очень быстро, сменяясь сожалением и приятием. Он знал, пока не сможет совладать с собой - отсюда не выпустят. Это он понимал отчетливо. И постоянно возвращал себя к роковым моментам. Красный цвет сменился серым - никаким, потому что он больше просто не мог переживать - сердце не выдержало бы. И так не выдерживало. Каждая минута стала сродни выживанию - бескомпромиссному. Он уверял себя, что просто повторит попытку, когда вылечится, и никто ему не помешает это сделать.
Но как показала практика, он обманывался. Его выписали из темной комнаты, оказалось, что он провел там около недели, вернули в старую и снова принялись за лечение. Оно проходило быстрее - единственным желанием Саччи было, наконец, покинуть эти стены. Он больше не рвался к окну, лишь заглядывал в него, ощущая нехватку сигарет. Или хотя бы любимых ножей. Он снова стал разговаривать с Спиро, но осторожнее, да и сам мальчишка спрашивал не все подряд, а строго определенные вещи. Но беседы казались спасительными, а мальчишка напоминал ему Марко. Не сильно, но вполне себе.
Через половину месяца его выписали. Уже совсем. Как-то не верилось, слишком привык он, что его ограничивают четыре стены. Мысли, сглаженные временем, снова всплыли на поверхность, заставляя тереть шрам и морщиться, будто от зубной боли.
Они прошлись по мощеным террасам, мимо деревьев, что он видел из окна, рядом с сочной зеленой травой, играющими детьми и стариками, приветливо улыбавшимися гостю. Он торопливо вздрагивал и отворачивался, пряча лицо, пока они не вышли на одиночную тропинку, ведущую к небольшому, но немного заброшенному дому. Выглядел он добротно, такой же каменный, с лужайкой и видом на море. Было видно, что какое-то время тут никто не жил: кое-где облупилась краска, ненадежно была закреплена дверь, внутри было пустовато.
- Мы перенесли вещи предыдущего хозяина в сарай, - Сотирис кивнул на маленькое деревянное сооружение, - может, что-нибудь пригодится.
Старик, что жил тут, умер в тот день, когда его заперли в черной комнате. Саччи невпопад кивал на рассказы доктора, оглядывая свое жилище.
«Скоро ничего из этого мне не понадобится» - проскользнула отрешенная мысль.
Врач лишь покачал головой, объяснил ещё пару мелочей и удалился за руку с сыном обратно. Четвертый осмотрел дом снова, уже самостоятельно. Будь он ценителем, было бы весьма недурно. Но у него были другие планы. Их он назначил на следующий день. Внезапно урчащий живот дал о себе знать, и тут уж пришлось ворчащему пирату идти в сарай за принадлежностями.
Сотирис оставил ему продукты, чему Саччи был несказанно рад. Он открыл сараюшку и нашел там всю кухонную утварь, что могла бы ему понадобиться. Тяжесть ножа в руке успокаивала и казалась почти родной, движения стали собранными и точными, как когда-то давно. Он любил готовить. Не для себя даже, для других, сколько он себя помнил, он всегда старался для других. Конечно, вкусно поесть он и сам был бы не против, но делал с душой исключительно для других. Для них.
- Дядя, дядя! - возглас где-то у самого плеча заставляет вздрогнуть, обнаружив двух одинаковых темноволосых девочек с яркими зелеными глазами, - эти оладьи так вкусно пахнут!
Саччи удивленно смотрит на свои руки с миской теста. Он что, решил сделать оладьи? Хотел же только яичницу для себя. Но стопка испеченной сдобы говорила сама за себя. Неисправимый.
А девочки уже дергают его за рукав.
- Эй, эй! - одна дергает за штанину, - а можно попробовать?
- Эм… - он кивает, едва удержавшись, чтобы улыбнуться, - я сам не съем.
А девчонки уже с визгом бегут за оладьями и уплетают сдобу за обе щеки. В груди больно колет что-то, накрывая с головой загнанными в глубину воспоминаниями. Возвращающими его на залитую солнцем палубу.
- Девочки, девочки! - из раздумий вывел его скрипящий старушечий голос. Сохлая, как ива, женщина ковыляла прямо к его лачуге и он было уж подумал, что сейчас на него обрушатся не весть какие обвинения. Он был чужой, незнакомый на острове.
Женщина отдышалась, опершись на резную белую палку. Девочки спрятались за ним, хитро поглядывая на бабушку. Она была щуплая и загорелая, с тугим пучком седых волос и сеткой морщин на лице, бывшем некогда, несомненно, привлекательным. Тонкие жилистые руки были увешаны кольцами и браслетами.
- Зоя! Алексис! - пожилая женщина сверкнула глазами, - все то вы докучаете господину! Он только выписался из больницы и даже не пришел в себя, а вы уже на него накинулись!
Она стукнула палкой о землю, отчего девочки тут же, как черт из табакерки, вылетели из-за его спины.
- Но ба! Он печет такие вкусные оладьи!
- Спиро нам про него все-все рассказал!
- Он странный!
- Но хороший!
- Он нас не обидит!
- Правда-правда!
Наперебой затараторили девчушки, отчего голова пошла немного кругом. Это ему что-то напоминало, но вот что - ускользало из памяти, назойливо щекоча нервы, и так находящиеся на пределе.
Зоя, Алексис и их бабушка Тхекла остались до самого заката. Они жили по соседству, совсем одни. Бабушка воспитывала внучек с тех пор, как умерла её дочь и её муж.
- Тут все такие, - женщина размеренно пила чай, - со своими ранами. Доктор остался с сыном на руках, пару лет назад.
Её голос убаюкивал, но отдельные фразы врезались в голову, заставляя её как-то уж совсем непристойно болеть. Отчего веки становились тяжелыми, и было ощущение, что он выпил литр эля как минимум.
- Сотирис мне рассказывал про тот случай, - Тхекла совсем не стеснялась говорить об этом, заставив Саччи опустить взгляд в свою чашку, разглядывая свое отражение. Оно было неутешительным - мужчина с спутанными светлыми волосами и зашитым виском. Круги под глазами стали маленькими и почти себе незаметными, но зеленые глаза выглядели потерянно и совсем неубедительно.
- Уже многие так вот пытались, у многих получалось, - старушка откусила ломоть от большой гренки, - не понимали они, глупенькие ничего.
Ему хотелось возразить, он резко поднял голову и ладе набрал воздух для целой тирады, что скопилась в голове, но старушка жестом заставила пирата замолчать. Просто кусок в горле застрял и он закашлялся.
- Не пойми меня неправильно, - она покачала головой, - судьба не такая слепая, как нам кажется. Человеку всегда трудно, но скажи мне, если бы ты должен был умереть, почему не умер ещё в море?
Она покачала головой.
- Судьба отнимает, судьба дает. Незачем торопить её, незачем испытывать её терпение. У меня отняли дочь и сына, но посмотри…-она указала сухим пальцем во двор, где на траве катались её внучки, - мне подарили последнюю радость перед смертью.
Они ушли, оставив Саччи в недоумении и рассеянности, он уже не помнил, как убирался, как опустился на кровать и крепко уснул. Снов в этот раз не было, абсолютно никаких, а утром, когда близняшки прибежали его будить, он проснулся сразу и почувствовал, как силы потихоньку возвращаются.
В тот день он так и не смог прыгнуть. Море, в котором отражалось закатное солнце было похоже на жидкое золото, но сладкой пелены и ощущения освобождения не было. Грудную клетку сдавило, а во рту пересохло. Мысли начали скакать в лихорадочном порядке, сменяя цветные образы один за другим. А разговор со старой бабкой так и не желал покидать его голову. Шаг, неуверенный, ещё один. Стоп.
В какой-то момент пришло осознание. Не сможет. Просто не хватит духа. То, на что решился больной организм, здоровый пойти не решится.
«Возможно, так и нужно?»
Он отступил тогда на пару шагов, потом развернулся и, стараясь не оборачиваться, пошел прочь. Так бы он и брел, пока не забрел в совсем глухое место. Там это и случилось - первая самая стычка. Он уж и не помнил, кто на него напал - просто ли какой разбойник или приняли за чужого. Тело повиновалось само, инстинктивно уклоняясь от размашистых ударов и выпадов в его сторону. А потом резко замахнулся и ударил незнакомца в челюсть. Все произошло слишком быстро, чтобы он успел понять, что сделал.
- В рубашке родился, - Тхекла помогала ему стирать вещи, - а ты туда не ходи больше.
Она говорила что-то ещё, но Саччи умело пропускал её выговоры мимо ушей. Он приходил туда снова и снова. Эта вера в судьбу, желание её испытать, они наполняли ушедшим адреналином, заставляли все мысли отключиться и действовать не самыми лучшими инстинктами. Люди, нападавшие на него по ночам - он не задумывался ни кто они, он не видел их лиц, только слышал голоса или крики, когда кто-то оказывался на земле. Это было похоже на саморазрушение - в синяках и ссадинах он приходил домой и спал до самого утра. Или, как сейчас, сверлил взглядом потолок.
Тхекла и её внучки знали, куда он ходит по ночам. Знал и Сотирис, и маленький Спиро, частый гость в его лачуге. Но они молчали. Внутренне он даже хотел услышать от них осуждение, отрезвляющий упрек, но они лишь молча качали головами. Отводили взгляд.
А потом, в одну из ночей, на него прыгнули с ножом. Отделался испугом и половиной своей роскошной шевелюры. Остатки он обстриг себе сам ржавыми старыми ножницами. Смотря на самого себя и проводя по ежику светлых волос рукой, он задавал себе снова и снова только один единственный вопрос.
«Что я делаю, черт побери?»
Но ответа он не знал.