В доме восемь, на Сенной...
До недавнего времени я не подозревала, что по шварцевской "Повести о молодых супругах" (далеко не самая известная у него пьеса, не "Обыкновенное чудо" все-таки) есть не один, а целых два телеспектакля, 1964 и 1982 года. Я знала про более поздний, а на старый только недавно случайно на Youtube наткнулась. То есть, конечно, они оба старые, но в шестидесятые годы Шварца еще пытались играть "как написано", а в восьмидесятые перенесли в тогдашнюю современность, отчего пьеса сразу изменилась до неузнаваемости.
В спектакль шестьдесят четвертого года-то даже и говорящих куклу с мишкой добросовестно вставили, и они там, правду сказать, страшны, как два смертных греха, просты, как карандаш, наивны и трогательны. И весь спектакль такой же. Жутковат он явно вопреки замыслу автора, намеревавшегося, похоже, честно рассказать историю одинаково виноватых в своих неурядицах мужа с женой, постепенно научившихся все-таки беречь и понимать друг друга (со всеми этими "в конфликте всегда виноваты оба", "танго танцуют двое" и прочими трехкопеечными женскими мудростями), а вот наивен и прямолинеен вполне намеренно, так что это даже не видится недостатком. Но при всем искреннем стремлении показать, что вся беда героев только в том, что они, по молодости и крайней неопытности в семейной жизни, пока еще просто не умеют жить вместе, не знают, как, - проглядывает там и другое. Капкан, в который угодила вовсе не одна Маруся. В разговоре с игрушками она перебирает все социальные причины, по которым могли быть несчастны в браке далекие "женщины прошлого" (унизительная финансовая зависимость от мужа, невозможность учиться и реализоваться вне семьи - "наша бестужевка - наша бесстыжевка" и т.п.), и решительно заявляет, что уж у нее-то, слава богу, никаких таких причин быть не может. Ссор из-за денег у нее с Сережей не бывает, идейных разногласий тоже... Нет-нет, все дело только в них самих! В личном, не в политическом. Сейчас-то, когда никто тебе не мешает учиться и работать, когда ты вот-вот на равных начнешь приносить в дом зарплату, да даже и стипендия не такой уж пустяковый вклад в семейный бюджет рядом с заработками молодого специалиста... А что одновременно на тебе лежат и лежать будут все обязанности домохозяйки, так и ладно, чего уж там считаться мелочами - долго ли на скорую руку приготовить обед да убрать единственную полупустую комнатушку в коммунальной квартире? Но, во-первых, проколы все равно случаются, и муж имеет полное право и основания ворчать, что к приходу гостей, пусть и неожиданному, у тебя полным ходом идет заклейка окон - вот тебе и лишний повод для скандала. А во-вторых, заниматься-то всем этим ты обязана, об этом даже и спора нет, и никакой возможности отвертеться тоже нет, но тут же тебя за это будут с пафосом и удовольствием презирать равноправные граждане, по праву рождения свободные от всего этого убогого мещанства и без всяких помех горящие на работе. С этой романтической высоты очень удобно и приятно плеваться в ограниченную жену, посмевшую в такой момент, когда муж волнуется о святом - о работе, - произнести пошлое слово "дом":
"Дом! Домишко! Домишечко! Как будто это самое главное на свете!.. Замолчи! Не могу слышать, когда ты своими куриными мозгами пытаешься еще и философию разводить. Довольно кудахтать!"
М-да, личное-то оно личное, а, пожалуй...
Но по сравнению с фильмом восемьдесят второго года, хотя текст пьесы и там остался почти нетронутым, это действительно еще вариант лайт.
В восемьдесят втором году я пошла в школу. То есть это то время, которое я, с одной стороны, уже хорошо помню, а с другой, видела все-таки детскими глазами, отчего и вспоминается оно по большей части прекрасным и странным, закутанным в цветной туман. (Поэтому, кстати, городские пейзажи Ильгиза Гимранова, которыми на днях поделилась shakko_kitsune, кажутся мне прелестными.) Ну, и я в принципе человек, ностальгии не чуждый.
Так вот, сразу, с первых кадров - фиг. Никакого тумана. Никакой ностальгии. Все узнаваемо, но все снято так, будто специально зрителям из будущего сигналят: проехали, мол, и катите дальше, ничего вы тут хорошего не оставили. Самая первая (отсутствующая в пьесе) сцена в ЗАГСе так безжалостно бьет по глазам и ушам каким-то тоскливым убожеством, что это впечатление сразу окрашивает весь фильм. Интересно, что в старом спектакле куда более примитивный коммунальный быт (да еще на черно-белой пленке) ничего подобного не вызывает. А тут каждая вещь так и кидается в глаза - да что ж оно все такое некрасивое, тусклое, тяжеловесно-нелепое и какое-то безнадежное, как будто все герои к этим неуклюжим формам и унылым краскам приговорены пожизненно!
И такая же унылая, тоскливая и совсем уж очевидно безнадежная выходит у них семейная жизнь. Хэппи-энд на этот раз просто отрезали, выбросили вместе со всей прочей сказочностью, с говорящими куклами и тому подобной утешительной плюшевостью.
И герои изменились. Про Марусю-то Леня и в пьесе говорит, что она "простая", но совсем в другом смысле. Смысл пришлось поменять, потому что на такого Сережу, каков он в этом спектакле, только простушка купиться и могла. Другой за версту было бы видно, что за сокровище этот Сережа-противная-рожа. Нет, это не придирка к внешности артиста (Владимир Конкин), которому случалось играть и красавцев, но тут у него в лице то и дело мелькает что-то такое неприятно-безвольное, такое капризно-истеричное, что глаза бы не глядели. А когда отворачиваешься, перед глазами даже возникают вообще отсутствующие на экране персонажи, вроде, например, Сережиной маменьки, похожей на ядовитую медузу, которая, наверное, перед свадьбой все уши ему прозудела, что, мол, не для того мы с папой тебе квартиру разменивали, чтобы ты туда детдомовку привел. Нет ее там и близко, а представляется, как живая.
Конечно, уже и в пьесе это "оба виноваты" было не слишком убедительно. Сова настолько откровенно не налезала на глобус, что в конце концов лопнула, и клочки пришлось собирать пылесосом. Да и сам Шварц, все-таки отец дочери, а не сына, видимо, чем дальше, тем больше сочувствовал Марусе. Если в начале ее еще есть в чем упрекнуть (не догадалась, что муж будет ревновать к Юрику, и т.п.), то очень скоро становится уже совершенно непонятно, какого еще рожна от нее надо. Сережа сам признает, что бесится не потому, что Маруся что-то делает не так, а просто потому, что ему можно беситься. Он дома, стесняться некого. Маруси это не касается, она дома на работе. Заметно, что ее это чем дальше, тем меньше радует, но работу эту она, тем не менее, старается делать добросовестно, раз уж взялась. Сама, правда, тоже говорит, что она этого пока не умеет, и ей нужно еще учиться. Но в финале, когда все всему научились и все стало хорошо, мы так и не видим, в чем она изменилась-то. Раньше она была виновата, когда на Сережины выбрыки отмалчивалась (потому что он от этого все больше распоясывался), и виновата, когда огрызалась (потому что надо уметь прощать!) Правильной реакции нам так и не покажут, потому что реагировать становится не на что - Сережа просто волшебным образом перестает козлить.
Но как пристегнуть такую концовку к взрослой версии, без кукол и мишек?.. Она и не пристегивается. Остальной текст, как и было сказано, почти не меняется, но это такое почти, что... Когда Маруся решается уйти от Сережи к Юрику, в пьесе она отказывается от этого по двум причинам. В спектакле остается одна. То, что она все-таки любит Сережу, а не Юрика, становится уже несущественным. Существенно другое - это просто ничего не изменит. "Юрик тоже убивал бы меня". "Любовь - дело недоброе". И на этом - до свиданья.
Правда, поскольку это все-таки еще только восемьдесят второй год, для тех, кому все-таки хочется на что-то надеяться, финал на всякий случай остается открытым.
В спектакль шестьдесят четвертого года-то даже и говорящих куклу с мишкой добросовестно вставили, и они там, правду сказать, страшны, как два смертных греха, просты, как карандаш, наивны и трогательны. И весь спектакль такой же. Жутковат он явно вопреки замыслу автора, намеревавшегося, похоже, честно рассказать историю одинаково виноватых в своих неурядицах мужа с женой, постепенно научившихся все-таки беречь и понимать друг друга (со всеми этими "в конфликте всегда виноваты оба", "танго танцуют двое" и прочими трехкопеечными женскими мудростями), а вот наивен и прямолинеен вполне намеренно, так что это даже не видится недостатком. Но при всем искреннем стремлении показать, что вся беда героев только в том, что они, по молодости и крайней неопытности в семейной жизни, пока еще просто не умеют жить вместе, не знают, как, - проглядывает там и другое. Капкан, в который угодила вовсе не одна Маруся. В разговоре с игрушками она перебирает все социальные причины, по которым могли быть несчастны в браке далекие "женщины прошлого" (унизительная финансовая зависимость от мужа, невозможность учиться и реализоваться вне семьи - "наша бестужевка - наша бесстыжевка" и т.п.), и решительно заявляет, что уж у нее-то, слава богу, никаких таких причин быть не может. Ссор из-за денег у нее с Сережей не бывает, идейных разногласий тоже... Нет-нет, все дело только в них самих! В личном, не в политическом. Сейчас-то, когда никто тебе не мешает учиться и работать, когда ты вот-вот на равных начнешь приносить в дом зарплату, да даже и стипендия не такой уж пустяковый вклад в семейный бюджет рядом с заработками молодого специалиста... А что одновременно на тебе лежат и лежать будут все обязанности домохозяйки, так и ладно, чего уж там считаться мелочами - долго ли на скорую руку приготовить обед да убрать единственную полупустую комнатушку в коммунальной квартире? Но, во-первых, проколы все равно случаются, и муж имеет полное право и основания ворчать, что к приходу гостей, пусть и неожиданному, у тебя полным ходом идет заклейка окон - вот тебе и лишний повод для скандала. А во-вторых, заниматься-то всем этим ты обязана, об этом даже и спора нет, и никакой возможности отвертеться тоже нет, но тут же тебя за это будут с пафосом и удовольствием презирать равноправные граждане, по праву рождения свободные от всего этого убогого мещанства и без всяких помех горящие на работе. С этой романтической высоты очень удобно и приятно плеваться в ограниченную жену, посмевшую в такой момент, когда муж волнуется о святом - о работе, - произнести пошлое слово "дом":
"Дом! Домишко! Домишечко! Как будто это самое главное на свете!.. Замолчи! Не могу слышать, когда ты своими куриными мозгами пытаешься еще и философию разводить. Довольно кудахтать!"
М-да, личное-то оно личное, а, пожалуй...
Но по сравнению с фильмом восемьдесят второго года, хотя текст пьесы и там остался почти нетронутым, это действительно еще вариант лайт.
В восемьдесят втором году я пошла в школу. То есть это то время, которое я, с одной стороны, уже хорошо помню, а с другой, видела все-таки детскими глазами, отчего и вспоминается оно по большей части прекрасным и странным, закутанным в цветной туман. (Поэтому, кстати, городские пейзажи Ильгиза Гимранова, которыми на днях поделилась shakko_kitsune, кажутся мне прелестными.) Ну, и я в принципе человек, ностальгии не чуждый.
Так вот, сразу, с первых кадров - фиг. Никакого тумана. Никакой ностальгии. Все узнаваемо, но все снято так, будто специально зрителям из будущего сигналят: проехали, мол, и катите дальше, ничего вы тут хорошего не оставили. Самая первая (отсутствующая в пьесе) сцена в ЗАГСе так безжалостно бьет по глазам и ушам каким-то тоскливым убожеством, что это впечатление сразу окрашивает весь фильм. Интересно, что в старом спектакле куда более примитивный коммунальный быт (да еще на черно-белой пленке) ничего подобного не вызывает. А тут каждая вещь так и кидается в глаза - да что ж оно все такое некрасивое, тусклое, тяжеловесно-нелепое и какое-то безнадежное, как будто все герои к этим неуклюжим формам и унылым краскам приговорены пожизненно!
И такая же унылая, тоскливая и совсем уж очевидно безнадежная выходит у них семейная жизнь. Хэппи-энд на этот раз просто отрезали, выбросили вместе со всей прочей сказочностью, с говорящими куклами и тому подобной утешительной плюшевостью.
И герои изменились. Про Марусю-то Леня и в пьесе говорит, что она "простая", но совсем в другом смысле. Смысл пришлось поменять, потому что на такого Сережу, каков он в этом спектакле, только простушка купиться и могла. Другой за версту было бы видно, что за сокровище этот Сережа-противная-рожа. Нет, это не придирка к внешности артиста (Владимир Конкин), которому случалось играть и красавцев, но тут у него в лице то и дело мелькает что-то такое неприятно-безвольное, такое капризно-истеричное, что глаза бы не глядели. А когда отворачиваешься, перед глазами даже возникают вообще отсутствующие на экране персонажи, вроде, например, Сережиной маменьки, похожей на ядовитую медузу, которая, наверное, перед свадьбой все уши ему прозудела, что, мол, не для того мы с папой тебе квартиру разменивали, чтобы ты туда детдомовку привел. Нет ее там и близко, а представляется, как живая.
Конечно, уже и в пьесе это "оба виноваты" было не слишком убедительно. Сова настолько откровенно не налезала на глобус, что в конце концов лопнула, и клочки пришлось собирать пылесосом. Да и сам Шварц, все-таки отец дочери, а не сына, видимо, чем дальше, тем больше сочувствовал Марусе. Если в начале ее еще есть в чем упрекнуть (не догадалась, что муж будет ревновать к Юрику, и т.п.), то очень скоро становится уже совершенно непонятно, какого еще рожна от нее надо. Сережа сам признает, что бесится не потому, что Маруся что-то делает не так, а просто потому, что ему можно беситься. Он дома, стесняться некого. Маруси это не касается, она дома на работе. Заметно, что ее это чем дальше, тем меньше радует, но работу эту она, тем не менее, старается делать добросовестно, раз уж взялась. Сама, правда, тоже говорит, что она этого пока не умеет, и ей нужно еще учиться. Но в финале, когда все всему научились и все стало хорошо, мы так и не видим, в чем она изменилась-то. Раньше она была виновата, когда на Сережины выбрыки отмалчивалась (потому что он от этого все больше распоясывался), и виновата, когда огрызалась (потому что надо уметь прощать!) Правильной реакции нам так и не покажут, потому что реагировать становится не на что - Сережа просто волшебным образом перестает козлить.
Но как пристегнуть такую концовку к взрослой версии, без кукол и мишек?.. Она и не пристегивается. Остальной текст, как и было сказано, почти не меняется, но это такое почти, что... Когда Маруся решается уйти от Сережи к Юрику, в пьесе она отказывается от этого по двум причинам. В спектакле остается одна. То, что она все-таки любит Сережу, а не Юрика, становится уже несущественным. Существенно другое - это просто ничего не изменит. "Юрик тоже убивал бы меня". "Любовь - дело недоброе". И на этом - до свиданья.
Правда, поскольку это все-таки еще только восемьдесят второй год, для тех, кому все-таки хочется на что-то надеяться, финал на всякий случай остается открытым.