PS-29. ЧТО ДОСТАТОЧНО ЗНАТЬ ОБ ИЛЬФЕ И ПЕТРОВЕ - 2.
Оригинал взят у galkovsky в PS-29. ЧТО ДОСТАТОЧНО ЗНАТЬ ОБ ИЛЬФЕ И ПЕТРОВЕ - 2.
IV
Теперь об ЭльфеИльфе. «Илья» «Арнольдович» «Ильф» родился в Одессе в том же году, что и Катаев. Закончил он не гимназию, а техническое училище.
Для Петрова это был человек другого поколения, поколения брата. Он считал Ильфа настоящим писателем и в период начала знакомства относился к нему с большим пиететом:
«Я испытывал по отношению к нему чувство огромного уважения, а иногда даже восхищения. Я был моложе его на пять лет, и, хотя он был очень застенчив, писал мало и никогда не показывал написанного, я готов был признать его своим метром. Его литературный вкус казался мне в то время безукоризненным, а смелость его мнений приводила меня в восторг».
Действительно их талант несопоставим. Ильф профессиональный литератор: неплохой повествователь и средней руки фельетонист (разумеется, по советским, а не французским меркам). Кроме того, лично Ильф был остроумным человеком. Петров пожалуй тоже, как собственно и все «гудошники», но у того это была просто смешливость и умение рассказать уместный анекдот. А молчаливый Ильф был мастером кратких саркастических характеристик, что свидетельствует о недюжинном филологическом таланте.
Архива Петрова особо и не было, от Ильфа остались записные книжки 1925-1937 гг. Их литературное значение неимоверно раздуто еврейской националистической пропагандой («уникальные гены»). Фактически это обычные заметки для памяти, но время от времени там попадаются отличные бон мо и характеристики.
Например: «Это были гордые дети маленьких ответственных работников» - абсолютно исчерпывающая характеристика многочисленных «Геек», «Элек» и «Гулек» 20-30-х, детей Бухариных, Зиновьевых и номенлатуры на класс-два ниже. «Геек» потом убили или пропустили через систему советских лагерей и прилагерных поселков. Вероятно, сын Шарикова и машинистки тоже был бы в детстве не по уму гордым: ни на чем не основанный социальный снобизм («Мой папа собака») - фирменный знак самоубийственной советской идеологии.
К таким «бон мо» относятся «Страна непуганых идиотов. Надо пугнуть» (передразнивается дореволюционная книга Пришвина «В краю непуганых птиц»). Или «Бога нет. Хорошо, а сыр есть?» (в советской интерпретации из басни «Ворона и сыр» убрали упоминание Бога).
Следует заметить, что все эти высказывания есть следствия желчного темперамента, свойственного туберкулёзникам. Ильф был безоговорочно на стороне советской власти (по расовым соображениям) и никогда не вступал в какие-либо конфликты с представителями советской культуры. В последние годы жизни он работал штатным сотрудником «Правды» и этим всё сказано.
По своим жизненным интересам Ильф был подросток-эрудит. Больше всего его интересовала история войн и военной техники. Такой тип людей богато представлен на современных форумах, посвящённых стрелковому оружию или военно-морскому флоту. Художественная литература его интересовала фрагментарно, театром и музыкой он не увлекался. В начале 30-х он открыл для себя фотоаппарат и по критериям того времени оказался неплохим фотографом.
«Записные книжки» единственный весомый аргумент в пользу авторства «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка». Там встречаются фамилии персонажей романов, краткие описания некоторых ситуаций.
При этом бросается в глаза, что подобное упоминание приходится в подавляющем большинстве случаев на время работы над романами, тогда как записные книжки писателей обычно являются информационным банком, из которого черпаются прошлые литературные находки вне зависимости от времени их возникновения.
Таких фрагментов в «Записных книжках» мало (где-то две странички на несколько сотен), хотя по объёму «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» это половина из того, что написал Ильф и 95% по качеству.
В подобных записях нет пометок «вставить в книгу» и т.д. Вообще нет каких-то упоминаний о романах.
Можно предположить, что «двенадцатистульные» и «золототелячьи» фразы в записных книжках это записи сторонних разговоров, прежде всего - самого Булгакова. Ведь в книжках Ильфа нигде не говорится, что всё написанное придумано автором. Что естественно - в записные книжки часто записывают услышанное и прочитанное.
В сущности, мы не можем атрибутировать даже фразы, перечисленные выше. Весьма вероятно, что Ильф их просто услышал. В ряде случаев в записях Ильфа прямо указывается автор (например, Лесков), но современников он по понятным соображениям избегает именовать не только при цитировании, но даже давая характеристики.
Полагаю, однако, что подобное предположение может объяснить наличие «двенадцатистульных» фрагментов лишь частично. На вопрос, почему они появились в записных книжках, я постараюсь ответить в следующем посте. (Сразу оговорюсь, что конспирологической версии о том, что Ильф специально вписал фрагменты для алиби, не будет.)
V
В связи с этим возникает другой вопрос. А почему, в сущности, нам нужно что-то объяснять? Не проще ли предположить, что Ильф действительно был автором «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». В чём проблема? Сомнения есть. Ладно. Но есть и опровержение - упоминания в записных книжках. Откуда этот обвинительный уклон?
Проблема в том, что всё, что я написал выше, это ерунда и шелуха. Главное это то, что тексты романов и тексты других произведений тандема разнятся КАТАСТРОФИЧЕСКИ. Это и есть необходимое (и достаточное) доказательство для понимающего человека. Больше ничего не нужно.
Возьмите «Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска», написанные тандемом в промежутке между «Двенадцатью стульями» и «Золотым теленком».
Там есть история, посвящённая Васисуалию Лоханкину (редкий случай, когда имя персонажа романа используется в другом тексте.)
Сюжет рассказа таков. В городе Колоколамске идет сильный дождь. Гробовщик Лоханкин говорит, что это начало всемирного потопа и советская Москва уже утонула. Обыватели Колоколамска строят ковчег, используя картинку в Библии, но тут дождь кончается.
Самый идиотский сюжет можно красиво описать. Описано у авторов всё криво, тяп-ляп, совершенно не смешно. Это подростковая пошлость «под Щедрина» - натужное остроумие людей, органически не способных к иррациональным текстам и не понимающих, что гротеск и сатира есть жанр, требующий гораздо больше усилий и большего уровня квалификации, чем бытописательство и пейзажные зарисовки.
Цитат приводить не буду - просто прочитайте этой рассказ: http://www.e-reading.mobi/chapter.php/44449/3/Petrov
Прочитали? А теперь вспомните главу о Васисуалии Лоханкине в «Золотом Теленке»: http://gatchina3000.ru/literatura/koreiko_a_i/gold-calf_13.htm.
Согласитесь, эти два текста писали разные люди. В первом случае автор ничтожный полуобразованный халтурщик, не способный двух слов связать, во втором - сатирик экстра-класса одновременно пишущий бытовую зарисовку, политическую карикатуру и философский памфлет. Причем в условиях жесточайшей цензуры.
И более того. Во-втором случае автор не только прекрасный прозаик, но и замечательный драматург, вероятно с опытом написания либретто. Лоханкин пытается превратить бытовой фарс в высокую трагедию и переходит на пятистопный ямб. Но вместо оперы получается водевиль. Это мог сделать только литературный Мастер, и вообще, и «Двенадцать стульев», и «Золотой телёнок» написаны виртуозом, для которого не проблема написать что угодно и как угодно. И этот человек очень хорошо знает себе цену. Трудно представить, чтобы рукопись «Двенадцати стульев» автор предложил издателю с ильфопетровским настроем, которые описывали свой дебют так:
«Мы вложили в эту первую книгу все, что знали. Вообще же говоря, мы оба не придавали книге никакого литературного значения, и, если бы кто-нибудь из уважаемых нами писателей сказал, что книга плоха, мы, вероятно, и не подумали бы отдавать ее в печать… Мы никак не могли себе представить, хорошо мы написали или плохо. Если бы Валентин Катаев, сказал нам, что мы принесли галиматью, мы нисколько не удивились бы. Мы готовились к самому худшему».
Стоит ли говорить, что настрой и «Двенадцати стульев», и «Золотого телёнка» совершенно иной. Кроме всего прочего, автор там сводит счёты с литературным истеблишментом СССР - с Мейерхольдом, Маяковским и т.д. Как равный, а скорее - как старший.
VI (Отступление про Салтыкова)
Тот уровень литературного кретинизма, до которого опустились авторы «Колоколамских историй» во многом обусловлен неправильно поставленной литературной задачей. Всё-таки ни Петров, ни тем более Ильф, не писали так плохо.
Проблема в том, что «под Салтыкова-Щедрина» писать совершенно невозможно. Можно подражать Гоголю, Диккенсу, Джером-Джерому, О.Генри, но Салтыков это могильная плита, об которую разбились сотни литературных амбиций. В предсоветской, а тем более в советской партийной литературе считалось, что Щедрин дал лекала для политического зубоскальства, по которым всевозможным «абличителям» даже без чёткого знания русского языка легко и просто писать пасквили на Россию и русский народ. В СССР литераторы прямо понуждались писать «под Щедрина».
Между тем, русская сатира и юмористика начала 20 века это Аверченко, Дорошевич, Тэффи - о Салтыкове-Щедрине в их творчестве нет и помину. Все эти люди чувствовали русский язык, он для них был родной, и у них был литературный талант, поставивший блок на Щедрина: «Стоп», «туда нельзя».
Почему? Потому что Салтыков был штучным товаром. Это парадоксальная смесь старорусского купеческого хамства (мать) и религиозного пиетизма (отец), пропущенная затем через закрытую аристократическую школу (Лицей). Кроме того, творчество Салтыкова пришлось на столь же парадоксальную эпоху «великих реформ», когда благие пожелания удачно сочетались с непосредственностью нравов.
Салтыков это сюрр похлеще Гоголя и Гофмана, и далеко неслучайно лучшие его вещи носят название «сказок». Подражать ему совершенно невозможно. Это будет или перелёт, - в случае если автор культурен (Сергей Трубецкой), или недолёт, как в случае мириад полуобразованных евреев-ксенофобов.
Это делает Салтыкова автором совершенно русским. Его трудно переводить на иностранные языки и его юмор иностранцам кажется плоским и грубым. Что не верно. В Салтыкове был русский драйв, это «орущий русский», «русский стучащий кулачищем по столу в своем кабинете». Слов он не подбирает, они рождаются сами, и очень удачно. Потому что человек на своём месте и в своей стихии. Вот почему его произведения это для русского глаза никакая не сатира, а просто-напросто МИЛОТА. «Наш боцман ругается так, что впору книгу писать».
Салтыков-Щедрин был русским генералом, и можно представить КАК он бы стал общаться с такой швалью, как Ленин или Троцкий. Его бы и назначить в комиссию по расследованию преступлений социалистических режимов 1917-1918 гг. Мокрого места бы не осталось.
Сохранилось безусловно правдоподобное изложение беседы Салтыкова с начальником третьего отделения графом Шуваловым:
«- Вы, граф, уверили государя, что я человек беспокойный.
- А что же, неужели вы, господин Салтыков, разубедите меня в том, что вы человек беспокойный?
- С чего же вы взяли это?
- О, я вас очень хорошо и давно знаю, еще с того времени, когда мы встречались с вами в комиссии по преобразованию полиции, припомните, как вы тогда вели себя?
Салтыков покраснел и вскочил:
- Как я себя вел? Да ведь я был членом комиссии, так же, как и вы, ведь я высказывал свое мнение, свое убеждение! Ведь я думал, что я дело делаю! А если мое мнение было несогласно с вашим, так ведь из этого не следует, чтобы мне теперь ставили вопрос: как я себя вел.
Шувалов также вскочил и стал успокаивать Салтыкова, уверяя, что он нимало не думал его обидеть, и проч.
- Нет-с, вы, однако, доложили государю, что я беспокойный человек; я вас прошу непременно доложить теперь, что я был у вас и объяснялся с вами.
- Ну, помилуйте, - мы люди такие маленькие, что невозможно о нас и нами утруждать государя. Между его величеством и нами такая дистанция огромная...
- Нет, позвольте! Должно быть, не столь огромная, если государю докладывают, что я беспокойный человек и что вызывают его на решение убрать меня. Я вас прошу непременно обо мне доложить и о моем с вами объяснении».
Оцените сцену: Салтыков орёт на начальника III отделения, посмевшего доложить царю, что он способен орать на начальство.
Советский художник добавил в иллюстрацию к сказке Щедрина книгу Булгакова. Видимо что-то хотел этим сказать, но как это постоянно случается с советскими, сказал совершенно иное. Ибо говорил на трофейном языке чужой культуры.
Чем кстати закончилась распря двух генералов, о которой я писал в посте о Салтыкове? Там всё было не так просто. После спора с Салтыковым губернатора Шидловского назначили главой цензурного ведомства (то есть и цензором произведений Салтыкова), а затем экс-губернатор сошёл с ума.
То есть это был конфликт двух сумасшедших генералов, что делает поведение Салтыкова гораздо менее нелепым. Люди друг друга нашли.
«О чем ни начинали генералы разговор, он постоянно сводился на воспоминание об еде, и это еще более раздражало аппетит. Положили: разговоры прекратить, и, вспомнив о найденном нумере «Московских ведомостей», жадно принялись читать его.
«Вчера, - читал взволнованным голосом один генерал, - у почтенного начальника нашей древней столицы был парадный обед. Стол сервирован был на сто персон с роскошью изумительною. Дары всех стран назначили себе как бы рандеву на этом волшебном празднике. Тут была и «шекснинска стерлядь золотая», и питомец лесов кавказских, - фазан, и, столь редкая в нашем севере в феврале месяце, земляника...»
- Тьфу ты, господи! да неужто ж, ваше превосходительство, не можете найти другого предмета? - воскликнул в отчаянии другой генерал и, взяв у товарища газету, прочел следующее:
«Из Тулы пишут: вчерашнего числа, по случаю поимки в реке Упе осетра (происшествие, которого не запомнят даже старожилы, тем более что в осетре был опознан частный пристав Б.), был в здешнем клубе фестиваль. Виновника торжества внесли на громадном деревянном блюде, обложенного огурчиками и держащего в пасти кусок зелени. Доктор П., бывший в тот же день дежурным старшиною, заботливо наблюдал, дабы все гости получили по куску. Подливка была самая разнообразная и даже почти прихотливая...»
- Позвольте, ваше превосходительство, и вы, кажется, не слишком осторожны в выборе чтения! - прервал первый генерал и, взяв, в свою очередь, газету, прочел:
«Из Вятки пишут: один из здешних старожилов изобрел следующий оригинальный способ приготовления ухи: взяв живого налима, предварительно его высечь; когда же, от огорчения, печень его увеличится...»
Согласитесь, что подливка, действительно, «самая разнообразная и даже почти прихотливая» и что, действительно, «дары всех стран назначили себе как бы рандеву на этом волшебном празднике».
Подражать такому виртуозному владению словом и имитировать совершенно безумный полёт фантазии решительно невозможно. Штучный товар.
Что такое, в сущности, вся советская щедриниада, от «гудошников», «обрабатывающих» рабочую корреспонденцию, до рубрики «Нарочно не придумаешь» в «Крокодиле»? Английский лорд написал памфлет, пародирующий светскую хронику в «Таймс», а в Бенгалии колониальные бумагомараки, услыхав звон, стали критиковать местную провинциальную прессу за ошибки и опечатки. Вот и вся «советская сатира, развивающая традиции Щедрина». Только в двадцатые годы в «Гудке» сидел бывший сэр Михаил Булгаков, куда его устроил работать местный Абдурахман. Чтобы тот читал письма индусов и обрабатывал их для печати. Подобная гофманиада дала в 20-х последний всплеск российского остроумия - во многом рекордный.
На этом закончу пространное отступление.
VII
Пойдем дальше.
Публикация двух бестселлеров (в том числе за рубежом), должна была принести авторам много денег. В СССР 20-30-х популярные писатели зарабатывали очень много. Однако и Ильф, и Петров жили достаточно скромно. У них был некоторый достаток, соответствующий статусу столичных журналистов, но никаких излишеств и роскоши не наблюдалось. По линии Союза писателей и тот и другой получили отдельное или почти отдельное жильё, это было необыкновенно хорошо, но речь о деньгах. Денег не было.
После смерти Ильфа, а затем Петрова, их семьи остались без средств. Катаев помогал семье брата, выплачивая ежемесячное пособие из своего кармана, у Ильфа не было и этого.
На подобном фоне весьма любопытно следующее свидетельство советского литературоведа Яновской:
«Вот что Елена Сергеевна Булгакова рассказала мне об Ильфе сразу же, когда я познакомилась с нею в 1962 году. Когда в жизни Булгакова - а это было в марте 1936 года - в очередной раз разразилась катастрофа и пьесы его снимали со сцены, а театры требовали возвращения авансов и в доме не было ни гроша, приходил Ильф и предлагал деньги...
Помнится, меня тогда поразило сочетание двух слов: «Ильф» и «деньги». Видите ли, литературовед иногда входит в биографию писателя, так сказать, с черного входа. Незадолго перед тем я работала с «Записными книжками» Ильфа. Записи Ильф делал не для читателей, а для себя. И из записей этих у меня сложилось весьма прочное ощущение, что чего другого - а денег у Ильфа не было.
Мое простодушное изумление вызвало гнев Елены Сергеевны. Мне была дана достойная отповедь (дескать, если она говорит, то знает, что говорит, и никакие сомнения здесь не уместны). И повторено: «Приходил Ильф. Предлагал деньги».
По-моему, это поразительная наивность. Яновская сообщает, что Ильф предлагал деньги Булгакову, при том, что у самого Ильи Арнольдовича лишних денег не было, и вообще он не находился с Булгаковым в таких отношениях, чтобы заниматься меценатством. А сумма могла быть только крупная, потому что на уровне бытовых трат Булгаков не нуждался. Это не говоря о том, что к этому времени Ильф был смертельно болен.
Это может свидетельствовать только об одном - у Булгакова и Ильфа были общие коммерческие дела, в которые были замешены третьи лица.
Кстати, Лидия Марковна Яновская, в девичестве Гурович, была крупнейшим специалистом по творчеству Ильфа и Петрова. Она заложила основы советского «ильфопетрововедения» (в начале 60-х), общалась с родственниками писателей и друзьями.
Другой, ещё более пламенной страстью Яновской, и тоже с начала 60-х, был Михаил Булгаков. Опять же она заложила основы советского «булгакововедения», долго работала с булгаковским архивом, тесно общалась с женами Булгакова и т.д. Много возмущалась пропажей массы булгаковских материалов из Ленинской библиотеки.
Согласитесь, довольно странная контаминация, ведь Булгаков и Ильф-Петров люди совсем разные.
VIII
Петров был, в сущности, добродушным и глуповатым человеком, Ильфа он уважал, и делал для него много хорошего. Смерть Ильфа была для него трагедией, кроме всего прочего он лишался литературного помощника, придающего ему статус писателя. В расстроенных чувствах Петров описал последние дни своего друга, правда, не понимая, что он пишет на самом деле:
«Мы сели писать. Ильф выглядел худо. Он не спал почти всю ночь.
- Может быть, отложим? - спросил я.
- Нет, я разойдусь, - ответил он. - Знаете, давайте сначала нарежем бумагу. Я давно собираюсь это сделать. Почему-то эта бумага не дает мне покоя.
Недавно кто-то подарил Ильфу добрый пуд бумаги, состоящей из огромных листов. Мы брали по листу, складывали его вдвое, разрезали ножом, потом опять складывали вдвое и опять разрезали. Сперва мы разговаривали во время этой работы (когда не хотелось писать, всякая работа была хороша). Потом увлеклись и работали молча и быстро.
- Давайте, кто скорей, - сказал Ильф.
Он как-то ловко рационализировал свою работу и резал листы с огромной скоростью. Я старался не отставать. Мы работали, не поднимая глаз. Наконец я случайно посмотрел на Ильфа и ужаснулся его бледности. Он был весь в поту и дышал тяжело и хрипло.
- Не нужно, - сказал я, - хватит.
- Нет, - ответил он с удивившим меня упрямством, - я должен обязательно до конца.
Он все-таки дорезал бумагу. Он был все так же бледен, но улыбался.
- Теперь давайте работать. Только я минутку отдохну…
Вскоре наступил конец. Ильф лежал на своей тахте, вытянув руки по швам, с закрытыми глазами и очень спокойным лицом, которое вдруг, в одну минуту, стало белым. Комната была ярко освещена. Был поздний вечер. Окно было широко раскрыто, и по комнате свободно гулял холодный апрельский ветер, шевеливший листы нарезанной Ильфом бумаги. За окном было черно и звездно».
Как говорили древние, и слепой однажды попадает в цель. У Петрова невольно получился гениальный текст, настоящее украшение хрестоматии русской литературы 20 века. Два советских бездаря лихорадочно рвут бумагу - «темпы! темпочки!! даёшь!!!», - готовясь что-то писать. А писать нечего. Ничего не было, нет, и не будет. Резаная бумага, пустое окно, дурная бесконечность бессмысленной и бездарно прожитой жизни. Может быть, перед смертью стоит остановиться, посмотреть в окно, напоследок подумать. Нет: вжик-щелк, вжик-щёлк. Производство.
"Чугунная поковка,
Твёрдая фреза,
Синяя спецовка,
Чёрные глаза.
Чёткие движенья
Умелых рук,
В ящике деталей
- Тысяча штук.
Петров незадолго до своей смерти написал:
«Меня всегда преследовала мысль, что я делаю что-то не то, что я самозванец. В глубине души у меня всегда гнездилась боязнь, что мне вдруг скажут: «Послушайте, какой вы к черту писатель: занимались бы каким-нибудь другим делом!»
А псевдоним И.А.Ильфа - «И.А.Пселдонимов». Это фамилия героя «Скверного анекдота» Достоевского.
Слово с не овладевшим им творит злую шутку. Пишущий дилетант не понимает символического пространства создаваемого им текста, и не может развить или нейтрализовать порождаемые им символы. Он жертва.
IV
Теперь об ЭльфеИльфе. «Илья» «Арнольдович» «Ильф» родился в Одессе в том же году, что и Катаев. Закончил он не гимназию, а техническое училище.
Для Петрова это был человек другого поколения, поколения брата. Он считал Ильфа настоящим писателем и в период начала знакомства относился к нему с большим пиететом:
«Я испытывал по отношению к нему чувство огромного уважения, а иногда даже восхищения. Я был моложе его на пять лет, и, хотя он был очень застенчив, писал мало и никогда не показывал написанного, я готов был признать его своим метром. Его литературный вкус казался мне в то время безукоризненным, а смелость его мнений приводила меня в восторг».
Действительно их талант несопоставим. Ильф профессиональный литератор: неплохой повествователь и средней руки фельетонист (разумеется, по советским, а не французским меркам). Кроме того, лично Ильф был остроумным человеком. Петров пожалуй тоже, как собственно и все «гудошники», но у того это была просто смешливость и умение рассказать уместный анекдот. А молчаливый Ильф был мастером кратких саркастических характеристик, что свидетельствует о недюжинном филологическом таланте.
Архива Петрова особо и не было, от Ильфа остались записные книжки 1925-1937 гг. Их литературное значение неимоверно раздуто еврейской националистической пропагандой («уникальные гены»). Фактически это обычные заметки для памяти, но время от времени там попадаются отличные бон мо и характеристики.
Например: «Это были гордые дети маленьких ответственных работников» - абсолютно исчерпывающая характеристика многочисленных «Геек», «Элек» и «Гулек» 20-30-х, детей Бухариных, Зиновьевых и номенлатуры на класс-два ниже. «Геек» потом убили или пропустили через систему советских лагерей и прилагерных поселков. Вероятно, сын Шарикова и машинистки тоже был бы в детстве не по уму гордым: ни на чем не основанный социальный снобизм («Мой папа собака») - фирменный знак самоубийственной советской идеологии.
К таким «бон мо» относятся «Страна непуганых идиотов. Надо пугнуть» (передразнивается дореволюционная книга Пришвина «В краю непуганых птиц»). Или «Бога нет. Хорошо, а сыр есть?» (в советской интерпретации из басни «Ворона и сыр» убрали упоминание Бога).
Следует заметить, что все эти высказывания есть следствия желчного темперамента, свойственного туберкулёзникам. Ильф был безоговорочно на стороне советской власти (по расовым соображениям) и никогда не вступал в какие-либо конфликты с представителями советской культуры. В последние годы жизни он работал штатным сотрудником «Правды» и этим всё сказано.
По своим жизненным интересам Ильф был подросток-эрудит. Больше всего его интересовала история войн и военной техники. Такой тип людей богато представлен на современных форумах, посвящённых стрелковому оружию или военно-морскому флоту. Художественная литература его интересовала фрагментарно, театром и музыкой он не увлекался. В начале 30-х он открыл для себя фотоаппарат и по критериям того времени оказался неплохим фотографом.
«Записные книжки» единственный весомый аргумент в пользу авторства «Двенадцати стульев» и «Золотого телёнка». Там встречаются фамилии персонажей романов, краткие описания некоторых ситуаций.
При этом бросается в глаза, что подобное упоминание приходится в подавляющем большинстве случаев на время работы над романами, тогда как записные книжки писателей обычно являются информационным банком, из которого черпаются прошлые литературные находки вне зависимости от времени их возникновения.
Таких фрагментов в «Записных книжках» мало (где-то две странички на несколько сотен), хотя по объёму «Двенадцать стульев» и «Золотой телёнок» это половина из того, что написал Ильф и 95% по качеству.
В подобных записях нет пометок «вставить в книгу» и т.д. Вообще нет каких-то упоминаний о романах.
Можно предположить, что «двенадцатистульные» и «золототелячьи» фразы в записных книжках это записи сторонних разговоров, прежде всего - самого Булгакова. Ведь в книжках Ильфа нигде не говорится, что всё написанное придумано автором. Что естественно - в записные книжки часто записывают услышанное и прочитанное.
В сущности, мы не можем атрибутировать даже фразы, перечисленные выше. Весьма вероятно, что Ильф их просто услышал. В ряде случаев в записях Ильфа прямо указывается автор (например, Лесков), но современников он по понятным соображениям избегает именовать не только при цитировании, но даже давая характеристики.
Полагаю, однако, что подобное предположение может объяснить наличие «двенадцатистульных» фрагментов лишь частично. На вопрос, почему они появились в записных книжках, я постараюсь ответить в следующем посте. (Сразу оговорюсь, что конспирологической версии о том, что Ильф специально вписал фрагменты для алиби, не будет.)
V
В связи с этим возникает другой вопрос. А почему, в сущности, нам нужно что-то объяснять? Не проще ли предположить, что Ильф действительно был автором «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка». В чём проблема? Сомнения есть. Ладно. Но есть и опровержение - упоминания в записных книжках. Откуда этот обвинительный уклон?
Проблема в том, что всё, что я написал выше, это ерунда и шелуха. Главное это то, что тексты романов и тексты других произведений тандема разнятся КАТАСТРОФИЧЕСКИ. Это и есть необходимое (и достаточное) доказательство для понимающего человека. Больше ничего не нужно.
Возьмите «Необыкновенные истории из жизни города Колоколамска», написанные тандемом в промежутке между «Двенадцатью стульями» и «Золотым теленком».
Там есть история, посвящённая Васисуалию Лоханкину (редкий случай, когда имя персонажа романа используется в другом тексте.)
Сюжет рассказа таков. В городе Колоколамске идет сильный дождь. Гробовщик Лоханкин говорит, что это начало всемирного потопа и советская Москва уже утонула. Обыватели Колоколамска строят ковчег, используя картинку в Библии, но тут дождь кончается.
Самый идиотский сюжет можно красиво описать. Описано у авторов всё криво, тяп-ляп, совершенно не смешно. Это подростковая пошлость «под Щедрина» - натужное остроумие людей, органически не способных к иррациональным текстам и не понимающих, что гротеск и сатира есть жанр, требующий гораздо больше усилий и большего уровня квалификации, чем бытописательство и пейзажные зарисовки.
Цитат приводить не буду - просто прочитайте этой рассказ: http://www.e-reading.mobi/chapter.php/44449/3/Petrov
Прочитали? А теперь вспомните главу о Васисуалии Лоханкине в «Золотом Теленке»: http://gatchina3000.ru/literatura/koreiko_a_i/gold-calf_13.htm.
Согласитесь, эти два текста писали разные люди. В первом случае автор ничтожный полуобразованный халтурщик, не способный двух слов связать, во втором - сатирик экстра-класса одновременно пишущий бытовую зарисовку, политическую карикатуру и философский памфлет. Причем в условиях жесточайшей цензуры.
И более того. Во-втором случае автор не только прекрасный прозаик, но и замечательный драматург, вероятно с опытом написания либретто. Лоханкин пытается превратить бытовой фарс в высокую трагедию и переходит на пятистопный ямб. Но вместо оперы получается водевиль. Это мог сделать только литературный Мастер, и вообще, и «Двенадцать стульев», и «Золотой телёнок» написаны виртуозом, для которого не проблема написать что угодно и как угодно. И этот человек очень хорошо знает себе цену. Трудно представить, чтобы рукопись «Двенадцати стульев» автор предложил издателю с ильфопетровским настроем, которые описывали свой дебют так:
«Мы вложили в эту первую книгу все, что знали. Вообще же говоря, мы оба не придавали книге никакого литературного значения, и, если бы кто-нибудь из уважаемых нами писателей сказал, что книга плоха, мы, вероятно, и не подумали бы отдавать ее в печать… Мы никак не могли себе представить, хорошо мы написали или плохо. Если бы Валентин Катаев, сказал нам, что мы принесли галиматью, мы нисколько не удивились бы. Мы готовились к самому худшему».
Стоит ли говорить, что настрой и «Двенадцати стульев», и «Золотого телёнка» совершенно иной. Кроме всего прочего, автор там сводит счёты с литературным истеблишментом СССР - с Мейерхольдом, Маяковским и т.д. Как равный, а скорее - как старший.
VI (Отступление про Салтыкова)
Тот уровень литературного кретинизма, до которого опустились авторы «Колоколамских историй» во многом обусловлен неправильно поставленной литературной задачей. Всё-таки ни Петров, ни тем более Ильф, не писали так плохо.
Проблема в том, что «под Салтыкова-Щедрина» писать совершенно невозможно. Можно подражать Гоголю, Диккенсу, Джером-Джерому, О.Генри, но Салтыков это могильная плита, об которую разбились сотни литературных амбиций. В предсоветской, а тем более в советской партийной литературе считалось, что Щедрин дал лекала для политического зубоскальства, по которым всевозможным «абличителям» даже без чёткого знания русского языка легко и просто писать пасквили на Россию и русский народ. В СССР литераторы прямо понуждались писать «под Щедрина».
Между тем, русская сатира и юмористика начала 20 века это Аверченко, Дорошевич, Тэффи - о Салтыкове-Щедрине в их творчестве нет и помину. Все эти люди чувствовали русский язык, он для них был родной, и у них был литературный талант, поставивший блок на Щедрина: «Стоп», «туда нельзя».
Почему? Потому что Салтыков был штучным товаром. Это парадоксальная смесь старорусского купеческого хамства (мать) и религиозного пиетизма (отец), пропущенная затем через закрытую аристократическую школу (Лицей). Кроме того, творчество Салтыкова пришлось на столь же парадоксальную эпоху «великих реформ», когда благие пожелания удачно сочетались с непосредственностью нравов.
Салтыков это сюрр похлеще Гоголя и Гофмана, и далеко неслучайно лучшие его вещи носят название «сказок». Подражать ему совершенно невозможно. Это будет или перелёт, - в случае если автор культурен (Сергей Трубецкой), или недолёт, как в случае мириад полуобразованных евреев-ксенофобов.
Это делает Салтыкова автором совершенно русским. Его трудно переводить на иностранные языки и его юмор иностранцам кажется плоским и грубым. Что не верно. В Салтыкове был русский драйв, это «орущий русский», «русский стучащий кулачищем по столу в своем кабинете». Слов он не подбирает, они рождаются сами, и очень удачно. Потому что человек на своём месте и в своей стихии. Вот почему его произведения это для русского глаза никакая не сатира, а просто-напросто МИЛОТА. «Наш боцман ругается так, что впору книгу писать».
Салтыков-Щедрин был русским генералом, и можно представить КАК он бы стал общаться с такой швалью, как Ленин или Троцкий. Его бы и назначить в комиссию по расследованию преступлений социалистических режимов 1917-1918 гг. Мокрого места бы не осталось.
Сохранилось безусловно правдоподобное изложение беседы Салтыкова с начальником третьего отделения графом Шуваловым:
«- Вы, граф, уверили государя, что я человек беспокойный.
- А что же, неужели вы, господин Салтыков, разубедите меня в том, что вы человек беспокойный?
- С чего же вы взяли это?
- О, я вас очень хорошо и давно знаю, еще с того времени, когда мы встречались с вами в комиссии по преобразованию полиции, припомните, как вы тогда вели себя?
Салтыков покраснел и вскочил:
- Как я себя вел? Да ведь я был членом комиссии, так же, как и вы, ведь я высказывал свое мнение, свое убеждение! Ведь я думал, что я дело делаю! А если мое мнение было несогласно с вашим, так ведь из этого не следует, чтобы мне теперь ставили вопрос: как я себя вел.
Шувалов также вскочил и стал успокаивать Салтыкова, уверяя, что он нимало не думал его обидеть, и проч.
- Нет-с, вы, однако, доложили государю, что я беспокойный человек; я вас прошу непременно доложить теперь, что я был у вас и объяснялся с вами.
- Ну, помилуйте, - мы люди такие маленькие, что невозможно о нас и нами утруждать государя. Между его величеством и нами такая дистанция огромная...
- Нет, позвольте! Должно быть, не столь огромная, если государю докладывают, что я беспокойный человек и что вызывают его на решение убрать меня. Я вас прошу непременно обо мне доложить и о моем с вами объяснении».
Оцените сцену: Салтыков орёт на начальника III отделения, посмевшего доложить царю, что он способен орать на начальство.
Советский художник добавил в иллюстрацию к сказке Щедрина книгу Булгакова. Видимо что-то хотел этим сказать, но как это постоянно случается с советскими, сказал совершенно иное. Ибо говорил на трофейном языке чужой культуры.
Чем кстати закончилась распря двух генералов, о которой я писал в посте о Салтыкове? Там всё было не так просто. После спора с Салтыковым губернатора Шидловского назначили главой цензурного ведомства (то есть и цензором произведений Салтыкова), а затем экс-губернатор сошёл с ума.
То есть это был конфликт двух сумасшедших генералов, что делает поведение Салтыкова гораздо менее нелепым. Люди друг друга нашли.
«О чем ни начинали генералы разговор, он постоянно сводился на воспоминание об еде, и это еще более раздражало аппетит. Положили: разговоры прекратить, и, вспомнив о найденном нумере «Московских ведомостей», жадно принялись читать его.
«Вчера, - читал взволнованным голосом один генерал, - у почтенного начальника нашей древней столицы был парадный обед. Стол сервирован был на сто персон с роскошью изумительною. Дары всех стран назначили себе как бы рандеву на этом волшебном празднике. Тут была и «шекснинска стерлядь золотая», и питомец лесов кавказских, - фазан, и, столь редкая в нашем севере в феврале месяце, земляника...»
- Тьфу ты, господи! да неужто ж, ваше превосходительство, не можете найти другого предмета? - воскликнул в отчаянии другой генерал и, взяв у товарища газету, прочел следующее:
«Из Тулы пишут: вчерашнего числа, по случаю поимки в реке Упе осетра (происшествие, которого не запомнят даже старожилы, тем более что в осетре был опознан частный пристав Б.), был в здешнем клубе фестиваль. Виновника торжества внесли на громадном деревянном блюде, обложенного огурчиками и держащего в пасти кусок зелени. Доктор П., бывший в тот же день дежурным старшиною, заботливо наблюдал, дабы все гости получили по куску. Подливка была самая разнообразная и даже почти прихотливая...»
- Позвольте, ваше превосходительство, и вы, кажется, не слишком осторожны в выборе чтения! - прервал первый генерал и, взяв, в свою очередь, газету, прочел:
«Из Вятки пишут: один из здешних старожилов изобрел следующий оригинальный способ приготовления ухи: взяв живого налима, предварительно его высечь; когда же, от огорчения, печень его увеличится...»
Согласитесь, что подливка, действительно, «самая разнообразная и даже почти прихотливая» и что, действительно, «дары всех стран назначили себе как бы рандеву на этом волшебном празднике».
Подражать такому виртуозному владению словом и имитировать совершенно безумный полёт фантазии решительно невозможно. Штучный товар.
Что такое, в сущности, вся советская щедриниада, от «гудошников», «обрабатывающих» рабочую корреспонденцию, до рубрики «Нарочно не придумаешь» в «Крокодиле»? Английский лорд написал памфлет, пародирующий светскую хронику в «Таймс», а в Бенгалии колониальные бумагомараки, услыхав звон, стали критиковать местную провинциальную прессу за ошибки и опечатки. Вот и вся «советская сатира, развивающая традиции Щедрина». Только в двадцатые годы в «Гудке» сидел бывший сэр Михаил Булгаков, куда его устроил работать местный Абдурахман. Чтобы тот читал письма индусов и обрабатывал их для печати. Подобная гофманиада дала в 20-х последний всплеск российского остроумия - во многом рекордный.
На этом закончу пространное отступление.
VII
Пойдем дальше.
Публикация двух бестселлеров (в том числе за рубежом), должна была принести авторам много денег. В СССР 20-30-х популярные писатели зарабатывали очень много. Однако и Ильф, и Петров жили достаточно скромно. У них был некоторый достаток, соответствующий статусу столичных журналистов, но никаких излишеств и роскоши не наблюдалось. По линии Союза писателей и тот и другой получили отдельное или почти отдельное жильё, это было необыкновенно хорошо, но речь о деньгах. Денег не было.
После смерти Ильфа, а затем Петрова, их семьи остались без средств. Катаев помогал семье брата, выплачивая ежемесячное пособие из своего кармана, у Ильфа не было и этого.
На подобном фоне весьма любопытно следующее свидетельство советского литературоведа Яновской:
«Вот что Елена Сергеевна Булгакова рассказала мне об Ильфе сразу же, когда я познакомилась с нею в 1962 году. Когда в жизни Булгакова - а это было в марте 1936 года - в очередной раз разразилась катастрофа и пьесы его снимали со сцены, а театры требовали возвращения авансов и в доме не было ни гроша, приходил Ильф и предлагал деньги...
Помнится, меня тогда поразило сочетание двух слов: «Ильф» и «деньги». Видите ли, литературовед иногда входит в биографию писателя, так сказать, с черного входа. Незадолго перед тем я работала с «Записными книжками» Ильфа. Записи Ильф делал не для читателей, а для себя. И из записей этих у меня сложилось весьма прочное ощущение, что чего другого - а денег у Ильфа не было.
Мое простодушное изумление вызвало гнев Елены Сергеевны. Мне была дана достойная отповедь (дескать, если она говорит, то знает, что говорит, и никакие сомнения здесь не уместны). И повторено: «Приходил Ильф. Предлагал деньги».
По-моему, это поразительная наивность. Яновская сообщает, что Ильф предлагал деньги Булгакову, при том, что у самого Ильи Арнольдовича лишних денег не было, и вообще он не находился с Булгаковым в таких отношениях, чтобы заниматься меценатством. А сумма могла быть только крупная, потому что на уровне бытовых трат Булгаков не нуждался. Это не говоря о том, что к этому времени Ильф был смертельно болен.
Это может свидетельствовать только об одном - у Булгакова и Ильфа были общие коммерческие дела, в которые были замешены третьи лица.
Кстати, Лидия Марковна Яновская, в девичестве Гурович, была крупнейшим специалистом по творчеству Ильфа и Петрова. Она заложила основы советского «ильфопетрововедения» (в начале 60-х), общалась с родственниками писателей и друзьями.
Другой, ещё более пламенной страстью Яновской, и тоже с начала 60-х, был Михаил Булгаков. Опять же она заложила основы советского «булгакововедения», долго работала с булгаковским архивом, тесно общалась с женами Булгакова и т.д. Много возмущалась пропажей массы булгаковских материалов из Ленинской библиотеки.
Согласитесь, довольно странная контаминация, ведь Булгаков и Ильф-Петров люди совсем разные.
VIII
Петров был, в сущности, добродушным и глуповатым человеком, Ильфа он уважал, и делал для него много хорошего. Смерть Ильфа была для него трагедией, кроме всего прочего он лишался литературного помощника, придающего ему статус писателя. В расстроенных чувствах Петров описал последние дни своего друга, правда, не понимая, что он пишет на самом деле:
«Мы сели писать. Ильф выглядел худо. Он не спал почти всю ночь.
- Может быть, отложим? - спросил я.
- Нет, я разойдусь, - ответил он. - Знаете, давайте сначала нарежем бумагу. Я давно собираюсь это сделать. Почему-то эта бумага не дает мне покоя.
Недавно кто-то подарил Ильфу добрый пуд бумаги, состоящей из огромных листов. Мы брали по листу, складывали его вдвое, разрезали ножом, потом опять складывали вдвое и опять разрезали. Сперва мы разговаривали во время этой работы (когда не хотелось писать, всякая работа была хороша). Потом увлеклись и работали молча и быстро.
- Давайте, кто скорей, - сказал Ильф.
Он как-то ловко рационализировал свою работу и резал листы с огромной скоростью. Я старался не отставать. Мы работали, не поднимая глаз. Наконец я случайно посмотрел на Ильфа и ужаснулся его бледности. Он был весь в поту и дышал тяжело и хрипло.
- Не нужно, - сказал я, - хватит.
- Нет, - ответил он с удивившим меня упрямством, - я должен обязательно до конца.
Он все-таки дорезал бумагу. Он был все так же бледен, но улыбался.
- Теперь давайте работать. Только я минутку отдохну…
Вскоре наступил конец. Ильф лежал на своей тахте, вытянув руки по швам, с закрытыми глазами и очень спокойным лицом, которое вдруг, в одну минуту, стало белым. Комната была ярко освещена. Был поздний вечер. Окно было широко раскрыто, и по комнате свободно гулял холодный апрельский ветер, шевеливший листы нарезанной Ильфом бумаги. За окном было черно и звездно».
Как говорили древние, и слепой однажды попадает в цель. У Петрова невольно получился гениальный текст, настоящее украшение хрестоматии русской литературы 20 века. Два советских бездаря лихорадочно рвут бумагу - «темпы! темпочки!! даёшь!!!», - готовясь что-то писать. А писать нечего. Ничего не было, нет, и не будет. Резаная бумага, пустое окно, дурная бесконечность бессмысленной и бездарно прожитой жизни. Может быть, перед смертью стоит остановиться, посмотреть в окно, напоследок подумать. Нет: вжик-щелк, вжик-щёлк. Производство.
"Чугунная поковка,
Твёрдая фреза,
Синяя спецовка,
Чёрные глаза.
Чёткие движенья
Умелых рук,
В ящике деталей
- Тысяча штук.
Петров незадолго до своей смерти написал:
«Меня всегда преследовала мысль, что я делаю что-то не то, что я самозванец. В глубине души у меня всегда гнездилась боязнь, что мне вдруг скажут: «Послушайте, какой вы к черту писатель: занимались бы каким-нибудь другим делом!»
А псевдоним И.А.Ильфа - «И.А.Пселдонимов». Это фамилия героя «Скверного анекдота» Достоевского.
Слово с не овладевшим им творит злую шутку. Пишущий дилетант не понимает символического пространства создаваемого им текста, и не может развить или нейтрализовать порождаемые им символы. Он жертва.