Хорошо Лесков понимал русскую жизнь...
Отрывок из повести "Смех и горе" Н.С. Лескова. Времена "безмолвия" Николая I. Интересная жизнь была...
Само произведение о том, как главного героя преследовали ГОЛУБЫЕ, - это не то, что можно сейчас подумать, это о "голубых мундирах" - жандармах.
Тут дядя главного героя описан, - князь-масон...
В имении дяди меня на первых же порах ожидали еще новые, гораздо более
удивительные вещи. Брат моей матери, князь Семен Одоленский, беспардонный
либерал самого нелиберального времени, был человек, преисполненный всяческих
противоречий и чудачеств.
Он когда-то много учился, сражался в отечественную войну, был масоном,
писал либеральнейшие проекты и за то, что их нигде не принимали, рассердился
на всех - на государя, на Сперанского, на г-жу Крюденер, на Филарета, -
уехал в деревню и мстил всем им оттуда разными чудачествами, вероятно
оставшимися для тех никогда неизвестными. Он жил в доме странном, страшном,
желтом и таком длинном, "что в нем, кажется, можно было уставить две целые
державы - Липпе и Кнингаузен. В этом доме брат моей матери никогда не
принимал ни одного человека, равного ему по общественному положений и
образованию; а если кто к нему по незнанию заезжал, то он отбояривал гостей
так, что они вперед сюда уже не заглядывали. Назад тому лет двадцать верстах
в сорока от него жила его родная тетка, старая княжна Авдотья Одоленская,
которая лет пять сряду ждала к себе племянника и, не дождавшись, потеряла,
наконец, терпение и решила сама навестить его. Для этого визита она выбрала
день его рождения и прикатила. Дядя, узнав о таком неожиданном родственном
набеге, выслал дворецкого объявить тетке, что он не знает, по какому бы
такому делу им надобно было свидеться. Одним словом, он ее выпроваживал; но
тетка тоже была не из уступчивых, и дворецкий, побеседовав с ней,
возвратился к дяде с докладом, что старая княжна приехала к нему, как к
новорожденному. Дядя нимало этим не смутился и опять выслал в зал к тетке
того же самого дворецкого с таким ответом, что князь, мол, рождению своему
не радуются и поздравления с оным принимать не желают, так как новый год для
них ничто иное, как шаг к смерти. Но княжна и этим не пронялась: она села на
диван и велела передать князю, что до тех пор не встанет и не уедет, пока не
увидит новорожденного. Тогда князь позвал в кабинет камердинера,
разоблачился донага и вышел к гостье в чем его мать родила.
- Вот, мол, государыня тетушка, каков я родился!
Княжна давай бог ноги, а он в этом же райском наряде выпроводил ее на
крыльцо до самого экипажа.
Вообще присутствия всякого ровни князь не сносил, а водился с
окрестными хлыстами, сочинял им для их радений песни и стихи, сам мнил себя
и хлыстом, и духоборцем и участвовал в радениях, но в бога не верил, а
только юродствовал со скуки и досады, происходивших от бессильного гнева на
позабывшее о нем правительство. Семьи законной у него не было: он был
холост, но имел много детей и не только не скрывал этого, но неумолчно
требовал, чтоб ему записали его детей в формулярный список. На бумагах же,
где только была надобность спросить его "холост он или женат и имеет ли
детей", он постоянно с особенным удовольствием писал: "Холост, но детей
имею". Об обществе он не заботился, потому что якобы пренебрегал всеми
"поклоняющимися злату и древу", и в приемном покое, где некого было
принимать, держал на высокой, обитой красным сукном колонне литого из золота
тельца со страшными зелеными изумрудными глазами. Пред этим тельцом будто бы
когда-то кланялись и присягали по особой присяге попы и чиновники, и телец
им выкидывал за каждый поклон по червонцу, но впоследствии все это дяде
надоело и комедия с тельцом была брошена. Деловыми занятиями князя были
бесчисленные процессы, которые он вел почти со всеми губернскими властями,
единственно с целью дразнить их и оскорблять безнаказанным образом. В этом
искусстве он достиг замечательного совершенства и нередко даже не одних
чиновников поражал неожиданностию и оригинальностию своих приемов. Он
сочинял сам на себя изветы и доносы, чтобы заводить переписку с властями,
имея заранее обдуманные планы, как злить и безнаказанно обижать чиновников.
Пропадал, например, в соседнем с ним губернаторском имении скот. Дядя тотчас
призывал самого ябедливого дьячка, подпаивал его водкой, которой и сам
выпивал для примера, и вдруг ни с того ни с сего доверял дьячку, что
губернаторский скот стоит у него на задворке. Через неделю губернатор
получал донос на дядю, и тот ликовал: все хлопоты и заботы о том только и
шли, чтобы вступить в переписку. На первый же запрос дядя очень спешно
отвечал, что "я-де скота губернатора с его полей в свои закуты загонять
никогда не приказывал, да и иметь его скота нигде вблизи меня и моих
четвероногих не желаю; но опасаюсь, не загнал ли скота губернатора, по
глупости, мой бурмистр из села Поганец". По этому показанию особый чиновник
летел в село Поганец и там тоже, разумеется, никакого "скота губернатора" не
находил; а дядя уже строчил новую бумагу, в коей жаловался, что "Поганец
губернаторский чиновник обыскивая, перепугал на скотном дворе всех племенных
телят". Если же дяде не удавалось втравливать местных чиновников в переписку
с собою, то он строчил на них жалобы в том же тоне в столицы. Так, в одной
жалобе, посланной им в Петербург на местного губернатора, он писал без
запятых и точек: "в бытность мою в губернском городе на выборах я однажды
встретился с господином начальником губернии и был изруган им подлецом и
мошенником", а в другой раз, в просьбе, поданной в уголовную палату,
устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в таком
порядке, что получил возможность в конце прошения написать следующую
оговорку: "а что в сем прошении по почищенному написано, что судившие меня,
члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы, и, дураки,
то это все верно и прошу в том не сомневаться..."
Тогда, в те мрачные времена бессудия и безмолвия на нашей земле, все
это казалось не только верхом остроумия, но даже вменялось беспокойному
старику в высочайшую гражданскую доблесть, и если бы он кого-нибудь
принимал, то к нему всеконечно многие бы ездили на поклонение и считали бы
себя через то в опасном положении, но у дяди, как я сказал, дверь была
затворена для всех, и эта-то недоступность делала его еще интереснее.
Само произведение о том, как главного героя преследовали ГОЛУБЫЕ, - это не то, что можно сейчас подумать, это о "голубых мундирах" - жандармах.
Тут дядя главного героя описан, - князь-масон...
В имении дяди меня на первых же порах ожидали еще новые, гораздо более
удивительные вещи. Брат моей матери, князь Семен Одоленский, беспардонный
либерал самого нелиберального времени, был человек, преисполненный всяческих
противоречий и чудачеств.
Он когда-то много учился, сражался в отечественную войну, был масоном,
писал либеральнейшие проекты и за то, что их нигде не принимали, рассердился
на всех - на государя, на Сперанского, на г-жу Крюденер, на Филарета, -
уехал в деревню и мстил всем им оттуда разными чудачествами, вероятно
оставшимися для тех никогда неизвестными. Он жил в доме странном, страшном,
желтом и таком длинном, "что в нем, кажется, можно было уставить две целые
державы - Липпе и Кнингаузен. В этом доме брат моей матери никогда не
принимал ни одного человека, равного ему по общественному положений и
образованию; а если кто к нему по незнанию заезжал, то он отбояривал гостей
так, что они вперед сюда уже не заглядывали. Назад тому лет двадцать верстах
в сорока от него жила его родная тетка, старая княжна Авдотья Одоленская,
которая лет пять сряду ждала к себе племянника и, не дождавшись, потеряла,
наконец, терпение и решила сама навестить его. Для этого визита она выбрала
день его рождения и прикатила. Дядя, узнав о таком неожиданном родственном
набеге, выслал дворецкого объявить тетке, что он не знает, по какому бы
такому делу им надобно было свидеться. Одним словом, он ее выпроваживал; но
тетка тоже была не из уступчивых, и дворецкий, побеседовав с ней,
возвратился к дяде с докладом, что старая княжна приехала к нему, как к
новорожденному. Дядя нимало этим не смутился и опять выслал в зал к тетке
того же самого дворецкого с таким ответом, что князь, мол, рождению своему
не радуются и поздравления с оным принимать не желают, так как новый год для
них ничто иное, как шаг к смерти. Но княжна и этим не пронялась: она села на
диван и велела передать князю, что до тех пор не встанет и не уедет, пока не
увидит новорожденного. Тогда князь позвал в кабинет камердинера,
разоблачился донага и вышел к гостье в чем его мать родила.
- Вот, мол, государыня тетушка, каков я родился!
Княжна давай бог ноги, а он в этом же райском наряде выпроводил ее на
крыльцо до самого экипажа.
Вообще присутствия всякого ровни князь не сносил, а водился с
окрестными хлыстами, сочинял им для их радений песни и стихи, сам мнил себя
и хлыстом, и духоборцем и участвовал в радениях, но в бога не верил, а
только юродствовал со скуки и досады, происходивших от бессильного гнева на
позабывшее о нем правительство. Семьи законной у него не было: он был
холост, но имел много детей и не только не скрывал этого, но неумолчно
требовал, чтоб ему записали его детей в формулярный список. На бумагах же,
где только была надобность спросить его "холост он или женат и имеет ли
детей", он постоянно с особенным удовольствием писал: "Холост, но детей
имею". Об обществе он не заботился, потому что якобы пренебрегал всеми
"поклоняющимися злату и древу", и в приемном покое, где некого было
принимать, держал на высокой, обитой красным сукном колонне литого из золота
тельца со страшными зелеными изумрудными глазами. Пред этим тельцом будто бы
когда-то кланялись и присягали по особой присяге попы и чиновники, и телец
им выкидывал за каждый поклон по червонцу, но впоследствии все это дяде
надоело и комедия с тельцом была брошена. Деловыми занятиями князя были
бесчисленные процессы, которые он вел почти со всеми губернскими властями,
единственно с целью дразнить их и оскорблять безнаказанным образом. В этом
искусстве он достиг замечательного совершенства и нередко даже не одних
чиновников поражал неожиданностию и оригинальностию своих приемов. Он
сочинял сам на себя изветы и доносы, чтобы заводить переписку с властями,
имея заранее обдуманные планы, как злить и безнаказанно обижать чиновников.
Пропадал, например, в соседнем с ним губернаторском имении скот. Дядя тотчас
призывал самого ябедливого дьячка, подпаивал его водкой, которой и сам
выпивал для примера, и вдруг ни с того ни с сего доверял дьячку, что
губернаторский скот стоит у него на задворке. Через неделю губернатор
получал донос на дядю, и тот ликовал: все хлопоты и заботы о том только и
шли, чтобы вступить в переписку. На первый же запрос дядя очень спешно
отвечал, что "я-де скота губернатора с его полей в свои закуты загонять
никогда не приказывал, да и иметь его скота нигде вблизи меня и моих
четвероногих не желаю; но опасаюсь, не загнал ли скота губернатора, по
глупости, мой бурмистр из села Поганец". По этому показанию особый чиновник
летел в село Поганец и там тоже, разумеется, никакого "скота губернатора" не
находил; а дядя уже строчил новую бумагу, в коей жаловался, что "Поганец
губернаторский чиновник обыскивая, перепугал на скотном дворе всех племенных
телят". Если же дяде не удавалось втравливать местных чиновников в переписку
с собою, то он строчил на них жалобы в том же тоне в столицы. Так, в одной
жалобе, посланной им в Петербург на местного губернатора, он писал без
запятых и точек: "в бытность мою в губернском городе на выборах я однажды
встретился с господином начальником губернии и был изруган им подлецом и
мошенником", а в другой раз, в просьбе, поданной в уголовную палату,
устроил, конечно с умыслом, в разных местах подчистки некоторых слов в таком
порядке, что получил возможность в конце прошения написать следующую
оговорку: "а что в сем прошении по почищенному написано, что судившие меня,
члены, уголовной, палаты, все, до, одного, взяточники, подлецы, и, дураки,
то это все верно и прошу в том не сомневаться..."
Тогда, в те мрачные времена бессудия и безмолвия на нашей земле, все
это казалось не только верхом остроумия, но даже вменялось беспокойному
старику в высочайшую гражданскую доблесть, и если бы он кого-нибудь
принимал, то к нему всеконечно многие бы ездили на поклонение и считали бы
себя через то в опасном положении, но у дяди, как я сказал, дверь была
затворена для всех, и эта-то недоступность делала его еще интереснее.