Март Семнадцатого
По дурной привычке к злословию хотел предварить этот пост чем-нибудь язвительным по адресу историков-любителей, приурочивающих всплески своей писательской активности к очередной юбилейной дате. Но потом подумал, что в стремлении осмыслить историческое событие по прошествии чётко очерченного отрезка времени нет ничего зазорного - скорее наоборот: в нём проявляется живое (пока ещё) историческое чувство, и было бы гораздо хуже, если бы историческая рефлексия не имела даже символической опоры.
Что, однако, не может не удручать, так это тотальная предсказуемость партийных мыслеизлияний. В марте можно ожидать первой волны историософских эссе двух основных типов: «Упущенный шанс» и «Начало конца». Приверженцы золотой середины (кодовое название - «Трагическая, но великая эпоха») вместе с красными кавалеристами («И Ленин, такой молодой») подождут до осени.
Как легко заметить, все эти взаимоисключающие подходы имеют общий знаменаталь - все они оперируют национальными категориями, рассматривая ключевое событие новейшей истории страны вне мирового контекста. Между тем, тотальная глобализация началась не с учреждением Всемирной торговой организации, Международного валютного фонда и Всемирного банка, а с Первой Мировой войной и двумя её планетарными порождениями - большевизмом* и нацизмом. Можно до хрипоты спорить об их сходстве и различиях, но вряд ли можно всерьёз усомниться в том, что оба они - равно как фашизм, сионизм, панисламизм и сонмище однояйцовых восточноевропейских бесов, от «Железной гвардии» до ОУН - суть порождения кризиса мирового порядка середины XIX - начала ХХ века (корни, разумеется, лежат глубже, но собственно кризис можно соотнести именно с этим временны́м промежутком). Были они друг с другом непримиримы, причём по разным причинам: где-то в силу полярности идей, где-то - конфликта интересов, но, в конечном счёте, оказались составляющими единого процесса, в какой-то момент охватившего весь мир: того, что К.Н.Леонтьев называл «предсмертным смешением составных элементов и преддверием окончательного вторичного упрощения прежних форм».
Разумеется, если под «смертью» понимать лишь полное прекращение всякой жизнедеятельности, Леонтьева нетрудно опровергнуть: процессы поглощения и преобразования энергии и информации в современном мире не то что не замедлились, а ровно наоборот. Но помимо смерти физиологической, есть смерть моральная, она же растождествление; человек, полностью и навсегда потерявший память, будет генетически идентичен себе прежнему, но, в определённом смысле, это будет существование post mortem. То же самое справедливо, по большому счёту, и применительно к тяжёлым психическим расстройствам с утратой эго. Субъективно подобным же образом может чувствовать себя человек, переживший внутреннюю катастрофу.
Историю ХХ века можно рассматривать под разными углами зрения, с разных позиций и делая при этом полярно противоположные выводы, но некоторые вещи, всё же, самоочевидны или, как минимум, доказуемы. Одна из таких вещей - толпы перемещённых лиц и изменение этнического и социального состава населения целых стран, не говоря уже об отдельных городах и областях. В статистическом выражении эти факты ничем не отличаются от любой отчётности, а стоит за ними - всё то же растождествление, но не на индивидуальном уровне, а в масштабе, в лучшем случае, города, в худшем - страны и народа. При этом может случиться и так, что декларируемая и, казалось бы, тщательно пестуемая преемственность не имеет под собою никакой реальной основы. Литовский Вильнюс не может наследовать польско-русско-еврейской Вильне, украинский Львiв - польско-еврейскому Львову (он же Лемберг), а чисто чешская Прага - Праге немецко-еврейско-чешской.
В силу обстоятельств, сложилось так, что на протяжении последних без малого тридцати лет общался я преимущественно с эмигрантами - вначале в Израиле, потом в Германии. Многие из них, начиная примерно с середины 90-х стали время от времени наведываться на родину. Лейтмотивом их рассказов о подобных поездках была фраза: «Это уже совсем иной город, я чувствовал себя там чужим». Разумеется, следует учитывать, что в устах эмирганта это заявление больше свидетельствует об его внутренних установках - стремлении укорениться на новом месте, порвав с прошлой жизнью и всеми её атрибутами, - нежели о реальном положении дел в его родном городе. Именно так, кстати, я всегда к этим сентенциям и относился; сама их предсказуемость свидетельствовала не в их пользу. Но со временем я начал сталкиваться точно с такими же суждениями и в устах людей, никуда не уезжавших и к отрясанию праха не склонных. Потом - в воспоминаниях переживших Войну и уезжавших из такой, например, страны, как Польша (по иронии судьбы, реализовавшей, не по своей воле и ценою адских лишений, мечту любого националиста - мононациональное государство). Этот психологический тип - беженец, эмигрант, космополит поневоле, утративший связь со страной рождения, - лицо ХХ века, начавшегося с геноцида христианских меньшинств в Турции, достигшего своей высшей точки во Второй Мировой войне, с последовавшим распадом колониальной системы и серией более или менее успешных попыток геноцида в бывших колониях, и закончившегося такими же попытками - на этот раз, на окраинах бывшего Союза и в Югославии. В ХХI веке та же стихия упрощения приобрела черты радикального ислама, но ниоткуда не следует, что это её последняя матаморфоза.
Поэтому, если поставить себе целью назвать одним словом то, что, вопреки всем подлинным и мнимым различиям, роднит между собою самые страшные режимы, движения и идеи новейшего времени (и не только), то это слово - упрощение. Не рискуя сильно ошибиться, можно определить степень зловредности очередного проповедника-реформатора, если пользоваться в оценке его проповеди простым критерием: приведёт ли её реализация к усложнению или упрощению сущего. Сто лет назад Россия вступила на путь социальной редукции; впоследствии её в этом деле переплюнули, осуществив редукцию национальную. Сегодня мы наблюдаем две новые волны редукции - религиозную, идущую с Ближнего Востока, и политическую, до недавних пор имевшую своею отправной точкой Америку. Сейчас, похоже, эта, последняя, волна переживает временный спад; насколько он устойчив, с некоторой степенью точности покажут скорые выборы во Франции. Что касается первой - религиозной - волны редукции, интуиция мне подсказывает, что и она слегка схлынет, но обе волны неизбежно вернутся, и весь вопрос в том, успеют ли их потенциальные жертвы с толком распорядиться передышкой.
* Под «большевизмом» я разумею здесь не партию, отколовшуюся от РСДРП в 1903 году, а, грубо говоря, первую-вторую фазу Советской власти (1917 - 1936).
Что, однако, не может не удручать, так это тотальная предсказуемость партийных мыслеизлияний. В марте можно ожидать первой волны историософских эссе двух основных типов: «Упущенный шанс» и «Начало конца». Приверженцы золотой середины (кодовое название - «Трагическая, но великая эпоха») вместе с красными кавалеристами («И Ленин, такой молодой») подождут до осени.
Как легко заметить, все эти взаимоисключающие подходы имеют общий знаменаталь - все они оперируют национальными категориями, рассматривая ключевое событие новейшей истории страны вне мирового контекста. Между тем, тотальная глобализация началась не с учреждением Всемирной торговой организации, Международного валютного фонда и Всемирного банка, а с Первой Мировой войной и двумя её планетарными порождениями - большевизмом* и нацизмом. Можно до хрипоты спорить об их сходстве и различиях, но вряд ли можно всерьёз усомниться в том, что оба они - равно как фашизм, сионизм, панисламизм и сонмище однояйцовых восточноевропейских бесов, от «Железной гвардии» до ОУН - суть порождения кризиса мирового порядка середины XIX - начала ХХ века (корни, разумеется, лежат глубже, но собственно кризис можно соотнести именно с этим временны́м промежутком). Были они друг с другом непримиримы, причём по разным причинам: где-то в силу полярности идей, где-то - конфликта интересов, но, в конечном счёте, оказались составляющими единого процесса, в какой-то момент охватившего весь мир: того, что К.Н.Леонтьев называл «предсмертным смешением составных элементов и преддверием окончательного вторичного упрощения прежних форм».
Разумеется, если под «смертью» понимать лишь полное прекращение всякой жизнедеятельности, Леонтьева нетрудно опровергнуть: процессы поглощения и преобразования энергии и информации в современном мире не то что не замедлились, а ровно наоборот. Но помимо смерти физиологической, есть смерть моральная, она же растождествление; человек, полностью и навсегда потерявший память, будет генетически идентичен себе прежнему, но, в определённом смысле, это будет существование post mortem. То же самое справедливо, по большому счёту, и применительно к тяжёлым психическим расстройствам с утратой эго. Субъективно подобным же образом может чувствовать себя человек, переживший внутреннюю катастрофу.
Историю ХХ века можно рассматривать под разными углами зрения, с разных позиций и делая при этом полярно противоположные выводы, но некоторые вещи, всё же, самоочевидны или, как минимум, доказуемы. Одна из таких вещей - толпы перемещённых лиц и изменение этнического и социального состава населения целых стран, не говоря уже об отдельных городах и областях. В статистическом выражении эти факты ничем не отличаются от любой отчётности, а стоит за ними - всё то же растождествление, но не на индивидуальном уровне, а в масштабе, в лучшем случае, города, в худшем - страны и народа. При этом может случиться и так, что декларируемая и, казалось бы, тщательно пестуемая преемственность не имеет под собою никакой реальной основы. Литовский Вильнюс не может наследовать польско-русско-еврейской Вильне, украинский Львiв - польско-еврейскому Львову (он же Лемберг), а чисто чешская Прага - Праге немецко-еврейско-чешской.
В силу обстоятельств, сложилось так, что на протяжении последних без малого тридцати лет общался я преимущественно с эмигрантами - вначале в Израиле, потом в Германии. Многие из них, начиная примерно с середины 90-х стали время от времени наведываться на родину. Лейтмотивом их рассказов о подобных поездках была фраза: «Это уже совсем иной город, я чувствовал себя там чужим». Разумеется, следует учитывать, что в устах эмирганта это заявление больше свидетельствует об его внутренних установках - стремлении укорениться на новом месте, порвав с прошлой жизнью и всеми её атрибутами, - нежели о реальном положении дел в его родном городе. Именно так, кстати, я всегда к этим сентенциям и относился; сама их предсказуемость свидетельствовала не в их пользу. Но со временем я начал сталкиваться точно с такими же суждениями и в устах людей, никуда не уезжавших и к отрясанию праха не склонных. Потом - в воспоминаниях переживших Войну и уезжавших из такой, например, страны, как Польша (по иронии судьбы, реализовавшей, не по своей воле и ценою адских лишений, мечту любого националиста - мононациональное государство). Этот психологический тип - беженец, эмигрант, космополит поневоле, утративший связь со страной рождения, - лицо ХХ века, начавшегося с геноцида христианских меньшинств в Турции, достигшего своей высшей точки во Второй Мировой войне, с последовавшим распадом колониальной системы и серией более или менее успешных попыток геноцида в бывших колониях, и закончившегося такими же попытками - на этот раз, на окраинах бывшего Союза и в Югославии. В ХХI веке та же стихия упрощения приобрела черты радикального ислама, но ниоткуда не следует, что это её последняя матаморфоза.
Поэтому, если поставить себе целью назвать одним словом то, что, вопреки всем подлинным и мнимым различиям, роднит между собою самые страшные режимы, движения и идеи новейшего времени (и не только), то это слово - упрощение. Не рискуя сильно ошибиться, можно определить степень зловредности очередного проповедника-реформатора, если пользоваться в оценке его проповеди простым критерием: приведёт ли её реализация к усложнению или упрощению сущего. Сто лет назад Россия вступила на путь социальной редукции; впоследствии её в этом деле переплюнули, осуществив редукцию национальную. Сегодня мы наблюдаем две новые волны редукции - религиозную, идущую с Ближнего Востока, и политическую, до недавних пор имевшую своею отправной точкой Америку. Сейчас, похоже, эта, последняя, волна переживает временный спад; насколько он устойчив, с некоторой степенью точности покажут скорые выборы во Франции. Что касается первой - религиозной - волны редукции, интуиция мне подсказывает, что и она слегка схлынет, но обе волны неизбежно вернутся, и весь вопрос в том, успеют ли их потенциальные жертвы с толком распорядиться передышкой.
* Под «большевизмом» я разумею здесь не партию, отколовшуюся от РСДРП в 1903 году, а, грубо говоря, первую-вторую фазу Советской власти (1917 - 1936).