Такой сон
Мы сидели за вкопанным в землю столом в пыльном дворике угловой пятиэтажки. Компания была частично мне знакомая, мужская, бородатая, курящая мятые овальные папиросы. Пили портвейн, разливая его по майонезным баночкам. В такие же баночки стряхивали пепел и бросали очень короткие сплющенные окурки.
Закуски на столе не было, только перед моим соседом слева стоял грязный полотняный мешок с подвернутыми краями, на треть полный обгрызенными сырными корками со следами, как мне показалось, крысиных зубов.
Рядом с пакетом лежала книга стихотворений (это я прочел на удивительно яркой, хотя и замызганной обложке). Это надо почувствовать, да? - вокруг нет совсем ничего, что по яркости могло бы соперничать с этой малиновой обложкой. Приглушенный свет падает сквозь листву, в нём медленно плавают сигаретный дым и пыль. Одежда у всех серых или коричневых тонов, сильно потёртая, и тут эта обложка.
Компания ведёт несколько разных разговоров, сосед слева в них не участвует. Он, отвернувшись от меня, раскуривает трубку. Я прошу посмотреть книгу, сосед, не оборачиваясь, кивает головой.
Книга издана удивительно. Ни тираж, ни издательство не указаны. Часть страниц из плотного современного пергамента, часть из прозрачной плёнки, часть из превосходной, теплого оттенка бумаги высочайшего качества. Каждое стихотворение напечатано поверх абстрактной цветной иллюстрации, так, что буквы едва различимы на красочном фоне.
Я с трудом прочитал стихотворение на прозрачной странице. Стихи оказались совершенно замечательными. Пробую читать дальше стихотворение на пергаменте, испытываю бешеный восторг, но читать мне очень тяжело, буквы и рисунок сливаются в сложные узоры, слова надо каждый раз вычленять нечеловеческим усилием.
Выражаю соседу своё восхищение, негромко, правда, но он резко поворачивается ко мне. Трубка так и не раскурилась, он заталкивает её в нагрудный карман пиджака, и прикусывает верхнюю губу.
Эти мои стихи говно, говорит он.
Лучшие стихи я писал на 300-граммовых кусках сыра мягким карандашом 6Б. Читать их можно было, начав с любой стороны, и я ходил вечерами с мешком сыра в разные компании, доставал куски наугад и читал, поворачивая кусок сыра перед глазами. На ребристых корках карандаш писал плохо, я клал стихи коркой на ладонь и так читал.
За мной следили трое, я называл их "сынки". Я не знал, что им нужно, но однажды ночью обернулся к ним, запустил руку в мешок, и метнул в одного куском сыра, попав по лицу. Это доставило мне такое удовольствие, что я швырял из мешка свои стихи, каждый раз попадая в цель, и сынки корчились от боли, а потом исчезли. Я подбежал собрать стихи, но нашел лишь ребристые корки, обгрызенные мышами.
Сынков я больше не видел.
Ни одно из тех стихотворений не помню.
Закуски на столе не было, только перед моим соседом слева стоял грязный полотняный мешок с подвернутыми краями, на треть полный обгрызенными сырными корками со следами, как мне показалось, крысиных зубов.
Рядом с пакетом лежала книга стихотворений (это я прочел на удивительно яркой, хотя и замызганной обложке). Это надо почувствовать, да? - вокруг нет совсем ничего, что по яркости могло бы соперничать с этой малиновой обложкой. Приглушенный свет падает сквозь листву, в нём медленно плавают сигаретный дым и пыль. Одежда у всех серых или коричневых тонов, сильно потёртая, и тут эта обложка.
Компания ведёт несколько разных разговоров, сосед слева в них не участвует. Он, отвернувшись от меня, раскуривает трубку. Я прошу посмотреть книгу, сосед, не оборачиваясь, кивает головой.
Книга издана удивительно. Ни тираж, ни издательство не указаны. Часть страниц из плотного современного пергамента, часть из прозрачной плёнки, часть из превосходной, теплого оттенка бумаги высочайшего качества. Каждое стихотворение напечатано поверх абстрактной цветной иллюстрации, так, что буквы едва различимы на красочном фоне.
Я с трудом прочитал стихотворение на прозрачной странице. Стихи оказались совершенно замечательными. Пробую читать дальше стихотворение на пергаменте, испытываю бешеный восторг, но читать мне очень тяжело, буквы и рисунок сливаются в сложные узоры, слова надо каждый раз вычленять нечеловеческим усилием.
Выражаю соседу своё восхищение, негромко, правда, но он резко поворачивается ко мне. Трубка так и не раскурилась, он заталкивает её в нагрудный карман пиджака, и прикусывает верхнюю губу.
Эти мои стихи говно, говорит он.
Лучшие стихи я писал на 300-граммовых кусках сыра мягким карандашом 6Б. Читать их можно было, начав с любой стороны, и я ходил вечерами с мешком сыра в разные компании, доставал куски наугад и читал, поворачивая кусок сыра перед глазами. На ребристых корках карандаш писал плохо, я клал стихи коркой на ладонь и так читал.
За мной следили трое, я называл их "сынки". Я не знал, что им нужно, но однажды ночью обернулся к ним, запустил руку в мешок, и метнул в одного куском сыра, попав по лицу. Это доставило мне такое удовольствие, что я швырял из мешка свои стихи, каждый раз попадая в цель, и сынки корчились от боли, а потом исчезли. Я подбежал собрать стихи, но нашел лишь ребристые корки, обгрызенные мышами.
Сынков я больше не видел.
Ни одно из тех стихотворений не помню.