Испанские наёмники
Оригинал взят у antoin в Уроки испанского: "todo, todo, todo".
«- А в-третьих и в главных, достопочтенные господа, как вы совершенно справедливо и уместно изволили нас назвать, пять месяцев жалованья не видали!
<…>
- Никому не платят… Ни вам, господа, ни мне. Ни дону Педро, ни самому генералу Спиноле!.. <…> И потом, насколько я знаю, нам, испанцам, не пристало требовать платы перед боем, - добавил Брагадо.
И это была чистая правда. Денег не было, зато имелось доброе имя: все знали, что испанские полки, очень ревностно оберегавшие свою честь, никогда не бунтовали до сражения, чтобы, не дай бог, не сказали, что они, мол, просто испугались. Случалось им даже приостанавливать уже вовсю полыхавший мятеж и идти в атаку - так бывало и под Ньюпортом, и в Алсте. Этим наша нация отличается от швейцарцев, итальянцев, немцев и англичан: если те заявляют: «Пока с долгами не разочтешься, драться не пойдем», то испанцы бунтуют исключительно после победы.
- Я-то думал, что поставлен командовать испанцами, а не чужеземным сбродом.
Эти слова произвели должное действие...»
(Артуро Перес-Реверте. Испанская ярость/El Sol de Breda)
Разговор о мятежах наёмников - это всегда разговор о деньгах. Сколько существует профессия чью-то родину защищать за звонкую монету, столько известны и конфликты с нанимателями из-за жалованья. Применительно к войнам Ренессанса можно заметить, что намного более многочисленны случаи нарушения обязательств работодателями, чем наёмниками. Иными словами, обычно мы имеем дело с попытками солдат получить то, что они уже заработали, а не выбить бонусы. Примечательно, что однажды в Венецианской республике обсуждали причины дезертирства и нарушений дисциплины, толковали об упадке морали и греховности, но все споры чиновников были пресечены заключением тех, кто лично занимался инспекциями кондотьерских компаний: чтобы армия оставалась управляемой и не таяла на глазах, нужно лишь одно - платить регулярно. Но регулярно платить не получалось, и виной тому два разных обстоятельства.
Первое из них упоминают чаще, но оно, по моему скромному времени отношение к проблеме задержек жалованья не имеет. Речь идёт о том, что в XVI веке, расходы на ведение войны выросли многократно по мере усложнения оружия, тактики и стратегии, а также из-за революции цен. При этом доходы государств оставались на прежнем средневековом уровне, освящённом традицией. В результате, в XVI веке всего один год вялой войны мог порой обойтись, например, английскому королю в сумму, равную десяти годовым поступлениям от обычных налогов, а ведь в это столетие каждое крупное государство в сумме набирало чуть ли не по 50 лет войн. Естественно, с этой проблемой, как и в прошлые столетия, боролись поиском новых источников дохода (должности, монополии, заморские дела...), покупкой у политически значимых подданных права взимания новых налогов или единовременных целевых субсидий, а также различными механизмами кредитования. Получалось с переменным успехом. У богатых государств были большие возможности, но и воевали они чаще и интенсивнее, так что даже несмотря на баснословные потоки серебра из Индий Филипп II умер, оставляя страну с долгом в 10 годовых доходов.
Более значимо, на мой взгляд, другое обстоятельство. Размер доходов и расходов определял размер армии лишь с очень грубым допуском. Точный размер зависел от иного: перебои в платежах по договорам с солдатами фактически были нарушением запланированным, то есть даже под понятие правовых рисков не попадали. Каким бы ни был военный бюджет среднего правителя, размер армии зависел от ответа на один и тот же простой вопрос, к математике и бухгалтерии имеющий лишь очень опосредованное отношение: “Сколько солдат я смогу удержать в поле в этом году, используя то, что имею, лишь в случае действительно серьёзных проблем с дисциплиной?” А несерьёзными проблемами считались все случаи кроме отсутствия солдат или их отказа воевать в момент начала битвы или осады. Грубо говоря, солдатам не платили столько, сколько они позволяли. Еда - другое дело, с ней не договоришься. Хотя бы полтора фунта хлеба в день на каждый рот включая равных солдатам по численности некомбатантов - это тот минимум, без которого армия начинает разваливаться моментально. Исключением стали в итоге голландцы, которые сказали так: “пусть у нас будет меньше солдат, пусть мы будем платить меньше и реже, но платить будем строго как обещали” - и это работало (ну, большую часть времени).
Но не будем далеко уходить от заявленной основной темы, иначе о нюансах военного финансирования 16 века можно говорить вечно. Сейчас только отметим, что оценка состояния армии в ходе войны была делом нелёгким, так как разные солдаты с разной долей понимания относились к задержкам зарплаты. Надо было учесть также плодородность местности, удалённость солдат от родины, перспективы грабежа (пока что редко учитывался в жаловании, централизованные контрибуции и их распределение - это уже XVII век, особенно разгар Тридцатилетней войны), возможности пропаганды и прочие факторы. Например, все знали, что иностранные наёмники дезертируют меньше местных солдат, зато чаще бунтуют (т.к. местному проще тихо раствориться в ночи, чем открыто конфликтовать), и чем выше квалификация роты, тем меньше толерантна она к “завтракам”. Логика простая: случайный крестьянин, который подался в армию в неурожайные годы, останется там, пока будет получать свой кусок хлеба, если “на гражданке” ему и этого не светит, а вот швейцарцы и ландскнехты дело иное. Они а) в общеевропейском дефиците, б) любой армии необходимы как костяк, и в) считают стратегически важным принцип “нет денег - нет швейцарцев, и сначала верните долги, а потом уже повоюем”. Правда, по ходу 16 века их востребованность падала, поэтому на практике периоды допустимых задержек даже у швейцарцев и лучших ландскнехтов медленно росли от нескольких дней до нескольких месяцев, толкая их на ранее не мыслимое - за плату соглашаться участвовать в земляных работах при осадах.
При этом надо сказать, что причины мятежей всегда таились и в психологии наёмников. Важной частью esprit de corps у лучших из них было ощущение престижа военной профессии, которая поднимала их самомнение над массой простолюдинов почти до уровня дворян (не буду повторять полулегендарные примеры того, как престиж ландскнехтов старался поднять император Максимилиан). Признаком этого приближения к дворянам был и справедливый договор, соблюдать который было делом чести. Соответственно, нарушение договора нанимателями болезненно расценивалось наёмниками как знак презрения: то есть, их не уважали настолько, чтобы обязательства считались связывающими. Именно поэтому во время мятежей правители и полководцы называли солдат не “грязным отребьем” и “вонючими ублюдками”, как обычно, а “уважаемыми господами” и “нашими возлюбленными сынами”. Выплачиваемые долги по жалованию не должны были выглядеть вынужденной подачкой. Нарочитое выставление денег как главной мотивации словно показывало, что у ландскнехтов в войне был свой особый интерес, не слишком отличавшийся от интереса дворян; они демонстрировали, что являются людьми свободными, а не согнанным на убой скотом. “Нам не нужны ни почести, ни троны,// Нам не милы поблажки королей. // А нам нужны за нашу кровь и стоны// Дукаты, те, что солнца посветлей”.
Из-за необходимости отдельно следить за боеспособностью каждого типа солдат расходование средств на армию шло не единым потоком, а дифференцированно по ротам (которые были базовой тактической и административной единицей в армиях XVI века). И о чудо, нередко оказывалось так, что для самых бескомпромиссных парней деньги находились даже тогда, когда прочие сосали лапы, вот вам и результат постоянной готовности отстаивать свои права.
И вот теперь, наконец, перейдём непосредственно к мятежам в испанской армии во время Мятежа, пардон за плохой каламбур, и не будет тут нам лучшей подмоги, чем книги и статьи старика Джеффри Паркера, который на этой теме съел друга человека. Как далеко могло зайти испанское командование с задержками жалованья? Обычно счёт времени шёл на месяцы и годы. Даже презиравшие своих подопечных полководцы, включая самого Альбу, изумлялись: “невероятно, как они могут выживать в таких лишениях?!” Мятежным солдатам в 1574 году король был должен тридцать семь месяцев, лёгкой кавалерии в 1576 году - семьдесят два месяца (шесть лет!). Мятежники из Намюра в 1594 году насчитали с некоторым преувеличением 100 месяцев. Встречались и роты, не получавшие жалованье 10 и более лет. Однажды какой-то старый солдат сумел доказать чуть ли не двадцать лет невыплаты (и получил если не всё, то большую часть). Не всегда эти сроки набегали по злому умыслу: поскольку платили каждому подразделению отдельно (сейчас появились деньги - дали три зарплаты этим, в следующий раз пора выдать четыре зарплаты тем...), отдавая приоритет стоявшим “на передовой”, бухгалтерский ад приводил к тому, что некоторым ротам платить просто забывали, и именно в них обычно начинались мятежи. Достойный генерал Амброзио Спинола, например, следил за регулярной платой итальянским солдатам, но после его смерти в отместку им стали платить хуже всех.
Как пишет Паркер, в период с 1572 по1607 г., когда Фламандская Армия почти непрерывно вела боевые действия, имели место не менее 46 мятежей. Некоторые были незначительными и затрагивали лишь сотню-другую солдат на несколько недель, а были и те, что включали три-четыре тысячи солдат и могли идти два-три года. Эпидемии, голод, холод, стычки и изнурительные осады были в порядке вещей в то время, но когда в таком состоянии солдаты оказывались надолго, да ещё без денег и всего необходимого, чего нельзя было отнять силой у местного населения, можно было ждать вспышки. Накопленная усталость тоже была не шуткой: солдаты были на службе каждый день без отпусков и обязательной ротации, так что единственный случай, когда полк могли отправить в тыл - это потеря личного состава до полной потери боеспособности. Всякий раз мятеж был последней точкой, признаком того, что служба делалась совершенно невыносимой, а прочие способы выражения недовольства, включая петиции и повальное дезертирство, уже были проигнорированы командованием. Не зря начиналось всё обычно с “голых пик” (пикинёров, у которых не имелось регламентированного доспеха - лишь пика и шлем) и аркебузиров, двух самых низкооплачиваемых групп в пехоте (а ведь при этом приходилось за новое оружие, порох и пули платить из собственного кармана).
Обычно мятежи развивались по одной и той же схеме. Начиналось всё посреди ночи, когда группа недовольных солдат собиралась посреди лагеря и барабанным боем созывала товарищей на мятеж. На этом этапе надо было не ошибиться с оценкой общего настроения. Во многих случаях попытки поднять мятеж не удавались, и тогда зачинщикам светили арест и расстрел. Успешным бунт оказывался лишь тогда, когда неповиновение было совершенно оправданным, а выбор времени исключал урон чести. Обычно крупные бунты вспыхивали лишь в конце кампании или битвы, но не перед ними, чтобы не было обвинений ни в страхе, ни в презренном торге.
Так, в апреле 1574 года командование понимало, что вот-вот мог начаться мятеж среди ветеранов испанской пехоты, которым три долгих года не платили жалованье. Тем не менее, пришлось приказать им брать пики да аркебузы и выступать в поход, чтобы отразить вторжение во Фландрию армии графа Людовика Нассау. Вопреки начальственным страхам, испанцы повиновались беспрекословно. Форсированным маршем они прошли две сотни миль до города Мока на реке Маас и вступили в бой. Они сражались уставшими, они сражались голодными (последние три дня они не получали пайки), но захватчики были наголову разбиты, а многие их командиры убиты, включая графа Людовика. Только тогда, среди ликования, на поле выигранной битвы было принято решение поднять справедливый мятеж и потребовать своё законное жалование за тридцать семь месяцев. Ветераны считали, что выполнили все свои обязательства сполна, а значит, пришло время правительству сделать то же самое.
После того, как решение принято, начинался следующий этап: офицеры и все, кто оставался верным короне, изгонялись из лагеря. Офицеры могли остаться, только если отказывались от своей власти и соглашались служить во время мятежа на общих условиях. Говоря по правде, даже те из них, кто формально к мятежникам не присоединялся, всё равно нередко подзуживал солдат, потому что офицерское жалованье тоже можно было получить лишь по итогам мятежа. Солдаты из других полков, желающие присоединиться к мятежу, могли свободно переходить к недовольным, и языковые различия тут никому не мешали. Например, в мятеже в Зихеме в 1594 году заварили кашу четыре сотни итальянцев, но когда всё кончилось в 1596 году, бунтовщики насчитывали 2800 ветеранов, говорящих на тринадцати языках. Вообще, в отношении мятежей испанские терции мало отличались от итальянских терций, а также валлонских и немецких полков - все бунтовали одинаково и делились полезным опытом.
Отказавшись от обычной армейской иерархии, мятежники далее выбирали офицеров из своей среды: вождя (electo, обычно из числа простых, но давно служащих солдат), его советников и комиссаров, исполняющих его приказы. Присоединившимся к мятежу дворянам эти посты почти никогда не доверяли. Каждый человек клялся без колебаний слепо повиноваться приказам выбранных командиров. Нарушение дисциплины каралось смертью. Следующим шагом была самооборона: мятежники старались захватить контроль над укреплённым городом или селом, уговорив его гарнизон (довольно легко, так как гарнизонам платили ещё хуже, чем полкам “в поле”) или даже взяв соседний вражеский город штурмом. Теперь можно было выдвигать правительству требования, не опасаясь внезапной контратаки, а также собирать контрибуции и продовольствие с соседней территории.
Полководцы Испании считали солдат “лакеями и подёнщиками”, “канальями”, “хапугами и бродягами”, “гнуснейшими и самыми презираемыми людьми в королевстве”, “простолюдинами, которых должно запугивать и пороть” и т.д. Говорили, что мятежники используют тяжёлые обстоятельства лишь как предлог, а причина крылась в желании солдат отринуть дисциплину. Действительно, некоторые солдаты поднимали мятеж чуть ли не каждый год, чтобы обеспечить получение жалования, а многие принимали участие за службу более чем в трёх мятежах. Состав мятежников тоже был самым пёстрым, и были среди них любители разбоя и насилия. Тем не менее, в конце концов практически все вынуждены были отдавать дань дисциплине мятежников. За исключением отдельных исключений (таких, как взятие Альста и Антверпена в 1576 г.) примеры неспровоцированного насилия были редки, и даже самые злобные офицеры отпускались целыми и невредимыми.
Почти в каждом мятеже electo издавал строгий кодекс, известный как Ордонанс. Например, итальянцы и валлоны, занявшие Понт-сюр-Самбре в 1593 году уже в первый же день бунта издали Ордонанс из двадцать одной статьи. Там предусматривались суровые наказания за воровство, насилие, роскошь и богохульство (единственная копия этого документа хранится в Ватиканских архивах под названием "Ordinanze fatte del eletto e consiglieri dei Italiani e Valloni alli 23 di agosto, 1593"). Запрещалось умышленное причинение вреда жителям и их имуществу. Проводилась тщательная оценка местных ресурсов и организовывалась система денежных контрибуций, приносимых каждую вторую неделю казначею мятежников.
При каждом мятеже заводили секретаря, который составлял письма и приказы electo, сохраняя в архив копию каждого документа. Он также хранил официальную печать мятежников, удостоверяющую корреспонденцию с символом и девизом. Так, мятежники в Зихеме в 1594 году имели печать с пчелиной маткой и стаей пчёл, вокруг которых шла надпись MENS EADEM OMNIBUS (единый разум во всех). Три тысячи мятежников в Хогстратене в 1602 г. изготовили особое знамя с Девой и Младенцем, а также надписью PRO FIDE CATHOLICA ET MERCEDE NOSTRA (за католическую веру и наше вознаграждение). Они использовали в одежде зелёные знаки, чтобы отличаться от прочих войск, использовавших красный цвет Габсбургов или оранжевый Генеральных Штатов, а себя в официальных документах именовали “Республикой Хогстратена”.
Желания солдат, зафиксированные в обращениях к командованию, не имели признаков, которые обычно ждут от взбунтовавшихся наёмников: ни жадности, ни торга, ни наглости. Всё, чего они хотели, достойно уважения и понимания:
- заплатить старые долги,
- поднять жалованье хотя бы до стоимости необходимой еды и одежды (ибо инфляция опустила его вдвое ниже цены на одну лишь еду, причём самую базовую),
- контролировать цены на продаваемые солдатам товары,
- не позволять губернаторам, полковникам и капитанам наказывать солдат без процесса с участием Судьи-Адвоката,
- не приговаривать к плетям и иным физическим наказаниям без достаточной причины,
- организовать госпитали для больных и раненых, а также отправить врачей и капелланов в части “на передовой” (“ибо многие солдаты умерли без исповеди из-за нехватки тех, кто может лечить или исповедовать”),
- выменивать попавших в плен на пленных врагов,
- всё, что государство задолжало погибшим, не списывать со счетов, а перечислять их ближайшим родственникам...
Но всегда первым и основным требованием было требование выплатить долги по жалованью. Никаких политических требований не было вовсе. Это были, по сути, забастовки, и выплата жалованья неизменно приводила к возвращению “к станкам”. Из-за больших долгов сбор средств для урегулирования отношений даже с несколькими тысячами мятежников мог занять около года. Пока командование ожидало поступление денег из Испании, заключалось временное соглашение. По нему, например, мятежникам могли выплачивать регулярную сумму (sustento) каждый месяц, и так продолжалось, пока все долги не были выплачены. В то время шутили, что мятежником быть гораздо лучше, чем верным солдатом, ведь мятежник получает жалованье, живёт под защитой стен, спит в тёплой постели и сладко ест, в то время, как лояльные части спят на голой земле без одежды, еды и тем более денег.
В обмен мятежники прекращали самостоятельный сбор контрибуций с близлежащих поселений и обещали выполнять все обязанности официального гарнизона в городе, который захватили. Они также обязывались приходить на подмогу лояльным войскам, если тем грозила опасность. При необходимости мятежники шли в бой в идеальном строю, под собственными знамёнами и под командованием избранных офицеров. По общему согласию они могли совершать атаки с самоубийственным мужеством, включая штурм укреплений до того, как артиллерия проделает бреши. Порой они атаковали там, где ни один королевский офицер не осмелился бы приказывать. Как заметил кардинал Бентивольо, папский нунций в Нидерландах, “Никогда неповиновение не порождало большее повиновение”. Так, в 1596 г. к осаждённому гарнизону в Ла Фере подмога и спасение явились в образе мятежной пехоты из Ла Шапели, а мятежники из Дьеста отчаянно бились в первых рядах при Ньюпорте в 1600 г. под командованием своего electo. Просто тут они дрались не столько за корону, сколько из чувства товарищества, знакомого солдатам всех эпох. "Through these fields of destruction... // In the fear and alarm // You did not desert me // My brothers in arms"...
“Истинно, истинно вам говорю, господа: ничего нет в нашей бедной Испании - ни правосудия, ни разумного правления, ни честных государственных мужей, ни венценосцев, достойных своих венцов, ничего нет и не было, кроме верноподданных, всегда готовых позабыть, что живут в нищете, забросе и несправедливости, стиснуть зубы, обнажить шпагу и - ну, ничего не попишешь! - драться за честь страны. Ведь в конце концов, разве честь эта зависит не от чести каждого ее подданного?” (Артуро Перес-Реверте, там же)
В основе мужества и дисциплины мятежников было их глубокое убеждение в своей правоте. Сохранившиеся документы показывают нам не буйный разгул и анархию, а терпеливую жажду справедливости. Они даже не боялись указывать свои имена правительству, чтобы задолженность была проверена по военной бухгалтерии. Как писали мятежники в Антверпене в 1574 году (которым были должны 37 месяцев жалованья), “каждый может видеть, что мы просим только того, что справедливо, и что мы полностью заслужили”. Они даже придумали себе слоган: “Пусть все громко скажут слово из четырёх букв, которое звучит так сладко в душах бедных солдат, которые служили так достойно: TODO, TODO, TODO (всё, всё, всё)”.
Подобное поведение в итоге неизбежно вызывало уважение современников и требовало особого отношения. Правительство и командиры вынуждены были обращаться к ним как к “великолепным господам, достойным солдатам мятежных полков”, “великолепным и честнейшим сыновьям”. Даже герцог Альба заканчивал письма к ним как “Добрый отец, который любит вас и служит вам”.
В итоге практически каждый мятеж заканчивался полным успехом. Да и как иначе: правительство боялось использовать верные войска для подавления мятежа силой, ведь все они тоже имели свои обиды и скорее могли перейти на другую сторону, и тогда мятеж мог пламенем охватить всю Фламандскую Армию. Лишь однажды, в Зихеме, была предпринята такая попытка, но атака была отбита. Так что приходилось завершать дело миром. Участники получали долги полностью и наличными, прочие требования выполнялись ещё быстрее и проще. Происходили и системные изменения: установление должной процедуры дисциплинарных судов с иерархией судей под началом Главного Судьи-Адвоката, госпиталей, полевой медицины, направление капелланов, подчинённых Главному Викарию. В 1590-х войска стали получать хлеб насущный (трёхфунтовую краюху раз в два дня) и одежду в счёт жалования. В основном это социальное обеспечение вводилось по инициативе Алессандро Фарнезе, герцога Пармского, и оно значило очень много. Тем не менее, поскольку задержки зарплаты никуда не делись, мятежи продолжали вспыхивать с завидным постоянством.
По завершению мятежа были и другие последствия. Правительство обычно старалось выслать electo и других выбранных мятежниками офицеров из Фландрии, а то и вовсе казнить за мятеж. Условия выплаты долгов часто включали обязанность солдат покинуть Фландрию, что было нелёгким делом: туда-то их доставили по морю или Испанской дорогой, а обратно попробуй-ка пройди с деньгами через чужие земли! Так что подавляющее большинство предпочитало продолжить служить, даже если для этого приходилось тайком пробираться под иным прозвищем в другие части. Имена заметных бунтовщиков сообщались властям в Испании, чтобы при малейшем нарушении они получали наказание по самому строгому варианту. А на долгой дороге домой солдат по пути нередко освобождали от ценного груза и жизни местные крестьяне. Зато бывало и так, что после выплаты просроченного жалованья солдат возвращался в родную Кастилию, покупал дом и становился богатейшим человеком на селе.
Мятежи оказывали самое прямое влияние на ход войны. Хотя время бунтовщики выбирали максимально удобное в стратегическом плане, крупные мятежи позволяли другим мятежникам - голландским - перейти в контрнаступление и легко отбить занятые большой кровью пункты. Как писал генерал-губернатор дон Луи де Рекесенс, не принц Оранский отобрал Нидерланды, а солдаты, рождённые в Вальядолиде и Толедо, их потеряли”. Особенно серьёзные последствия имела “испанская ярость” (захват мятежниками Антверпена в 1576 году), оттолкнувшая от правительства многих фламандцев. Как минимум в четырёх случаях восставшие гарнизоны (по больше частью валлоны и итальянцы) продавали форты голландцам. А в итоге, пожалуй, и правда можно сказать, что не будь задержек в зарплате, а следовательно, мятежей, конфликт закончился бы гораздо раньше, и победой Испании, а не независимостью Голландии. Но могло быть и хуже, ведь не раз правительство было на волоске от общего мятежа, который охватил бы всю Фламандскую Армию целиком.
Последнее, о чём стоит сказать: по тем же лекалам развивались и мятежи во многих других армиях, разве что, например, во время английских гражданских войн в отличие от Фландрии остро ставились и вопросы политики. Более того, так же часто протекали и мятежи крестьян. В конце концов, обмен персоналом между деревнями и армиями шёл в обе стороны и постоянно...
«…Его величество любит, чтобы за него отдавали жизнь, но если жив останешься - на прожитье подкинет сущие гроши. …И воинство наше, чуть не столетие кряду сражавшееся с целым миром, теперь и само толком не знало, во имя чего идёт в бой - то ли для защиты индульгенций, то ли для того, чтоб мадридский двор, отплясывая на балах, объедаясь на пирах, по-прежнему чувствовал себя властелином всего света. И солдаты не могли даже утешаться тем, что, мол, они - наёмники и воюют за деньги, ибо денег им не платили.»
(Артуро Перес-Реверте, там же).
«- А в-третьих и в главных, достопочтенные господа, как вы совершенно справедливо и уместно изволили нас назвать, пять месяцев жалованья не видали!
<…>
- Никому не платят… Ни вам, господа, ни мне. Ни дону Педро, ни самому генералу Спиноле!.. <…> И потом, насколько я знаю, нам, испанцам, не пристало требовать платы перед боем, - добавил Брагадо.
И это была чистая правда. Денег не было, зато имелось доброе имя: все знали, что испанские полки, очень ревностно оберегавшие свою честь, никогда не бунтовали до сражения, чтобы, не дай бог, не сказали, что они, мол, просто испугались. Случалось им даже приостанавливать уже вовсю полыхавший мятеж и идти в атаку - так бывало и под Ньюпортом, и в Алсте. Этим наша нация отличается от швейцарцев, итальянцев, немцев и англичан: если те заявляют: «Пока с долгами не разочтешься, драться не пойдем», то испанцы бунтуют исключительно после победы.
- Я-то думал, что поставлен командовать испанцами, а не чужеземным сбродом.
Эти слова произвели должное действие...»
(Артуро Перес-Реверте. Испанская ярость/El Sol de Breda)
Разговор о мятежах наёмников - это всегда разговор о деньгах. Сколько существует профессия чью-то родину защищать за звонкую монету, столько известны и конфликты с нанимателями из-за жалованья. Применительно к войнам Ренессанса можно заметить, что намного более многочисленны случаи нарушения обязательств работодателями, чем наёмниками. Иными словами, обычно мы имеем дело с попытками солдат получить то, что они уже заработали, а не выбить бонусы. Примечательно, что однажды в Венецианской республике обсуждали причины дезертирства и нарушений дисциплины, толковали об упадке морали и греховности, но все споры чиновников были пресечены заключением тех, кто лично занимался инспекциями кондотьерских компаний: чтобы армия оставалась управляемой и не таяла на глазах, нужно лишь одно - платить регулярно. Но регулярно платить не получалось, и виной тому два разных обстоятельства.
Первое из них упоминают чаще, но оно, по моему скромному времени отношение к проблеме задержек жалованья не имеет. Речь идёт о том, что в XVI веке, расходы на ведение войны выросли многократно по мере усложнения оружия, тактики и стратегии, а также из-за революции цен. При этом доходы государств оставались на прежнем средневековом уровне, освящённом традицией. В результате, в XVI веке всего один год вялой войны мог порой обойтись, например, английскому королю в сумму, равную десяти годовым поступлениям от обычных налогов, а ведь в это столетие каждое крупное государство в сумме набирало чуть ли не по 50 лет войн. Естественно, с этой проблемой, как и в прошлые столетия, боролись поиском новых источников дохода (должности, монополии, заморские дела...), покупкой у политически значимых подданных права взимания новых налогов или единовременных целевых субсидий, а также различными механизмами кредитования. Получалось с переменным успехом. У богатых государств были большие возможности, но и воевали они чаще и интенсивнее, так что даже несмотря на баснословные потоки серебра из Индий Филипп II умер, оставляя страну с долгом в 10 годовых доходов.
Более значимо, на мой взгляд, другое обстоятельство. Размер доходов и расходов определял размер армии лишь с очень грубым допуском. Точный размер зависел от иного: перебои в платежах по договорам с солдатами фактически были нарушением запланированным, то есть даже под понятие правовых рисков не попадали. Каким бы ни был военный бюджет среднего правителя, размер армии зависел от ответа на один и тот же простой вопрос, к математике и бухгалтерии имеющий лишь очень опосредованное отношение: “Сколько солдат я смогу удержать в поле в этом году, используя то, что имею, лишь в случае действительно серьёзных проблем с дисциплиной?” А несерьёзными проблемами считались все случаи кроме отсутствия солдат или их отказа воевать в момент начала битвы или осады. Грубо говоря, солдатам не платили столько, сколько они позволяли. Еда - другое дело, с ней не договоришься. Хотя бы полтора фунта хлеба в день на каждый рот включая равных солдатам по численности некомбатантов - это тот минимум, без которого армия начинает разваливаться моментально. Исключением стали в итоге голландцы, которые сказали так: “пусть у нас будет меньше солдат, пусть мы будем платить меньше и реже, но платить будем строго как обещали” - и это работало (ну, большую часть времени).
Но не будем далеко уходить от заявленной основной темы, иначе о нюансах военного финансирования 16 века можно говорить вечно. Сейчас только отметим, что оценка состояния армии в ходе войны была делом нелёгким, так как разные солдаты с разной долей понимания относились к задержкам зарплаты. Надо было учесть также плодородность местности, удалённость солдат от родины, перспективы грабежа (пока что редко учитывался в жаловании, централизованные контрибуции и их распределение - это уже XVII век, особенно разгар Тридцатилетней войны), возможности пропаганды и прочие факторы. Например, все знали, что иностранные наёмники дезертируют меньше местных солдат, зато чаще бунтуют (т.к. местному проще тихо раствориться в ночи, чем открыто конфликтовать), и чем выше квалификация роты, тем меньше толерантна она к “завтракам”. Логика простая: случайный крестьянин, который подался в армию в неурожайные годы, останется там, пока будет получать свой кусок хлеба, если “на гражданке” ему и этого не светит, а вот швейцарцы и ландскнехты дело иное. Они а) в общеевропейском дефиците, б) любой армии необходимы как костяк, и в) считают стратегически важным принцип “нет денег - нет швейцарцев, и сначала верните долги, а потом уже повоюем”. Правда, по ходу 16 века их востребованность падала, поэтому на практике периоды допустимых задержек даже у швейцарцев и лучших ландскнехтов медленно росли от нескольких дней до нескольких месяцев, толкая их на ранее не мыслимое - за плату соглашаться участвовать в земляных работах при осадах.
При этом надо сказать, что причины мятежей всегда таились и в психологии наёмников. Важной частью esprit de corps у лучших из них было ощущение престижа военной профессии, которая поднимала их самомнение над массой простолюдинов почти до уровня дворян (не буду повторять полулегендарные примеры того, как престиж ландскнехтов старался поднять император Максимилиан). Признаком этого приближения к дворянам был и справедливый договор, соблюдать который было делом чести. Соответственно, нарушение договора нанимателями болезненно расценивалось наёмниками как знак презрения: то есть, их не уважали настолько, чтобы обязательства считались связывающими. Именно поэтому во время мятежей правители и полководцы называли солдат не “грязным отребьем” и “вонючими ублюдками”, как обычно, а “уважаемыми господами” и “нашими возлюбленными сынами”. Выплачиваемые долги по жалованию не должны были выглядеть вынужденной подачкой. Нарочитое выставление денег как главной мотивации словно показывало, что у ландскнехтов в войне был свой особый интерес, не слишком отличавшийся от интереса дворян; они демонстрировали, что являются людьми свободными, а не согнанным на убой скотом. “Нам не нужны ни почести, ни троны,// Нам не милы поблажки королей. // А нам нужны за нашу кровь и стоны// Дукаты, те, что солнца посветлей”.
Из-за необходимости отдельно следить за боеспособностью каждого типа солдат расходование средств на армию шло не единым потоком, а дифференцированно по ротам (которые были базовой тактической и административной единицей в армиях XVI века). И о чудо, нередко оказывалось так, что для самых бескомпромиссных парней деньги находились даже тогда, когда прочие сосали лапы, вот вам и результат постоянной готовности отстаивать свои права.
И вот теперь, наконец, перейдём непосредственно к мятежам в испанской армии во время Мятежа, пардон за плохой каламбур, и не будет тут нам лучшей подмоги, чем книги и статьи старика Джеффри Паркера, который на этой теме съел друга человека. Как далеко могло зайти испанское командование с задержками жалованья? Обычно счёт времени шёл на месяцы и годы. Даже презиравшие своих подопечных полководцы, включая самого Альбу, изумлялись: “невероятно, как они могут выживать в таких лишениях?!” Мятежным солдатам в 1574 году король был должен тридцать семь месяцев, лёгкой кавалерии в 1576 году - семьдесят два месяца (шесть лет!). Мятежники из Намюра в 1594 году насчитали с некоторым преувеличением 100 месяцев. Встречались и роты, не получавшие жалованье 10 и более лет. Однажды какой-то старый солдат сумел доказать чуть ли не двадцать лет невыплаты (и получил если не всё, то большую часть). Не всегда эти сроки набегали по злому умыслу: поскольку платили каждому подразделению отдельно (сейчас появились деньги - дали три зарплаты этим, в следующий раз пора выдать четыре зарплаты тем...), отдавая приоритет стоявшим “на передовой”, бухгалтерский ад приводил к тому, что некоторым ротам платить просто забывали, и именно в них обычно начинались мятежи. Достойный генерал Амброзио Спинола, например, следил за регулярной платой итальянским солдатам, но после его смерти в отместку им стали платить хуже всех.
Как пишет Паркер, в период с 1572 по1607 г., когда Фламандская Армия почти непрерывно вела боевые действия, имели место не менее 46 мятежей. Некоторые были незначительными и затрагивали лишь сотню-другую солдат на несколько недель, а были и те, что включали три-четыре тысячи солдат и могли идти два-три года. Эпидемии, голод, холод, стычки и изнурительные осады были в порядке вещей в то время, но когда в таком состоянии солдаты оказывались надолго, да ещё без денег и всего необходимого, чего нельзя было отнять силой у местного населения, можно было ждать вспышки. Накопленная усталость тоже была не шуткой: солдаты были на службе каждый день без отпусков и обязательной ротации, так что единственный случай, когда полк могли отправить в тыл - это потеря личного состава до полной потери боеспособности. Всякий раз мятеж был последней точкой, признаком того, что служба делалась совершенно невыносимой, а прочие способы выражения недовольства, включая петиции и повальное дезертирство, уже были проигнорированы командованием. Не зря начиналось всё обычно с “голых пик” (пикинёров, у которых не имелось регламентированного доспеха - лишь пика и шлем) и аркебузиров, двух самых низкооплачиваемых групп в пехоте (а ведь при этом приходилось за новое оружие, порох и пули платить из собственного кармана).
Обычно мятежи развивались по одной и той же схеме. Начиналось всё посреди ночи, когда группа недовольных солдат собиралась посреди лагеря и барабанным боем созывала товарищей на мятеж. На этом этапе надо было не ошибиться с оценкой общего настроения. Во многих случаях попытки поднять мятеж не удавались, и тогда зачинщикам светили арест и расстрел. Успешным бунт оказывался лишь тогда, когда неповиновение было совершенно оправданным, а выбор времени исключал урон чести. Обычно крупные бунты вспыхивали лишь в конце кампании или битвы, но не перед ними, чтобы не было обвинений ни в страхе, ни в презренном торге.
Так, в апреле 1574 года командование понимало, что вот-вот мог начаться мятеж среди ветеранов испанской пехоты, которым три долгих года не платили жалованье. Тем не менее, пришлось приказать им брать пики да аркебузы и выступать в поход, чтобы отразить вторжение во Фландрию армии графа Людовика Нассау. Вопреки начальственным страхам, испанцы повиновались беспрекословно. Форсированным маршем они прошли две сотни миль до города Мока на реке Маас и вступили в бой. Они сражались уставшими, они сражались голодными (последние три дня они не получали пайки), но захватчики были наголову разбиты, а многие их командиры убиты, включая графа Людовика. Только тогда, среди ликования, на поле выигранной битвы было принято решение поднять справедливый мятеж и потребовать своё законное жалование за тридцать семь месяцев. Ветераны считали, что выполнили все свои обязательства сполна, а значит, пришло время правительству сделать то же самое.
После того, как решение принято, начинался следующий этап: офицеры и все, кто оставался верным короне, изгонялись из лагеря. Офицеры могли остаться, только если отказывались от своей власти и соглашались служить во время мятежа на общих условиях. Говоря по правде, даже те из них, кто формально к мятежникам не присоединялся, всё равно нередко подзуживал солдат, потому что офицерское жалованье тоже можно было получить лишь по итогам мятежа. Солдаты из других полков, желающие присоединиться к мятежу, могли свободно переходить к недовольным, и языковые различия тут никому не мешали. Например, в мятеже в Зихеме в 1594 году заварили кашу четыре сотни итальянцев, но когда всё кончилось в 1596 году, бунтовщики насчитывали 2800 ветеранов, говорящих на тринадцати языках. Вообще, в отношении мятежей испанские терции мало отличались от итальянских терций, а также валлонских и немецких полков - все бунтовали одинаково и делились полезным опытом.
Отказавшись от обычной армейской иерархии, мятежники далее выбирали офицеров из своей среды: вождя (electo, обычно из числа простых, но давно служащих солдат), его советников и комиссаров, исполняющих его приказы. Присоединившимся к мятежу дворянам эти посты почти никогда не доверяли. Каждый человек клялся без колебаний слепо повиноваться приказам выбранных командиров. Нарушение дисциплины каралось смертью. Следующим шагом была самооборона: мятежники старались захватить контроль над укреплённым городом или селом, уговорив его гарнизон (довольно легко, так как гарнизонам платили ещё хуже, чем полкам “в поле”) или даже взяв соседний вражеский город штурмом. Теперь можно было выдвигать правительству требования, не опасаясь внезапной контратаки, а также собирать контрибуции и продовольствие с соседней территории.
Полководцы Испании считали солдат “лакеями и подёнщиками”, “канальями”, “хапугами и бродягами”, “гнуснейшими и самыми презираемыми людьми в королевстве”, “простолюдинами, которых должно запугивать и пороть” и т.д. Говорили, что мятежники используют тяжёлые обстоятельства лишь как предлог, а причина крылась в желании солдат отринуть дисциплину. Действительно, некоторые солдаты поднимали мятеж чуть ли не каждый год, чтобы обеспечить получение жалования, а многие принимали участие за службу более чем в трёх мятежах. Состав мятежников тоже был самым пёстрым, и были среди них любители разбоя и насилия. Тем не менее, в конце концов практически все вынуждены были отдавать дань дисциплине мятежников. За исключением отдельных исключений (таких, как взятие Альста и Антверпена в 1576 г.) примеры неспровоцированного насилия были редки, и даже самые злобные офицеры отпускались целыми и невредимыми.
Почти в каждом мятеже electo издавал строгий кодекс, известный как Ордонанс. Например, итальянцы и валлоны, занявшие Понт-сюр-Самбре в 1593 году уже в первый же день бунта издали Ордонанс из двадцать одной статьи. Там предусматривались суровые наказания за воровство, насилие, роскошь и богохульство (единственная копия этого документа хранится в Ватиканских архивах под названием "Ordinanze fatte del eletto e consiglieri dei Italiani e Valloni alli 23 di agosto, 1593"). Запрещалось умышленное причинение вреда жителям и их имуществу. Проводилась тщательная оценка местных ресурсов и организовывалась система денежных контрибуций, приносимых каждую вторую неделю казначею мятежников.
При каждом мятеже заводили секретаря, который составлял письма и приказы electo, сохраняя в архив копию каждого документа. Он также хранил официальную печать мятежников, удостоверяющую корреспонденцию с символом и девизом. Так, мятежники в Зихеме в 1594 году имели печать с пчелиной маткой и стаей пчёл, вокруг которых шла надпись MENS EADEM OMNIBUS (единый разум во всех). Три тысячи мятежников в Хогстратене в 1602 г. изготовили особое знамя с Девой и Младенцем, а также надписью PRO FIDE CATHOLICA ET MERCEDE NOSTRA (за католическую веру и наше вознаграждение). Они использовали в одежде зелёные знаки, чтобы отличаться от прочих войск, использовавших красный цвет Габсбургов или оранжевый Генеральных Штатов, а себя в официальных документах именовали “Республикой Хогстратена”.
Желания солдат, зафиксированные в обращениях к командованию, не имели признаков, которые обычно ждут от взбунтовавшихся наёмников: ни жадности, ни торга, ни наглости. Всё, чего они хотели, достойно уважения и понимания:
- заплатить старые долги,
- поднять жалованье хотя бы до стоимости необходимой еды и одежды (ибо инфляция опустила его вдвое ниже цены на одну лишь еду, причём самую базовую),
- контролировать цены на продаваемые солдатам товары,
- не позволять губернаторам, полковникам и капитанам наказывать солдат без процесса с участием Судьи-Адвоката,
- не приговаривать к плетям и иным физическим наказаниям без достаточной причины,
- организовать госпитали для больных и раненых, а также отправить врачей и капелланов в части “на передовой” (“ибо многие солдаты умерли без исповеди из-за нехватки тех, кто может лечить или исповедовать”),
- выменивать попавших в плен на пленных врагов,
- всё, что государство задолжало погибшим, не списывать со счетов, а перечислять их ближайшим родственникам...
Но всегда первым и основным требованием было требование выплатить долги по жалованью. Никаких политических требований не было вовсе. Это были, по сути, забастовки, и выплата жалованья неизменно приводила к возвращению “к станкам”. Из-за больших долгов сбор средств для урегулирования отношений даже с несколькими тысячами мятежников мог занять около года. Пока командование ожидало поступление денег из Испании, заключалось временное соглашение. По нему, например, мятежникам могли выплачивать регулярную сумму (sustento) каждый месяц, и так продолжалось, пока все долги не были выплачены. В то время шутили, что мятежником быть гораздо лучше, чем верным солдатом, ведь мятежник получает жалованье, живёт под защитой стен, спит в тёплой постели и сладко ест, в то время, как лояльные части спят на голой земле без одежды, еды и тем более денег.
В обмен мятежники прекращали самостоятельный сбор контрибуций с близлежащих поселений и обещали выполнять все обязанности официального гарнизона в городе, который захватили. Они также обязывались приходить на подмогу лояльным войскам, если тем грозила опасность. При необходимости мятежники шли в бой в идеальном строю, под собственными знамёнами и под командованием избранных офицеров. По общему согласию они могли совершать атаки с самоубийственным мужеством, включая штурм укреплений до того, как артиллерия проделает бреши. Порой они атаковали там, где ни один королевский офицер не осмелился бы приказывать. Как заметил кардинал Бентивольо, папский нунций в Нидерландах, “Никогда неповиновение не порождало большее повиновение”. Так, в 1596 г. к осаждённому гарнизону в Ла Фере подмога и спасение явились в образе мятежной пехоты из Ла Шапели, а мятежники из Дьеста отчаянно бились в первых рядах при Ньюпорте в 1600 г. под командованием своего electo. Просто тут они дрались не столько за корону, сколько из чувства товарищества, знакомого солдатам всех эпох. "Through these fields of destruction... // In the fear and alarm // You did not desert me // My brothers in arms"...
“Истинно, истинно вам говорю, господа: ничего нет в нашей бедной Испании - ни правосудия, ни разумного правления, ни честных государственных мужей, ни венценосцев, достойных своих венцов, ничего нет и не было, кроме верноподданных, всегда готовых позабыть, что живут в нищете, забросе и несправедливости, стиснуть зубы, обнажить шпагу и - ну, ничего не попишешь! - драться за честь страны. Ведь в конце концов, разве честь эта зависит не от чести каждого ее подданного?” (Артуро Перес-Реверте, там же)
В основе мужества и дисциплины мятежников было их глубокое убеждение в своей правоте. Сохранившиеся документы показывают нам не буйный разгул и анархию, а терпеливую жажду справедливости. Они даже не боялись указывать свои имена правительству, чтобы задолженность была проверена по военной бухгалтерии. Как писали мятежники в Антверпене в 1574 году (которым были должны 37 месяцев жалованья), “каждый может видеть, что мы просим только того, что справедливо, и что мы полностью заслужили”. Они даже придумали себе слоган: “Пусть все громко скажут слово из четырёх букв, которое звучит так сладко в душах бедных солдат, которые служили так достойно: TODO, TODO, TODO (всё, всё, всё)”.
Подобное поведение в итоге неизбежно вызывало уважение современников и требовало особого отношения. Правительство и командиры вынуждены были обращаться к ним как к “великолепным господам, достойным солдатам мятежных полков”, “великолепным и честнейшим сыновьям”. Даже герцог Альба заканчивал письма к ним как “Добрый отец, который любит вас и служит вам”.
В итоге практически каждый мятеж заканчивался полным успехом. Да и как иначе: правительство боялось использовать верные войска для подавления мятежа силой, ведь все они тоже имели свои обиды и скорее могли перейти на другую сторону, и тогда мятеж мог пламенем охватить всю Фламандскую Армию. Лишь однажды, в Зихеме, была предпринята такая попытка, но атака была отбита. Так что приходилось завершать дело миром. Участники получали долги полностью и наличными, прочие требования выполнялись ещё быстрее и проще. Происходили и системные изменения: установление должной процедуры дисциплинарных судов с иерархией судей под началом Главного Судьи-Адвоката, госпиталей, полевой медицины, направление капелланов, подчинённых Главному Викарию. В 1590-х войска стали получать хлеб насущный (трёхфунтовую краюху раз в два дня) и одежду в счёт жалования. В основном это социальное обеспечение вводилось по инициативе Алессандро Фарнезе, герцога Пармского, и оно значило очень много. Тем не менее, поскольку задержки зарплаты никуда не делись, мятежи продолжали вспыхивать с завидным постоянством.
По завершению мятежа были и другие последствия. Правительство обычно старалось выслать electo и других выбранных мятежниками офицеров из Фландрии, а то и вовсе казнить за мятеж. Условия выплаты долгов часто включали обязанность солдат покинуть Фландрию, что было нелёгким делом: туда-то их доставили по морю или Испанской дорогой, а обратно попробуй-ка пройди с деньгами через чужие земли! Так что подавляющее большинство предпочитало продолжить служить, даже если для этого приходилось тайком пробираться под иным прозвищем в другие части. Имена заметных бунтовщиков сообщались властям в Испании, чтобы при малейшем нарушении они получали наказание по самому строгому варианту. А на долгой дороге домой солдат по пути нередко освобождали от ценного груза и жизни местные крестьяне. Зато бывало и так, что после выплаты просроченного жалованья солдат возвращался в родную Кастилию, покупал дом и становился богатейшим человеком на селе.
Мятежи оказывали самое прямое влияние на ход войны. Хотя время бунтовщики выбирали максимально удобное в стратегическом плане, крупные мятежи позволяли другим мятежникам - голландским - перейти в контрнаступление и легко отбить занятые большой кровью пункты. Как писал генерал-губернатор дон Луи де Рекесенс, не принц Оранский отобрал Нидерланды, а солдаты, рождённые в Вальядолиде и Толедо, их потеряли”. Особенно серьёзные последствия имела “испанская ярость” (захват мятежниками Антверпена в 1576 году), оттолкнувшая от правительства многих фламандцев. Как минимум в четырёх случаях восставшие гарнизоны (по больше частью валлоны и итальянцы) продавали форты голландцам. А в итоге, пожалуй, и правда можно сказать, что не будь задержек в зарплате, а следовательно, мятежей, конфликт закончился бы гораздо раньше, и победой Испании, а не независимостью Голландии. Но могло быть и хуже, ведь не раз правительство было на волоске от общего мятежа, который охватил бы всю Фламандскую Армию целиком.
Последнее, о чём стоит сказать: по тем же лекалам развивались и мятежи во многих других армиях, разве что, например, во время английских гражданских войн в отличие от Фландрии остро ставились и вопросы политики. Более того, так же часто протекали и мятежи крестьян. В конце концов, обмен персоналом между деревнями и армиями шёл в обе стороны и постоянно...
«…Его величество любит, чтобы за него отдавали жизнь, но если жив останешься - на прожитье подкинет сущие гроши. …И воинство наше, чуть не столетие кряду сражавшееся с целым миром, теперь и само толком не знало, во имя чего идёт в бой - то ли для защиты индульгенций, то ли для того, чтоб мадридский двор, отплясывая на балах, объедаясь на пирах, по-прежнему чувствовал себя властелином всего света. И солдаты не могли даже утешаться тем, что, мол, они - наёмники и воюют за деньги, ибо денег им не платили.»
(Артуро Перес-Реверте, там же).