В Заповедник сказок. Ворон и Маргарита. Часть 2.
Вот для этой сказочной темы: "День трикстерских проделок"
ВОРОН И МАРГАРИТА
Лишь заря проститься успела с месяцем, новый жених в Мшистый Яр пожаловал - младший сын царя Ярослава Владимировича - Евстигней. Подарки дорогие привез: батюшке - три бочки водицы огненной, мне - серьги бирюзовые, самоцветные.
Батюшка, как водится, пир велел собирать, а меня, прежде, на разговор вызвал. Пенять мне начал, чтобы оставила я уже свои глупости - последний сын-то у Ярослава Владимировича, ну, как и он не подойдет? И давай мне втолковывать, как ему мир с соседним Белоградом надобен. Будут, мол, торговлю вести, будут послов принимать, будут от врагов вместе обороняться.
Я-то разумею все: встала двум государям как кость в горле. Только обидней и горше от этого - словно держат меня разменной монетой, куклой продажной ради целей политических. А от слов от батюшкиных совестливых да просящих, нахлынула на меня тоска лютая, звериная, такая, что удавиться хочется.
А ворон мой все не унимается, очередную шалость-испытание для царевича заготавливает, меня науськивает. Плохо мне, ругаюсь с птицей неугомонной пуще прежнего, он в долгу не остается, словами колкими меня подначивает.
Оделась я, вышла к празднику. Гляжу, гостюшки, зрелище очередное предвкушая, гуляют знатно, с размахом: столы ломятся от осетрины заливной с клюквою, курами с черносливом, чесночными гренками, паштетами сочными с травами, картофелем печеным с баклажанами, холодцом студенистым пахучим, куриными гребешками маслом да укропом приправленными. Вода огненная, видать, хорошо пошла. Владыка Берендей Святоборович за гусли взялся, надрывается в изрядном подпитии, царевич Евстигней ложками деревянными ему в такт постукивает. Те, кто накушался, в пляс пошли лихой. Боярыни с кикиморами хороводы водят, не гнушаются, лешаки с зеленицами владыке подпевают. Люди, нелюди, челядь, разносчики, все перепутались, даже кот Стешка беспрепятственно на столах побирается, сметану лопает.
Меня увидели - смолкли разом. Евстигней ложкой по пальцу попал от неожиданности. Потому как ни платье на мне, не накидка, не шаль вычурная. На мне амазонка легкая, приталенная. Кафтан и юбка из голубого бархата, сорочка батистовая до шеи с рюшами, в ушах серьги бирюзовые, на ногах сапожки кожаные, на голове шляпка с пером заморским, страусиным.
Батюшка, гусли отложив, вопрошает тоном повышенным:
- Что бы сие, Маргоша, значило? Аль ты верховой ездой собралась потешиться?
- Да, - отвечаю, - владыка-батюшка. Приглашаю Евстигнея составить мне компанию. А коль обскачет меня, гонку выиграет, стану ему женой ласковой.
Ни за что не обскачет, думаю. И на сей раз прав Рон, верно расчет ведет. Царевич Евстигней не худ и не толст, но напился-наелся от пуза так, что ему и на коня влезть тяжко будет.
Призадумался Евстигней, разом протрезвев наполовину. Отказываться негоже, совестно, скажут, девки забоялся, увалень.
Моего коня - Ветра, обогнать разве что ветру и под силу. Окромя меня на нем и не ездит никто - всех сбрасывает, а не сбрасывает, так таскает, скачет бешено, покуда сами не сваляться.
Оседлали мне Ветра, вывели - гарцует, заглядение! А у сына Ярослава Владимировича лошаденка лядащая, где ей с моим конем-огнем тягаться?
И версту не проскакали, чувствую, хромать начал Ветер, чего с ним отродясь не было. Рон на моем плече сидит, да в ухо каркает:
- Неспроста это, верно, слуги царевича хитростью да обманом коню ногу попортили, гвоздь ржавый на подстилку кинули.
А царевич уж нагоняет нас, на скаку насвистывает.
- Подсоби, Рон, - прошу, - клюнь за круп лошаденку Евстигнея хилую, сбросит она царевича, вот и выиграю я состязание.
- Не глупи, Марго, - отвечает ворон недовольно, - лучше за дорогой следи, споткнемся, не ровен час.
Поравнялся царевич с Ветром, голову повернул, ухмыляется.
- Не одна ты, Маргарита Берендеевна, на выдумки горазда, выиграю я скачку, будешь мне женой послушной, верной.
- Не бывать этому! - кричу. Сама же ворона упрашиваю, с плеча спихиваю, да на лошадь Евстигнея перебрасываю.
Закаркал-заворчал ворон, когтями за потник царевича лошади уцепился. Перебрался на круп, клюнул его с силой. Только сам не удержался, сорвался и упал на всем скаку.
Лошадь лядашая, против ожидания, царевича не сбросила, глазенки от боли вытращила, да как понеслась дороги не разбирая! Обогнала Ветра, мимо черты, скачку оканчивающей, проехала, в поле понеслась очумевшая, еле остановили. Евстигней на землю сполз, ноги не держат, трясутся, но молвит с победою:
- Выиграл я скачку, дочь царская, непокорная, будешь ты теперь мне женою, уж я с тобой не стану церемониться!
От обиды да от поражения чуть не плачу я, с коня слезаю, губы кусаю. Ворона моего нигде не видать, да и без него тошно.
А батюшка, знай, не нарадуется. Наконец-то дочь своенравную замуж выдаст, с соседом знатным породнится. Будущего мужа моего лучшим всадником Мшистого Яра счел, вознамерился поставить его воеводой над конной армией. Правда, долго вспоминал, как царевича звать-величать: Еремей, Ерофей, Евстигней - всех перебрал, изъяснялся хулительно, будто начисто он в ихних именах запутался.
Вечереет. Закат багровым плещет, туман над землей собирается. Сижу я в саду фруктовом, от всех укрылась, слезами обливаюсь. Вокруг шиповник цветет духмяный, жучки-паучки на ночь укрыться спешат, торопятся. Только я не тороплюсь, думу горькую думаю, как сбежать от замужества ненавистного.
Зашуршали кусты, раздвинулись, то ли мышь бежит, то ли крот в огород пожаловал. Глянь, а то ворон мой непутевый из шиповника выбирается. Как увидела я ворона, так давай голосить, руками размахивать, слезы по лицу размазывать:
- Что ж ты натворил, птица скверная, гусь ощипанный! Разве толком клюнуть не мог лошадь царскую, доходяжную, чтобы от всадника она вмиг избавилась? Обещал отвести свадьбу неминуемую, а сам только тешился, да задания никчемные придумывал!
Возразить хотел ворон, только клюв открыл, а я слова не даю сказать, не успокаиваюсь:
- Царевич меня теперь к себе увезет, на три замка запрет, не ходить мне больше по полям хозяйкой вольной, не собирать травы целебные, не делать то, что вздумается. Уходи на все четыре стороны, видеть тебя больше не могу!
Ничего не ответил ворон, лишь вздохнул тяжело, посмотрел на меня - взгляд больной совсем, измученный. Спала с глаз моих пелена, только сейчас заметила: сильно хромает ворон, лапу когтистую подворачивает, один глаз подбит, не открывается, из хвоста перья повыдерганы, крыло вывернуто, плохо сложено, а на нем кровь запекшаяся виднеется.
Развернулась птица моя горемычная, похромала от меня прочь да за кустом сирени скрылась. Слышу, крылья захлопали, гляжу, глазам не верю: тяжело на крыло припадая ворон поднимается, выше, выше, улетает в закат, навсегда теперь.
- Погоди, - кричу вслед, - да постой же, Рон! Ты прости меня за слова колкие, обидные. Воротись назад, дай мне тебя вылечить!
Долго кричала я, надрывалась. Знала, ворон улетел давно. Кругом я одна виноватая, только себя на первое место ставила, а о друге верном не подумала, не подумавши слов ужасных наговорила, обвинила невинного.
На следующее утро глашатаи по двум соседним царствам-государствам весть разнесли. Выходит, мол, дочь властелина Мшистого Яра Маргарита за младшего царевича Белограда Евстигнея. Народ вздыхал да охал, на странный союз человека с духом лесным дивился, да только понимали все, что в политических целях ради укрепления мира и породнения держав еще не на такое власти сумасбродные способны.
Через седьмицу, не откладывая, свадьбу назначили пышную. Никуда я не убежала, думая, пусть замужество послужит мне наказанием. Нарядили меня, как заведено у нас, в парчу цвета бирюзового, праздничного, да покровом накрыли сверху плотным, алым, потому как глаза у меня выплаканные, нос распух картошкою, губы до крови искусаны.
Подвели нас к идолам деревянным, искусно украшенным. Еремей уже хотел мне кольцо на палец вздеть обручальное, женой назвать, как гости вокруг зароптали, зашептались, закричали. То ни туча набежала дождливая, не ветер подул ураганный, то летит-пыхтит ящер огнедышащий, одни пред ним разбегаются, другие без чувств валяться, а он меня за подол бирюзовый подхватывает, на спину себе забрасывает, выше облаков уносит.
И сама я сомлела от чуда такого невиданного. Как пришла в себя, понять не могу, где нахожусь. Чувствую, потряхивает изрядно. Верно, снова на ишаке Иосифе задремала, из дальнего похода за травами в новолунье возвращаясь. С трудом глаза открыла, припоминаю: какой ишак, какой Иосиф, какое новолуние? Дракон меня похитил, на себе несет, я за костный гребень ему цепляюсь выпирающий, еще чуть-чуть и упаду, разобьюсь о землю далекую.
Долго ли, коротко, показался вдали город белокаменный, с башенками золочеными, шпилями вострыми на закате поблескивающими. Верно, целый день летели, от страха я ни жива, ни мертва. Приблизились к замку величественному, да с площадкой огромной каменной. Тяжело опустился дракон, у меня же ноги-руки примерзли, разогнуть не могу, так на пол с него и повалилась. Подбежала ко мне старушка румяная, полная, в одеяло завернула, конечности онемевшие мне растирает, питье жгучее в рот вливает, вдыхает, охает, на чужом языке лепечет. Отошла я немного, гляжу - нет нигде ящера огнедышащего, словно в сумраке вечернем он растворился. Зато подходит ко мне мужчина в годах, да не старый еще, возраста моего батюшки. Только батюшка раздобрел порядком от кушаний да напитков хмельных, а этот статный, подтянутый, волос черный, да уже полголовы седой виднеется, лицо заостренное, загорелое, безбородое. Пристально на меня пялиться, говорит по-нашенски, чуть с запинкою:
- Ты, что ли, будешь Маргарита Берендеевна, дочь царя лесного, знаменитого заморского лекаря?
- Я, - пищу тоненько, хотя чувствую, голос мой крепнет от питья обжигающего, старушкой подсунутого. - Отчего же заморского, позвольте спросить? Моря-то мы отродясь не видели...
- Оттого, - отвечает мужчина терпеливо, - что перенеслась ты за день за семь морей, за горы, за пустыню дикую. Ты сейчас во владении Дивноморье, я о том владении правитель, в глаза зовут меня Яшмовит Винегер-ма ан Халы, а за глаза прозывают Красным Полозом.
Побледнела я пуще прежнего, еще чуть-чуть и сомлею снова окончательно. Унесли меня в земли дальние, иноземные, верно на съедение, а для чего ж еще?
- Поздорову тебе, великий правитель Яшмовит, - отвечаю меж тем как у нас принято, - и зачем же я вам понадобилась, что летали вы за мной аж за семь морей?
- Я бы тебя, - отвечает, - на один ноготь положил, а другим прихлопнул, мокрого места бы не осталось. Не мне ты понадобилась, сыну моему, Вольтазару. Целый год и три дня шлялся он неизвестно где, воротился давеча покалеченный, израненный, лежит, помирает теперь. Исполни, стонет, просьбу мою последнюю, привези царевну заморскую, дочь властелина Мшистого Яра Маргариту Берендеевну, пусть попробует меня вылечить.
Подивилась я на просьбу неслыханную, да откуда же в этих землях про меня ведают? Но вздохнула с облегчением - не отправят на корм дракону и ладно, а лечить-врачевать я с детства люблю. Правда батюшка зело сильнее меня будет в целительстве, только как представила, что дракону его тащить весь день, побоялась, надорвется дракон, не долетит.
Меж тем бабка румяная, пышнотелая, за руку меня тянет, в замок ведет белокаменный. Проходим мы залы в убранстве пышные, мрамором стены выложены, под ногами ковры мягкие, узорчатые, по углам статуи из цельного камня вырезанные, ниши с фонтанами прохладительными, рыбками золочеными. Дивлюсь я на замок величественный, никогда досель такого богатства не видывала.
Как зашли мы в опочивальню к сыну правителя Дивноморья, так и обомлела я, его увидевши. Лежит предо мною парень знакомый, худосочный, тот самый, что поединок у Еремея выиграл, тот самый, что загадку вместо Ерофея разгадал, тот самый, которому я поцелуй подарила волнительный. Один глаз заплыл совсем, другой вовсе не открывается, лицо, видать, солнцем обожжено, обветрено, волосы черные длинные спутались колтунами, губы истрескались, рука одна над одеялом в лубке покоится переломанная. Похудел, осунулся, горемычный, еле узнала его. Он в берду мечется, жаром пышет, что печка раскаленная.
Принялась я его лечить-исцелять. Травы целебные, в замке заготовленные, все перенюхала, порошки лекарские перепробовала, зелья, которыми Вольтазара поили до этого, вылила. Стала зелья свои варить, заклятья магические в них вплетать. Мазь от ожогов заговоренную составила, кожу растрескавшуюся густо намазала. От припарок моих да от травок чудодейственных похорошел, посвежел сын правителя, стали синяки, ушибы спадать. Только в себя не приходит, а мне страсть как охота заглянуть в глаза его зеленые, исцеленные. Три дня и три ночи билась возле него, пост соблюдала, заговоры шептала. Чувствую, отдаю силу свою магическую до капельки, а и не жалко мне, пусть сгорю свечкой восковой, а его спасу, все равно мне на этом свете делать нечего, потому как друга своего, верного ворона, прогнала израненного, так хоть одного вылечу.
Устала безмерно, не заметила, как заснула. Сниться мне, будто домой попала, на болотах Мшистого Яра очутилась неведомым образом. Те болота я вдоль и поперек знаю, часто ходила туда за клюквой багряной. Иду, с кочки на кочку перепрыгиваю, вдруг вижу, лежит мой ворон под кустом березы, ровно как год назад. Побежала к нему, а береза та все дальше и дальше от меня отскакивает, иду чрез силу, а догнать не могу. Только, вроде, приблизилась, глянь - то не ровная земля, а топь чавкающая, и уже тонет ворон мой, только одно крыло над трясиной и осталось.
Вскрикнула я, пробудилась. Пот холодный со лба утерла, подошла, у Вольтазара лоб пощупала - тоже холодный он, спал жар. Все, точно теперь знаю - поправится сын правителя, откроет глаза зеленые, ядовитые. Только я их уже не увижу, не поздороваюсь.
Подхватилась, словно в спину кто толкнул, из замка белокаменного выбежала, по улицам города петляла, мимо охраны за ворота мышкой прошмыгнула. Бегу, а сама и не знаю куда. Лишь бы бежать, лишь бы спасти своего ворона. Неспроста сон вещий приснился, чую, погибнет птица моя горемычная, одинокая.
Иду, бреду, легкие туфельки растрепались о камни острые, платье бирюзовое, свадебное, ныне грязное, изорвалось о кусты колючие. Земли всюду иноземные, природа незнакомая. Горы да камни, камни да пустоши вересковые. Солнце полуденное нещадно припекает, пить хочется, сил нет, а рядом ни ручейка, ни озера, ни ключа студеного. Нога подвернулась, о камень запнулась, упала я прямо в куст вересковый пышный пахучий, сижу, шагу ступить не могу, голова раскалывается, мутиться, только слышу, каркает рядом кто-то надрывно, зело пронзительно. То ли брежу я, то ли чудиться, гляжу, глазам не верю - сидит мой ворон на валуне огромном посреди вереска, смотрит пристально, вращает глазами-бусинами.
Что тут со мной сделалось! Ползу к нему из последних сил, колени в кровь о камни стираю, шепчу губами пересохшими:
- Ворон мой любимый, друг сердечный, перья шелковые, речи ласковые, ты прости меня, дурищу непутевую, без вины обругала тебя, прогнала, обидела.
Недолго слушал ворон как я рыдала-плакала, спрыгнул с валуна, оземь ударился, полетели перья черные во все стороны, обернулся ворон Вольтазаром, исцеленным мной. Смотрит на меня глазами своими изумрудными, ухмыляется:
- Дивлюсь я тебе Марго, вот уж не ожидал в свою честь таких речей пламенных!
- Ро-он? Т-ты ли это? - говорю, а сама смотрю на него, словно призрака увидела.
- Аль не признала?
Вот уж не гадала, не ведала, что птица моя вдруг человеком окажется! Да сыном правителя заморского, которого за глаза все кличут Красным Полозом! Вмиг дурнота моя прошла, сердце застучало бешено, голос прорезался:
- Так вот ты каков, Вольтазар-ворон, год со мной обретался, словом о том кто ты на самом деле не обмолвился! Ах ты, сорока болтливая, трясогузка мелкая...
Еще пару ругательств выплюнула-выкрикнула, а у самой губы дрожат, слезы капают, камень нашарила, запущу в ворона бывшего, пусть увернется и на этот раз. Только руку он мою с камнем перехватывает, губы соленые целует, волосы рукой сильной приглаживает. Замерла я, как зяблик несмышленый, к груди широкой его прижалась.
- Будет тебе, Марго, прекрати, прошу, - укачивает, успокаивает он меня, а мне до того хорошо, ничего боле не надобно. - Объясню тебе все, только посиди тихонько, выслушай.
А я и слушаю, крепко обнимает ворон, разве вырвешься?
- Зовут меня Вольтазар Белирон-ла ан Халы. Родом я отсюда, из земель Дивноморских, каменных, самоцветами славящихся. Все в роду нашем чародеи-оборотни, батюшка драконом оборачивается, а я вот - вороном. О том годе объявилась в нашей округе ведьма окаянная, стала детей воровать, города-села мором морить. Захотелось мне удаль молодецкую потешить, первым чародеем себя в государстве возомнил, обернулся вороном, полетел ведьму один истреблять никому ничего не сказавши. Нашел, сразил ее заклинанием. Только напоследок и меня задела колдовством карга старая, перекошенная. Перебросила за семь морей, разом дух из меня вышибло. Так и лежал я в обличии ворона, покуда ты меня не нашла, жил у тебя, разговорами тешил, а потом...
- А потом я тебя выгнала побитого, - говорю и слезами снова заливаюсь.
Ворон голову мне подымает, в глаза заглядывает, на лицо дует тихонечко.
- Ничего, - говорит с улыбкой, - зато теперь вылечила. Ты хоть понимаешь, дочь царя лесного, что я жить без тебя не могу? Люблю тебя до безумия.
- Что ж ты раньше не сказал, что человек, что роду знатного? - говорю, у самой сердце разве что не выскакивает от слов его жарких, пламенных. - И что любишь молчал, птица непутевая!
Отвечает Вольтазар-Рон, пригорюнившись:
- После того, как подлечил меня твой батюшка, я обернуться человеком попробовал - не получается. Долго бился, травы у тебя целебные склевывал. Помогало, да плохо. Только ненадолго человеком обернусь, гляжу, перья снова появляются. И сил забирает такой оборот немеряно. Я и не летал поэтому, чтобы силы магические попусту не тратить. И зачем тебе говорить, травить душу? Вдругорядь вороном бы остался навсегда, разве я тебе такой нужен был?
- Нужен, - твердо отвечаю, - ворон, человек, без разницы. Три дня я тебя выхаживала, ни разу птицей не оборотился!
Счастливо сверкнули глаза с зеленью, теплые, довольные.
- С того дня, как Берендей Святоборович велел тебе женихов подыскивать, начал я ощущать, как понемногу спадает, выдыхается заклятье ведьмино. И летать смог, и человеком оборачиваться. А зелья твои заговоренные, порошки да настойки помогли окончательно. Вновь я теперь великий маг, первый чародей во владении Дивноморье. Хочешь, горы для тебя сверну? Самоцветами дорогими осыплю?
Покосилась я на горы с шапками снежными, жалко рушить великанов каменных.
- Ни хочу ни самоцветов, ни подвигов. Только ты один мне в целом свете надобен. Полюбила я тебя еще птицей, теперь-то ты от меня точно не избавишься!
Засмеялись мы, обнялись, да пошли обратно в город белокаменный, в столицу Дивноморскую.
Тем же днем домчал нас Красный Полоз до Мшистого Яра, попросил Вольтазар у владыки, Берендея Святоборовича, моей руки. Батюшка немало удивился и обрадовался немеряно. Во-первых, потому что дочь его, Маргариту, живой-невредимой обратно доставили; во-вторых, потому как польстило ему ужасно родство с чародеями заморскими знатными, не чета царевичам Белоградским; в-третьих, как водится, подарками не обнес его Яшмовит Винегер-ма ан Халы, средь которых нашлась бутыль с оплеткой да печатью восковой с зельем янтарным столетней выдержки.
Зелье то на нашей свадьбе пили, может, кому по усам и текло, а Берендей Святоборович ни капли не упустил.
А ТОМУ, КТО ДО КОНЦА ДОЧИТАЛ, ПОКЛОН ОТ АВТОРА НИЗКИЙ:)