УБИТЬ В СЕБЕ ЕВРЕЯ
Мы тут с Юрой Козыревым взяли интервью у Исраэля Шамира israel-shamir - израильского Хомского или израильского Лимонова - короче, главного тамошнего хулигана. Это там одиозная фигура, мосер, предатель, антисемит - а на самом деле, очень милый и умный дядька.
Про Шамира я давно слышал от Лейбина, поскольку он перевел Агнона. Агнон, если кто не знает, - это великий еврейский писатель, краеугольная фигура израильской культуры. Шамир его правильно назвал последним автором Библии, ничего сколько-нибудь сопоставимого с ним в Израиле нет. В России его тудно с кем-то сравнить - думаю, для еврейской литературы он значил столько, сколько Маркес для латиноамериканской. Это их всё, короче. И Шамир его удивительно, прекрасно перевел и откомментировал. Там, поскольку текст очень религиозный и поэтический, полный каббалистических аллюзий - то перевод это всё. И комментарии там - это отдельное прекрасное произведение, как полагается в иудаизме.
Потом про Шамира мне рассказал мой друг Иосиф Вейс, бруклинский хасид-расстрига: что мол есть такой чувак, который правду про Израиль говорит, лидер тамошних ультралевых, которые хотят, чтобы палестинцам гражданство дали. Потом оказалось, что Исраэль Шамир работает в газете «Завтра», его книги запрещены в Европе за антисемитизм...
Еще выяснилось, что когда-то он был советским диссидентом, потом израильским спецназовцем, дальше - военным корреспондентом во Вьетнаме. И наконец, я узнал, что Шамир выпустил новый русский перевод «Одиссеи»... Короче, Форест Гамп какой-то - я думал, это какие-то разные Исраэли Шамиры.
Но по телефону ответил конкретный Шамир - хриплый, веселый и расслабленный: “Потрепаться про Палестину? А я туда завтра еду, присоединяйтесь...”
На самом деле, нас с varum и Козырева Шамир возил в Палестину порознь - так что в реальности это интервью - микс из двух поездок. В сокращенном и более читаемом виде оно опубликовано в «Русском Репортере». А тут я выложу полностью - для любителей иудейских древностей. Фото козыревские.
Он подбирает нас на трассе Тель-Авив - Иерусалим и оказывается низеньким, коренастым, загорелым шестидесятилетним мужичком. Похож скорее на араба, чем на еврея. Глаза веселые, очень живой, дружелюбный - но себе на уме.
- Сначала заедем в Иерусалим, я вам кое-что покажу...
Мимо тянутся скучные типовые городки. За десять лет, что я тут не был, Израиль очень изменился. Раньше было ощущение, что ходишь по фанерным декорациям, наспех выстроенным на Луне. Выйдешь за околицу ― и из театра людской жизни оказываешься в древней пустыне, где бродили со своими стадами пророки. Чувствовалось, что стране всего пятьдесят лет ― мгновение в истории этой земли.
Теперь это свежее чувство исчезло, все позастроили. Население сильно выросло, город поглощает равнину. Весь Израиль-то ― сорок километров в ширину. В городках вырос лес многоэтажек, стало как-то обычно и скучно.
Но хайвэй несется в гору, мимо начинают мелькать сизые каменистые холмы ― и вдруг я их узнаю - в их форме словно звучат строки Библии. Удивительно, но в тексте каким-то образом запечатлелся этот рельеф. Обычные, вроде, горы ― но глядишь и совершенно ясно, что Библия была написана здесь.
- Вы, наверное, самый известный антисионист ― а начинали сионистом.
- Да, по молодости был большим антисоветчиком. Ну знаете, в 60-х был большой душевный подъем, надежды, что что-то изменится, жизнь пойдет дальше. Конечно, занимались всякой диссидентурой, я дружил с Сашей Даниэлем, Вадиком Делоне. Но все это закончилось со вводов войск в Чехословакию в 1968-ом. Это был ужасный облом. Я жил в Новосибирске, помню, мы с другом Степой Пачиковым (в будущем - один из пионеров российского софтверного бизнеса) ходили ночью по Академгородку и писали на стенах: «Руки прочь от Чехословакии!». Все надежды рухнули, но народ был энергичный, а я-то особенно - мы все бросились искать другие дела. И тут как раз появился сионизм на горизонте. Тоже было интересно ― подполье, кружки иврита. Были явки, приезжали евреи со всего Союза - из Грузии, Украины, Прибалтики, Бухары - все такие разные, узнавали друг о друге. В лесах собирались, на Рижском взморье, на одесском Лимане. Сидели у костра, пели еврейские песни, рассказывали басни про героическую борьбу. Было очень весело. Это было очень жизнерадостное движение ― в отличие от диссидентов, которые пили “за успех нашего безнадежного дела”. А там были ясные, осуществимые цели ― и от этого был оптимизм.
Знаете, что я в этом нашел? Это же были 60-е, молодежь везде увлекалась национально-освободительной борьбой ― грезила Вьетнамом, Кубой. Потому что там была простая, очевидная справедливость. Им тоже хотелось быть в джунглях, среди партизан ― или хоть помитинговать в их поддержку. А тут тоже получалась такая борьба - только еще оказывалось, что ты сам вьетнамец.
- А как вы стали спецназовцем?
- Ну я приехал, меня встретили замечательно. Все тут было сказочно, евреев из России были единицы, все носились со мной, как дурень с писаной торбой. Ну а когда к человеку хорошо относятся, хочется дать больше. Я тогда в армию пошел. Армия мне понравилось, получил очень много удовольствия. Служил в замечательных десантных частях, у нас были такие красные ботинки ― я ими очень гордился. Да и физически очень полезно побегать по горам.
Ну, а потом война началась ― война Судного дня, с Сирией и Египтом. Война это тоже, знаете, красиво и интересно,- мечтательно говорит Шамир, - Война вещь увлекательная, мощь, стихия - мальчишки любят такие вещи. Здорово это ― бегать, стрелять. И задачи у нас интересные были, это достоинство десантных частей. Например, забросили глубоко в тыл, фиг знает куда, на дорогу Суэц-Каир, отрезать снабжение египтян. Сидим - с одной стороны прут танки, с другой пехота. Интересно! Помню, когда в первый раз попал под артобстрел, подумал: это же ведь они, дураки, и попасть по нам могут. Что они, не видят что ли нас? Конечно, грустно, что люди гибнут ― но на войне как-то по-другому к этому относишься. В общем, очень мне понравилось. Потом я демобилизовался, но хотелось еще. Я тогда уехал во Вьетнам, Лаос, Камбоджу ― военным корреспондентом. Хотя, конечно, другая война - и журналистом быть гораздо легче, чем солдатом.
А с другой стороны, именно в армии я увидел Палестину. Помню, бегал на тренировке по лагерю, а за колючей проволокой крестьянин с сохой боронил землю вокруг масличных деревьев. И так я ему завидовал! Мне ужасно захотелось тоже родиться тут, на склоне холма, среди коз, у виноградника.
ЛИФТА
Машина карабкается в гору, на которой раскинулся Иерусалим. Но Шамир вдруг паркуется где-то на автостраде, среди бетонных развязок. По пыльной тропинке мы спускаемся в ущелье ― и видим заброшенную арабскую деревню.
- Вот причина того, что происходит в Газе. Это Лифта, жителей выгнали в сорок восьмом и не позволили вернуться. Газа ― это дети и внуки жителей, согнанных отсюда.
Деревня красивая, по склонам раскиданы роскошные каменные дома арабской архитектуры. Заходим ― пусто, копоть и дыра в потолке.
- Военные проломили крыши, чтобы люди не вернулись. Сразу после войны жители стали просачиваться в родные места, их отлавливали и расстреливали или высылали. Даже тем, кто убежал в соседний город, вернуться не разрешили. Поля и сады объявляли военным районом, не разрешали обрабатывать ― а потом конфисковывали, как необрабатываемые.
Мы вылезаем на крышу красивого старинного дома. Отсюда видна вся мертвая деревня. На холмах вокруг уже торчат иерусалимские новостройки. А тут странный кусок вечного сорок восьмого года.
- А почему тут никто не живет?
-Заповедник - поэтому Лифта и сохранилась. Тут пытались жить сквоттеры, было что-то вроде хипповской коммуны, назывались «лифтеры». Но потом полиция всех разогнала. Четыреста пятьдесят таких деревень. Большинство снесли бульдозерами и засадили лесом, чтобы и следа не осталось. Палестинцы даже купить свою собственную землю не могли - продавали только евреям. Если палестинец пытается что-то построить - «незаконное строительство». Помните капитана Врунгеля: как закинут исландцы сети - идет им исландская селедка, а голландцы - как ни стараются, все им попадается голландская селедка. Так и у нас: евреи построят дом - сразу видно, что он законный. А палестинцы где бы ни построили - всегда незаконный.
- Я слышал, что палестинцы ушли сами, надеясь вернуться, когда арабские армии скинут евреев в море.
- Да, израильтяне шестьдесят лет талдычат эту бессмысленную мантру. Убежали они, как все беженцы, от войны, жизнь спасали. Какая разница, на что они там надеялись? Евреи же не спросили их, когда основали тут свое государство. Это что, основание отнять у них дом? Помните сионистский лозунг: «Землю без народа - народу без земли!» Сионисты считали Палестину пустой - то, что тут жило полтора миллиона человек, их не смущало. Когда палестинцы убежали, они очень обрадовались - это им было и надо. Главный израильский аргумент: война с арабами вечна, неизбежна, они нас мечтают сбросить в море, генетически ненавидят... На самом деле, эта риторика нужна, чтобы не говорить о грабеже, не отдавать захваченное. Для меня это в свое время было откровением: я понял, что не свой народ защищаю от очередного геноцида, а право госпожи Рихтер сдавать мне захваченный арабский дом.
- Да, но зачем арабы держатся именно за эти места? Израиль маленький, арабский мир большой.
- Евреям, да и вообще горожанам не понятно, что тут такого. Еврей думает: "Что бы я сделал на их месте? Ну, прогнали. Займусь чем-нибудь другим, пошлю детей в университет, открою магазин, сменю специальность и т.д." Что чувствует человек, прикипевший к земле, ему трудно понять. А здесь у людей вся жизнь связана с местом: я принадлежу к моей семье, к моей деревне. В другую деревню переехать ― как семью сменить, абсурд. Он и воевать за Палестину не будет, только за свое село. Для людей это была катастрофа, уже три поколения прошло, а они все себя беженцами ощущают. Да и куда они поедут? Никто их не ждет. Люди сидят в секторе Газа, как в тюрьме, как сельди в бочке, без работы, без еды, и даже посмотреть на свои дома не могут ― вот вам и терроризм. Ладно, поехали, на живых людей посмотрим ― они сами все расскажут.
НАГОРЬЕ
Снова петляем по автострадам, плотно покрывающим Израиль. Он такой маленький, а народу так много, что постоянно испытываешь клаустрофобию. Куда ни поедешь ― через два часа будет граница на замке, за которой враги. Городки становятся все тоскливее. Безобразные бетонные коробки, никакой связи с пейзажем.
- Если муравей начнет строить, он построит муравейник. Если еврей начнет строить, он построит гетто.
- Похоже на брежневский конструктивизм.
- Вспоминаешь Оскара Уайльда - эстетически безобразное не может быть этически справедливым. Конструктивизм тут популярен, как в СССР, - люди подсознательно стремятся искоренить следы реального прошлого. Оно мешает официальной идеологии. По-своему, Израиль ― страна еще более наивная, чем Союз. Я сюда все-таки приехал из 60-х, хоть и советских. Приезжаю, такой молодой, либеральный ― а тут искренне восхищаются выправкой солдат или маршем, поют патриотические песни типа «широка страна моя родная». Будто на машине времени куда-то уехал. Конечно, потом тут происходили какие-то подвижки - но с другой стороны, мир вокруг пятится назад. Дремучий израильский подход стал господствующей парадигмой на Западе. Раньше меня здесь ужасно тошнило от всех этих проверок ― в магазине, в автобусе. А теперь они по всему миру - в Америке меня заставили штаны снять при посадке в автобус. Здесь создали эту идею терроризма, сам терроризм, идею борьбы с ним. Все это такой бред, что слов нет. Борьба с автоматами калашникова. Терроризм ― это же просто орудие...
На задворках очередного городка мы плутаем вдоль бесконечного забора с колючей проволокой.
- Один из бесчисленных заборов, отгораживающих арабов от евреев.
Наконец посреди какой-то свалки находим ворота, за которыми израильский КПП.
- Это непопулярный выезд, только свои ездят, здесь не очень шмонают. Я тут собаку съел, - улыбается Шамир, - Я же сюда экскурсии вожу, на жизнь зарабатывю.
Молоденький суровый солдат притормаживает машину, глядит на водителя - и пропускает. Шоссе ведет в еврейское поселение на территориях. Мы проезжаем метров сто ― и резко сворачиваем на ведущий в горы проселок. На бетонной плите краской от руки написано: «Израильтянам въезд запрещен».
- Это арабы написали?
- Да нет, наши, конечно. Евреям запрещено ездить в Палестину. Официально ― потому, что несколько человек тут убили. А на самом деле, чтобы люди не общались. Нормальный израильтянин в жизни сюда не поедет.
Проселок круто лезет в гору, закладывает уши ― распахивается удивительный вид. Под нами ― весь Израиль, до утонувшего в дымке моря. Легче дышать, прохладно - и нет клаустрофобии. Мы скользим по сухим палевым холмам, усеянным черными камнями и сизыми деревцами олив. Вот она Иудея, древнее палестинское нагорье.
Въезжаем в деревню. Подсознательно я жду увидеть разруху и злобную дикость ― а вижу обычную сельскую арабскую жизнь - женщина в ярком платке ведет ребенка, старики сидят в чайхане. Удивительно, что тесная современность совсем рядом, всего в каких-нибудь трех километрах - из деревни отлично видны бетонные израильские городки внизу. На одной из развилок на стене вижу граффити - улыбающиеся Ясир Арафат и Саддам Хусейн с винтовками - единственный признак сопротивления. Несколько раз мы останавливаемся, Шамир по-арабски спрашивает дорогу. Нам отвечают с дружелюбным любопытством.
- Да конечно, очень симпатичный народ, крестьянский. Очень мирный, на самом деле. Это вам не чеченцы ― те правда умеют воевать. А палестинцы не умеют, не воевали сотни лет, порядок был в Османской империи. Поэтому, когда приехали евреи, они оказались совершенно неспособны дать отпор. Только последние лет тридцать чуть-чуть научились за себя стоять, структуры какие-то появились. Стойкие они ― это да. На самом деле, единственное, чего они добились, ― что в мире о них говорят. Вот я сейчас был в Кашмире ― там выгнали несколько сот тысяч индуистов, но никто об этом и не говорит, и не думает...
НАСТЯ
Въезжаем в красивое, добротное село Батир. Дома новые ― и все равно чувствуется, что это старый мир.
- Да, Батир очень древнее село, когда-то здесь римские легионеры осадили повстанцев Бар-Кохбы ― был у нас тут такой местный Басаев. На самом деле, это тоже пригород Иерусалима, здесь до конечной остановки минут сорок ходьбы. Но волею судьбы получилось, что это уже территории.
В центре деревни мы останавливаемся у большого арабского дома. В воротах нас встречает маленькая, беленькая русская девушка.
- Вот Настя вам все расскажет, она местный житель, замужем тут. Только, пожалуйста, не называйте меня здесь Исраэлем, люди могут напрячься. Зовите Адамом, меня так крестили.
Настя ведет нас во внутренний дворик. Вокруг расстеленной на полу длинной скатерти сидят молодые женщины в платках, бегают дети, улыбающийся мужик с четками встает, чтобы обняться с гостями. Настя берет у одной из девушек своего восьмимесячного сына и ведет нас наверх.
- Тут четыре этажа ― когда следующий сын женится, новый достраивают.
У Насти свой этаж с широкими панорамными окнами, открывающими вид на горы. Далеко внизу скользит нитка поезда.
- Это дорога Тель-Авив ― Иерусалим. При англичанах здесь даже станция была, - объясняет Шамир.
- А где ваш муж?
- В тюрьме сидит, вам Адам не сказал разве? Уже четвертый раз.
- За что?
- Меня повидать хотел. Я в основном в Иерусалиме живу, я же медсестрой работаю, в детской больнице. Ну он приходит ко мне ― а полиция его ловит. Палестинцам ведь нельзя в Израиль, но Джелал город хорошо знает - пробирается. В марте суд будет, год могут дать.
- Но вы ведь женаты?..
- Да, местный кади нас поженил, но Израиль этого не признает. Если бы я была мусульманкой ― пожалуйста. А еврейка выйти замуж за мусульманина не может. Говорят: принимайте ислам. А шариат-то этого не требует - нас поженили, хоть я православная.
- Даже если бы она перешла в ислам, - говорит Шамир, - ничего бы не вышло. Закон о воссоединении семей на палестинцев не распространяется. Если палестинские и израильские арабы женятся, им не разрешается вместе жить. Этот закон был осужден ООН как расистский, но это никого не волнует. Вот я сам когда-то боролся за право советских евреев выехать в Израиль - для воссоединения с троюродной теткой. Тогда евреи всего мира требовали этого от СССР. А палестинец не то что воссоединиться - даже навестить детей в Израиле не может...
- Как вас угораздило выйти замуж за палестинца?
- Да обычно: познакомились, влюбились. Он в Иерусалиме жил - раньше-то можно было. А предрассудков у меня никогда не было: я в больнице работаю, там арабов много ― и врачей, и сестер, и детей.
- А как вас семья приняла?
- Хорошо, они очень простые люди, деревенские. У меня папа из-под Архангельска, помор ― так они мне очень ту мою родню напоминают. Они меня любят, хотя я для них инопланетянка. Им не важно, кто я, - Джелал женился ― и хорошо. Отец Джелала меня каждый раз встречать и провожать ездит. И детей наших они очень любят. Они сейчас здесь живут, я же работаю все время.
- А Джелал что делает, когда не сидит?
- Он и столяр, и строитель, и грузовик водит - ну и крестьяне они все. И отец у него, и братья - все грамотные ребята, рукастые, что хочешь починят. Раньше в Иерусалиме работали, и теперь пробираются ― но ведь каждый день посадить могут.
- Они не думают, что из-за вас у них проблемы, сын в тюрьме сидит?
- Они-то не думают, да я сама переживаю. Жена-еврейка, судьба-злодейка.
Мы спускаемся вниз, настин свекр нежно берет на руки маленького Адама, провожает нас до машины. Естественные человеческие отношения странно смотрятся в мире, поделенном на своих и врагов. Мы едем к местному источнику, который Шамир хочет нам продемонстрировать.
- Да, милые люди, - говорю я Насте в машине.
- Они вообще-то не совсем обычная семья. У них и свободы больше, и имена они странные дают - Аид, Инд, Лара, Яра. Не арабские, сами выдумывают. И еще они мяса не едят - даже на Курбан-Байрам барана не режут. Женщины иногда едят, а мужчины ― никогда. Сколько раз их спрашивала, почему, ― только улыбаются.
- Может, они не мусульмане?
- Да нет, мусульмане. Это вообще уважаемая семья, дед Джелала старостой был.
- Вообще-то, если по-человечески посмотреть, - говорит Шамир, - Настя сделала прекрасный выбор: хороший парень, добрая семья, работящие люди, дом за городом. Если бы не пятый пункт. Вот поэтому я и выступаю за создание единого государства, чтобы все были гражданами ― и евреи, и палестинцы.
- Но тогда Израиль перестанет быть еврейским государством...
- Ну и что страшного? Не будет Израиль еврейским государством, а будет нормальным, обычным - и хорошо. Перестанет с соседями воевать, наконец, прекратится эта дурацкая гонка населения - кто больше нарожает. Идея национального государства ― это же старье, из 19 века, нигде почти уже нет такого.
- Но палестинцы, кажется, хотят свое государство?
- Да палестинцы требуют его от отчаяния - им не независимость нужна, а возможность жить на своей земле нормально. Да и нет ведь никакого палестинского государства, это все анекдот, словесность. Израиль не дает Палестине независимости, де-факто это все равно одна страна.
Продолжение
Про Шамира я давно слышал от Лейбина, поскольку он перевел Агнона. Агнон, если кто не знает, - это великий еврейский писатель, краеугольная фигура израильской культуры. Шамир его правильно назвал последним автором Библии, ничего сколько-нибудь сопоставимого с ним в Израиле нет. В России его тудно с кем-то сравнить - думаю, для еврейской литературы он значил столько, сколько Маркес для латиноамериканской. Это их всё, короче. И Шамир его удивительно, прекрасно перевел и откомментировал. Там, поскольку текст очень религиозный и поэтический, полный каббалистических аллюзий - то перевод это всё. И комментарии там - это отдельное прекрасное произведение, как полагается в иудаизме.
Потом про Шамира мне рассказал мой друг Иосиф Вейс, бруклинский хасид-расстрига: что мол есть такой чувак, который правду про Израиль говорит, лидер тамошних ультралевых, которые хотят, чтобы палестинцам гражданство дали. Потом оказалось, что Исраэль Шамир работает в газете «Завтра», его книги запрещены в Европе за антисемитизм...
Еще выяснилось, что когда-то он был советским диссидентом, потом израильским спецназовцем, дальше - военным корреспондентом во Вьетнаме. И наконец, я узнал, что Шамир выпустил новый русский перевод «Одиссеи»... Короче, Форест Гамп какой-то - я думал, это какие-то разные Исраэли Шамиры.
Но по телефону ответил конкретный Шамир - хриплый, веселый и расслабленный: “Потрепаться про Палестину? А я туда завтра еду, присоединяйтесь...”
На самом деле, нас с varum и Козырева Шамир возил в Палестину порознь - так что в реальности это интервью - микс из двух поездок. В сокращенном и более читаемом виде оно опубликовано в «Русском Репортере». А тут я выложу полностью - для любителей иудейских древностей. Фото козыревские.
Он подбирает нас на трассе Тель-Авив - Иерусалим и оказывается низеньким, коренастым, загорелым шестидесятилетним мужичком. Похож скорее на араба, чем на еврея. Глаза веселые, очень живой, дружелюбный - но себе на уме.
- Сначала заедем в Иерусалим, я вам кое-что покажу...
Мимо тянутся скучные типовые городки. За десять лет, что я тут не был, Израиль очень изменился. Раньше было ощущение, что ходишь по фанерным декорациям, наспех выстроенным на Луне. Выйдешь за околицу ― и из театра людской жизни оказываешься в древней пустыне, где бродили со своими стадами пророки. Чувствовалось, что стране всего пятьдесят лет ― мгновение в истории этой земли.
Теперь это свежее чувство исчезло, все позастроили. Население сильно выросло, город поглощает равнину. Весь Израиль-то ― сорок километров в ширину. В городках вырос лес многоэтажек, стало как-то обычно и скучно.
Но хайвэй несется в гору, мимо начинают мелькать сизые каменистые холмы ― и вдруг я их узнаю - в их форме словно звучат строки Библии. Удивительно, но в тексте каким-то образом запечатлелся этот рельеф. Обычные, вроде, горы ― но глядишь и совершенно ясно, что Библия была написана здесь.
- Вы, наверное, самый известный антисионист ― а начинали сионистом.
- Да, по молодости был большим антисоветчиком. Ну знаете, в 60-х был большой душевный подъем, надежды, что что-то изменится, жизнь пойдет дальше. Конечно, занимались всякой диссидентурой, я дружил с Сашей Даниэлем, Вадиком Делоне. Но все это закончилось со вводов войск в Чехословакию в 1968-ом. Это был ужасный облом. Я жил в Новосибирске, помню, мы с другом Степой Пачиковым (в будущем - один из пионеров российского софтверного бизнеса) ходили ночью по Академгородку и писали на стенах: «Руки прочь от Чехословакии!». Все надежды рухнули, но народ был энергичный, а я-то особенно - мы все бросились искать другие дела. И тут как раз появился сионизм на горизонте. Тоже было интересно ― подполье, кружки иврита. Были явки, приезжали евреи со всего Союза - из Грузии, Украины, Прибалтики, Бухары - все такие разные, узнавали друг о друге. В лесах собирались, на Рижском взморье, на одесском Лимане. Сидели у костра, пели еврейские песни, рассказывали басни про героическую борьбу. Было очень весело. Это было очень жизнерадостное движение ― в отличие от диссидентов, которые пили “за успех нашего безнадежного дела”. А там были ясные, осуществимые цели ― и от этого был оптимизм.
Знаете, что я в этом нашел? Это же были 60-е, молодежь везде увлекалась национально-освободительной борьбой ― грезила Вьетнамом, Кубой. Потому что там была простая, очевидная справедливость. Им тоже хотелось быть в джунглях, среди партизан ― или хоть помитинговать в их поддержку. А тут тоже получалась такая борьба - только еще оказывалось, что ты сам вьетнамец.
- А как вы стали спецназовцем?
- Ну я приехал, меня встретили замечательно. Все тут было сказочно, евреев из России были единицы, все носились со мной, как дурень с писаной торбой. Ну а когда к человеку хорошо относятся, хочется дать больше. Я тогда в армию пошел. Армия мне понравилось, получил очень много удовольствия. Служил в замечательных десантных частях, у нас были такие красные ботинки ― я ими очень гордился. Да и физически очень полезно побегать по горам.
Ну, а потом война началась ― война Судного дня, с Сирией и Египтом. Война это тоже, знаете, красиво и интересно,- мечтательно говорит Шамир, - Война вещь увлекательная, мощь, стихия - мальчишки любят такие вещи. Здорово это ― бегать, стрелять. И задачи у нас интересные были, это достоинство десантных частей. Например, забросили глубоко в тыл, фиг знает куда, на дорогу Суэц-Каир, отрезать снабжение египтян. Сидим - с одной стороны прут танки, с другой пехота. Интересно! Помню, когда в первый раз попал под артобстрел, подумал: это же ведь они, дураки, и попасть по нам могут. Что они, не видят что ли нас? Конечно, грустно, что люди гибнут ― но на войне как-то по-другому к этому относишься. В общем, очень мне понравилось. Потом я демобилизовался, но хотелось еще. Я тогда уехал во Вьетнам, Лаос, Камбоджу ― военным корреспондентом. Хотя, конечно, другая война - и журналистом быть гораздо легче, чем солдатом.
А с другой стороны, именно в армии я увидел Палестину. Помню, бегал на тренировке по лагерю, а за колючей проволокой крестьянин с сохой боронил землю вокруг масличных деревьев. И так я ему завидовал! Мне ужасно захотелось тоже родиться тут, на склоне холма, среди коз, у виноградника.
ЛИФТА
Машина карабкается в гору, на которой раскинулся Иерусалим. Но Шамир вдруг паркуется где-то на автостраде, среди бетонных развязок. По пыльной тропинке мы спускаемся в ущелье ― и видим заброшенную арабскую деревню.
- Вот причина того, что происходит в Газе. Это Лифта, жителей выгнали в сорок восьмом и не позволили вернуться. Газа ― это дети и внуки жителей, согнанных отсюда.
Деревня красивая, по склонам раскиданы роскошные каменные дома арабской архитектуры. Заходим ― пусто, копоть и дыра в потолке.
- Военные проломили крыши, чтобы люди не вернулись. Сразу после войны жители стали просачиваться в родные места, их отлавливали и расстреливали или высылали. Даже тем, кто убежал в соседний город, вернуться не разрешили. Поля и сады объявляли военным районом, не разрешали обрабатывать ― а потом конфисковывали, как необрабатываемые.
Мы вылезаем на крышу красивого старинного дома. Отсюда видна вся мертвая деревня. На холмах вокруг уже торчат иерусалимские новостройки. А тут странный кусок вечного сорок восьмого года.
- А почему тут никто не живет?
-Заповедник - поэтому Лифта и сохранилась. Тут пытались жить сквоттеры, было что-то вроде хипповской коммуны, назывались «лифтеры». Но потом полиция всех разогнала. Четыреста пятьдесят таких деревень. Большинство снесли бульдозерами и засадили лесом, чтобы и следа не осталось. Палестинцы даже купить свою собственную землю не могли - продавали только евреям. Если палестинец пытается что-то построить - «незаконное строительство». Помните капитана Врунгеля: как закинут исландцы сети - идет им исландская селедка, а голландцы - как ни стараются, все им попадается голландская селедка. Так и у нас: евреи построят дом - сразу видно, что он законный. А палестинцы где бы ни построили - всегда незаконный.
- Я слышал, что палестинцы ушли сами, надеясь вернуться, когда арабские армии скинут евреев в море.
- Да, израильтяне шестьдесят лет талдычат эту бессмысленную мантру. Убежали они, как все беженцы, от войны, жизнь спасали. Какая разница, на что они там надеялись? Евреи же не спросили их, когда основали тут свое государство. Это что, основание отнять у них дом? Помните сионистский лозунг: «Землю без народа - народу без земли!» Сионисты считали Палестину пустой - то, что тут жило полтора миллиона человек, их не смущало. Когда палестинцы убежали, они очень обрадовались - это им было и надо. Главный израильский аргумент: война с арабами вечна, неизбежна, они нас мечтают сбросить в море, генетически ненавидят... На самом деле, эта риторика нужна, чтобы не говорить о грабеже, не отдавать захваченное. Для меня это в свое время было откровением: я понял, что не свой народ защищаю от очередного геноцида, а право госпожи Рихтер сдавать мне захваченный арабский дом.
- Да, но зачем арабы держатся именно за эти места? Израиль маленький, арабский мир большой.
- Евреям, да и вообще горожанам не понятно, что тут такого. Еврей думает: "Что бы я сделал на их месте? Ну, прогнали. Займусь чем-нибудь другим, пошлю детей в университет, открою магазин, сменю специальность и т.д." Что чувствует человек, прикипевший к земле, ему трудно понять. А здесь у людей вся жизнь связана с местом: я принадлежу к моей семье, к моей деревне. В другую деревню переехать ― как семью сменить, абсурд. Он и воевать за Палестину не будет, только за свое село. Для людей это была катастрофа, уже три поколения прошло, а они все себя беженцами ощущают. Да и куда они поедут? Никто их не ждет. Люди сидят в секторе Газа, как в тюрьме, как сельди в бочке, без работы, без еды, и даже посмотреть на свои дома не могут ― вот вам и терроризм. Ладно, поехали, на живых людей посмотрим ― они сами все расскажут.
НАГОРЬЕ
Снова петляем по автострадам, плотно покрывающим Израиль. Он такой маленький, а народу так много, что постоянно испытываешь клаустрофобию. Куда ни поедешь ― через два часа будет граница на замке, за которой враги. Городки становятся все тоскливее. Безобразные бетонные коробки, никакой связи с пейзажем.
- Если муравей начнет строить, он построит муравейник. Если еврей начнет строить, он построит гетто.
- Похоже на брежневский конструктивизм.
- Вспоминаешь Оскара Уайльда - эстетически безобразное не может быть этически справедливым. Конструктивизм тут популярен, как в СССР, - люди подсознательно стремятся искоренить следы реального прошлого. Оно мешает официальной идеологии. По-своему, Израиль ― страна еще более наивная, чем Союз. Я сюда все-таки приехал из 60-х, хоть и советских. Приезжаю, такой молодой, либеральный ― а тут искренне восхищаются выправкой солдат или маршем, поют патриотические песни типа «широка страна моя родная». Будто на машине времени куда-то уехал. Конечно, потом тут происходили какие-то подвижки - но с другой стороны, мир вокруг пятится назад. Дремучий израильский подход стал господствующей парадигмой на Западе. Раньше меня здесь ужасно тошнило от всех этих проверок ― в магазине, в автобусе. А теперь они по всему миру - в Америке меня заставили штаны снять при посадке в автобус. Здесь создали эту идею терроризма, сам терроризм, идею борьбы с ним. Все это такой бред, что слов нет. Борьба с автоматами калашникова. Терроризм ― это же просто орудие...
На задворках очередного городка мы плутаем вдоль бесконечного забора с колючей проволокой.
- Один из бесчисленных заборов, отгораживающих арабов от евреев.
Наконец посреди какой-то свалки находим ворота, за которыми израильский КПП.
- Это непопулярный выезд, только свои ездят, здесь не очень шмонают. Я тут собаку съел, - улыбается Шамир, - Я же сюда экскурсии вожу, на жизнь зарабатывю.
Молоденький суровый солдат притормаживает машину, глядит на водителя - и пропускает. Шоссе ведет в еврейское поселение на территориях. Мы проезжаем метров сто ― и резко сворачиваем на ведущий в горы проселок. На бетонной плите краской от руки написано: «Израильтянам въезд запрещен».
- Это арабы написали?
- Да нет, наши, конечно. Евреям запрещено ездить в Палестину. Официально ― потому, что несколько человек тут убили. А на самом деле, чтобы люди не общались. Нормальный израильтянин в жизни сюда не поедет.
Проселок круто лезет в гору, закладывает уши ― распахивается удивительный вид. Под нами ― весь Израиль, до утонувшего в дымке моря. Легче дышать, прохладно - и нет клаустрофобии. Мы скользим по сухим палевым холмам, усеянным черными камнями и сизыми деревцами олив. Вот она Иудея, древнее палестинское нагорье.
Въезжаем в деревню. Подсознательно я жду увидеть разруху и злобную дикость ― а вижу обычную сельскую арабскую жизнь - женщина в ярком платке ведет ребенка, старики сидят в чайхане. Удивительно, что тесная современность совсем рядом, всего в каких-нибудь трех километрах - из деревни отлично видны бетонные израильские городки внизу. На одной из развилок на стене вижу граффити - улыбающиеся Ясир Арафат и Саддам Хусейн с винтовками - единственный признак сопротивления. Несколько раз мы останавливаемся, Шамир по-арабски спрашивает дорогу. Нам отвечают с дружелюбным любопытством.
- Да конечно, очень симпатичный народ, крестьянский. Очень мирный, на самом деле. Это вам не чеченцы ― те правда умеют воевать. А палестинцы не умеют, не воевали сотни лет, порядок был в Османской империи. Поэтому, когда приехали евреи, они оказались совершенно неспособны дать отпор. Только последние лет тридцать чуть-чуть научились за себя стоять, структуры какие-то появились. Стойкие они ― это да. На самом деле, единственное, чего они добились, ― что в мире о них говорят. Вот я сейчас был в Кашмире ― там выгнали несколько сот тысяч индуистов, но никто об этом и не говорит, и не думает...
НАСТЯ
Въезжаем в красивое, добротное село Батир. Дома новые ― и все равно чувствуется, что это старый мир.
- Да, Батир очень древнее село, когда-то здесь римские легионеры осадили повстанцев Бар-Кохбы ― был у нас тут такой местный Басаев. На самом деле, это тоже пригород Иерусалима, здесь до конечной остановки минут сорок ходьбы. Но волею судьбы получилось, что это уже территории.
В центре деревни мы останавливаемся у большого арабского дома. В воротах нас встречает маленькая, беленькая русская девушка.
- Вот Настя вам все расскажет, она местный житель, замужем тут. Только, пожалуйста, не называйте меня здесь Исраэлем, люди могут напрячься. Зовите Адамом, меня так крестили.
Настя ведет нас во внутренний дворик. Вокруг расстеленной на полу длинной скатерти сидят молодые женщины в платках, бегают дети, улыбающийся мужик с четками встает, чтобы обняться с гостями. Настя берет у одной из девушек своего восьмимесячного сына и ведет нас наверх.
- Тут четыре этажа ― когда следующий сын женится, новый достраивают.
У Насти свой этаж с широкими панорамными окнами, открывающими вид на горы. Далеко внизу скользит нитка поезда.
- Это дорога Тель-Авив ― Иерусалим. При англичанах здесь даже станция была, - объясняет Шамир.
- А где ваш муж?
- В тюрьме сидит, вам Адам не сказал разве? Уже четвертый раз.
- За что?
- Меня повидать хотел. Я в основном в Иерусалиме живу, я же медсестрой работаю, в детской больнице. Ну он приходит ко мне ― а полиция его ловит. Палестинцам ведь нельзя в Израиль, но Джелал город хорошо знает - пробирается. В марте суд будет, год могут дать.
- Но вы ведь женаты?..
- Да, местный кади нас поженил, но Израиль этого не признает. Если бы я была мусульманкой ― пожалуйста. А еврейка выйти замуж за мусульманина не может. Говорят: принимайте ислам. А шариат-то этого не требует - нас поженили, хоть я православная.
- Даже если бы она перешла в ислам, - говорит Шамир, - ничего бы не вышло. Закон о воссоединении семей на палестинцев не распространяется. Если палестинские и израильские арабы женятся, им не разрешается вместе жить. Этот закон был осужден ООН как расистский, но это никого не волнует. Вот я сам когда-то боролся за право советских евреев выехать в Израиль - для воссоединения с троюродной теткой. Тогда евреи всего мира требовали этого от СССР. А палестинец не то что воссоединиться - даже навестить детей в Израиле не может...
- Как вас угораздило выйти замуж за палестинца?
- Да обычно: познакомились, влюбились. Он в Иерусалиме жил - раньше-то можно было. А предрассудков у меня никогда не было: я в больнице работаю, там арабов много ― и врачей, и сестер, и детей.
- А как вас семья приняла?
- Хорошо, они очень простые люди, деревенские. У меня папа из-под Архангельска, помор ― так они мне очень ту мою родню напоминают. Они меня любят, хотя я для них инопланетянка. Им не важно, кто я, - Джелал женился ― и хорошо. Отец Джелала меня каждый раз встречать и провожать ездит. И детей наших они очень любят. Они сейчас здесь живут, я же работаю все время.
- А Джелал что делает, когда не сидит?
- Он и столяр, и строитель, и грузовик водит - ну и крестьяне они все. И отец у него, и братья - все грамотные ребята, рукастые, что хочешь починят. Раньше в Иерусалиме работали, и теперь пробираются ― но ведь каждый день посадить могут.
- Они не думают, что из-за вас у них проблемы, сын в тюрьме сидит?
- Они-то не думают, да я сама переживаю. Жена-еврейка, судьба-злодейка.
Мы спускаемся вниз, настин свекр нежно берет на руки маленького Адама, провожает нас до машины. Естественные человеческие отношения странно смотрятся в мире, поделенном на своих и врагов. Мы едем к местному источнику, который Шамир хочет нам продемонстрировать.
- Да, милые люди, - говорю я Насте в машине.
- Они вообще-то не совсем обычная семья. У них и свободы больше, и имена они странные дают - Аид, Инд, Лара, Яра. Не арабские, сами выдумывают. И еще они мяса не едят - даже на Курбан-Байрам барана не режут. Женщины иногда едят, а мужчины ― никогда. Сколько раз их спрашивала, почему, ― только улыбаются.
- Может, они не мусульмане?
- Да нет, мусульмане. Это вообще уважаемая семья, дед Джелала старостой был.
- Вообще-то, если по-человечески посмотреть, - говорит Шамир, - Настя сделала прекрасный выбор: хороший парень, добрая семья, работящие люди, дом за городом. Если бы не пятый пункт. Вот поэтому я и выступаю за создание единого государства, чтобы все были гражданами ― и евреи, и палестинцы.
- Но тогда Израиль перестанет быть еврейским государством...
- Ну и что страшного? Не будет Израиль еврейским государством, а будет нормальным, обычным - и хорошо. Перестанет с соседями воевать, наконец, прекратится эта дурацкая гонка населения - кто больше нарожает. Идея национального государства ― это же старье, из 19 века, нигде почти уже нет такого.
- Но палестинцы, кажется, хотят свое государство?
- Да палестинцы требуют его от отчаяния - им не независимость нужна, а возможность жить на своей земле нормально. Да и нет ведь никакого палестинского государства, это все анекдот, словесность. Израиль не дает Палестине независимости, де-факто это все равно одна страна.
Продолжение