АЛЬБЕРТ
Укромный угол покрытого лесом ущелья. Монастырь Тимотисубани. Это Картли, "внутренняя" Грузия - маленькая гористая лесная колыбель, вся покрытая детскими развалинами крепостей, - откуда они, грузины есть пошли. Мы вылезаем из машины и остаемся одни - не зная, где ночевать. Вечер, холодно. У большой древней церкви тихо, чтобы не нарушать прозрачную тишину сумерек, беседуют черные бородатые монахи. Красивые такие - большие умные глаза, резные лица. Почему-то сразу ясно, что здесь все чисто, эти люди думают о чем-то главном, стали монахами потому, что в Библии сказаны важные вещи. Все как-то просто, глубокая позитивная красота этой традиции. А всей нашей православной блевоты - самообмана и мозгоебства не чувствуется. Удивительно.
Монахи смотрят на нас спокойно, из группы выходит бородатый мужчина лет пятидесяти и спрашивает, не согласимся ли мы у него переночевать. У Юли падает на землю крыжечка от бутылки с водой - один из монахов поднимает ее, ничего не говоря, уносит куда-то, возвращается через минуту, дает ее Юле. От крыжечки пахнет вином.
- Вы что, вином ее помыли?
-Ну да, - отвечает он с улыбкой.
Потом они говорят что-то, все поворачиваются в одну сторону, этот монах громко и красиво читает молитву, все они молятся, кланяясь куда-то - может, в сторону Иерусалима? Потом другой мужик дергает несколько раз за веревку колокола - звук льдинкой летит по вечернему ущелью - монахи прощаются и расходятся. Мы спускаемся в деревню, над горами уже зажглись звезды. Свежо, воздух наполнен дыханием холодных ручьев. «Меня зовут Альберт, сейчас мы приготовим что-нибудь, поедим и поговорим,» - говорит он с мягчайшим акцентом. Какое-то очень просветленное и нездешнее место.
Дом у Альберта оказывается огромным и старым, как корабль, в нем, как мышка, суетится его круглая старенькая мама - приветливая, но по-русски не говорящая. Света нет, в темноте Альберт растапливает буржуйку, ставит чайник, сковородку, мама приносит свечи. В их свете видны его большие залысины и задумчивые влажные глаза. Внешне он, скорее, похож на грека из античного мультика. Расспросив нас, как мы приехали, он очень просто говорит:
«Я вам немножко расскажу о себе, а потом вы мне расскажете, хорошо? Я по профессии художник, рисую. Утром я вам покажу картины, тут немного есть. Полгода я живу здесь, полгода в Тбилиси, но сейчас все больше здесь бываю. Четыре года я в Грузии, а до того жил в основном в Европе, сначала в Греции, потом в Германии. Хм, сейчас я вам расскажу…»
Альберт на ходу учится водить свой давно не смазанный русский. Чем-то - тонкой, грустной самоиронией, привычкой задумываться, глядя в пространство, серьезно-наивным взглядом и сдержанностью манер, скрывающих трудный характер алкоголика - он очень похож на моего друга Петруху. От этого возникает ощущение, что я давно знаю этого только что встреченного человека, что он почти родной.
«Когда у нас случились все эти перемены - сначала советской власти не стало, потом война - я, естественно, потерял работу. В магазинах ничего нет, у меня двое детей, я решил поехать в Европу. Почему-то мне захотелось в Грецию - потому что там искусство, потом мне казалось, что они похожи на нас - в общем, я купил туристическую визу, билет и поехал. Набрал каких-то картин, приехал в Салоники. Там было очень много грузинских греков. Они туда выезжали, но местные греки их плохо понимали - потому что они тут жили тысячи лет и у них язык был уже другой. Те себя называли эллинцами, а их понтийцами. Эти понтийцы продавали здесь квартиры и скупали все, что оставалось в магазинах - кто-то купил тысячу лампочек, кто-то стулья, детскую одежду. Люди же понимали, что скоро эти деньги превратятся в бумажки. И там, рядом с рынком, этим понтийцам разрешалось стоять и продавать - им это хватало, чтобы как-то выжить. И я встал рядом, с картинками. В день продам на три-четыре хилярика - копейки, но жить можно. Я снял койку вместе с понтийцами, выучил несколько слов - хотя бы чтоб называть цену, прожил так месяц, наверное.
А потом один человек проходил мимо, увидел картинки, познакомились. Оказалось, он тоже художник, у него в Салониках своя маленькая галерея. Он говорит: «Давай, живи у меня, рисуй, а я буду покупать и ставить». Отвез меня к себе - он жил в деревне, сорок километров от Салоников, там работал учителем и у него была старая мастерская. Я стал работать. Одна картинка четыре хилярика - но все равно это деньги, не бесплатно! У меня появилось такое вдохновение, в день я мог закончить картину или даже две маленьких. За месяц я нарисовал сорок картин! Хэ, но ему уже не нужно было столько, ему некуда было их ставить. Дело не в деньгах - он продавал картину за сто хиляриков, продашь одну и окупишь все. Я уехал домой, потом приехал снова, жил у него, может быть, полгода, рисовал. Его звали Теодорус, этого моего друга - мы уже стали друзьями, вместе ели, спали. Я научился немножко говорить, стал своим в этой деревне. Но потом я стал чувствовать, что он от меня устал. Я ему сказал это, и он мне предложил: давай, ты езжай в Грузию, там рисуй и мне присылай, а я буду тебе высылать деньги. Я уехал в Тбилиси. Представляете, тут ничего нет, только танки и бэтэры по улицам бегают, художники все голодают, а Альберт сидит дома, рисует и получает деньги, долларов двести в месяц. Хорошо? Как не хорошо! Тогда здесь это были большие деньги.
Два года я так жил. Рисовал и посылал с автобусом. Я догадывался, что мой друг стирает с картинок мою подпись и ставит свою, ну и ладно. Я с этим смирился. Но потом ему надоело мне платить, он уже накопил хорошую коллекцию и стал, как это сказать, рафинировать: я ему пошлю десять картин - он отберет три-четыре самых сильных, а остальные пришлет назад, и что-нибудь из старого тоже. И мне это потом тоже надоело, я собрал двадцать картин, взял словарик и кое-как написал ему письмо: «Теодорус, я понимаю, что тебе картины больше не нужны, я посылаю тебе последнюю партию, это хорошие картины, не рафинируй их, пожалуйста, за них я хочу две тысячи долларов. Я собираюсь в Германию и мне нужны деньги.» Он позвонил и сказал, что согласен. А потом прислал мне назад несколько старых картин и две тысячи марок, в два раза меньше, схитрил опять. Я был очень зол, позвонил ему и мы поругались. Да… С тех пор я ничего о нем не знаю, о моем друге. На самом деле, я хорошо о нем вспоминаю, может, и он обо мне тоже…
Но я получил эти деньги и поехал в Германию. Я не мог уже жить в Грузии, не представлял, чем тут заниматься, в Европу глаза глядели. В Берлине у меня жили дальние родственники, я приехал к ним на квартиру, стал с ними жить. Но у них не было работы, а у меня были деньги, конечно, я стал их кормить. Да увидел, что тут можно продать картины, купил материалы - и месяца через три деньги кончились. Эти родственники мои жили нелегально - к ним пришла полиция и их депортировали. Я остался на улице. Но Берлин не Греция - на улице не поживешь, грузин нет. Это в Греции можно подойти к любому понтийцу, сказать: «нужна койка» - и сразу тебе найдут. А тут где жить? Я просто ходил по городу. Немножко денег у меня было - в тюбике из-под краски. Разворачиваешь сзади тюбик, краску вычищаешь, кладешь деньги и обратно заворачиваешь. Кому придет в голову украсть маслянную краску? Я их так прятал от своих родственников, не доверял. Сам же их кормил и деньги прятал - не хорошо это конечно все. Да, я просто ходил, зашел в бар, взял себе водки, пива - сижу, думаю, ну что делать? Грустно. Потом захотел в туалет - а там в был зал с биллиардом, ребята играли. Иду, слышу, там кто-то по-русски сказал: «дурака сделал…» Ну я сходил, подхожу к ним, говорю: «привет». Молодые ребята, лет двадцать пять. Поговорили, я принес к ним свое пиво, потом пошли к одному, он рядом жил, Сергей Мауэр зовут, русский немец, да просто русский, из Тулы. Я рассказал, что грузин, так и так - и в общем он меня принял. Переехал я к нему, с картинами, стали вместе жить. Потом виза у меня кончилась, я поехал домой, перед отъездом продал картину за полторы тысячи марок, неожиданно.
Потом снова приехал, с женой, детей оставили бабуле. Я уже узнал, что там есть грузинские художники, человек десять, все нормально, продают картины, можно жить. Приехал, стал с ними работать. Жена пожила год и уехала, а я остался. Просрочил свою визу, потом получил такой аусвайс - временный паспорт на выезд. Так многие там получают. Приходишь в полицию, говоришь, что потерял документы, называешь неправильную фамилию. Допустим, я был Арболишвили, а стал Орбеладзе. Сказал, что я из Абхазии, из Сухуми, убежал во время войны в Турцию, потом в Грецию - напридумывал, короче. Они дают тебе документ и запрашивают Грузию: есть такой? Те отвечают: нету. Все, они тебя выслать не могут. Паспорт на выезд, а ты ходишь с ним, сколько хочешь. Так я ходил три года, пока меня не раскрыли. Пришли в общежитие, где мы жили - не знаю уж, настучал им кто-то или так. Я столько раз по пьянке попадал в полицию, что они уже меня помнили. Когда пьяный, я становлюсь агрессивным, драться люблю. В общем, пришли - а у меня на стене висела картина и там на обратной стороне было подписано «Альберт Арболишвили». Ну и все, я уже не мог отпираться, что-то выдумывать. Я так устал от этой жизни, так устал врать - постоянно боишься, что тебя вычислят, вышлют, ходишь и боишься. В газете написали про меня статью с фотографией - думаешь: вдруг они прочтут. Я все время пил, уже не мог дня прожить без водки. И тут я понял, что все, это точка. Я пошел и все рассказал: да, я не Орбеладзе, а Арболишвили, все это время я вас обманывал, простите. Извинился перед немцами. Мне сделали депорт.
Приехал в Тбилиси - что делать? Как здесь жить? Я уже отвык от Грузии, вообще не представлял, как тут люди живут. Картины никто не покупает, художники без работы - более талантливые, чем я. Картин не осталось, все продал, денег тоже - проели. У меня была депрессия, я был потерян, пил очень много. А потом я приехал сюда. Раньше мне здесь было скучно, хоть я и вырос здесь. Приедешь на день-два - и тянет в город. А тут я приехал, смотрю: дом есть. Пошел наверх, гляжу: церковь открыта, монахи. Интересно…Раньше я только по телевизору их видел или в Греции. Церковь всегда была заколочена, а тут вдруг - живое, жизнь. До того я только с местными алкашами пил, они были мои друзья здесь, с детства. А тут мне с ними стало скучно, я целый день там, в монастыре, общаюсь, помогаю что-нибудь. Стал вникать - что это такое, зачем. Раньше меня церковь не интересовала, разве что как художника.
А тут я увидел, что главное во всем этом - внутренняя правда. А все остальное - искусство, история, традиция - не самое главное. И потихоньку депрессия моя стала легче. Монахи, они что-то могут в этом смысле. Я понемножку-понемножку стал меньше пить, уже не стал так от этого зависеть. Смотрю - и здесь можно жить: есть дом, можно пойти в лес, поработать, дрова приготовить, в монастырь сходить. Маме летом в городе делать нечего на девятом этаже, тут огород-магарод. Я почувствовал, что здесь мой дом, я здесь живу, перестало хотеться куда-то, за границу. Деньги сейчас уже не очень нужны, дети выросли, старшая замуж выходит…»
Утром я поднялся по деревянной лестнице на второй этаж и заглянул внутрь. Альберт неподвижно стоял посреди пустой, залитой светом комнаты и, сунув руки в карманы, задумчиво смотрел на голый мольберт. Полминуты, тихо стоя в дверях, я присутствовал при его собственной жизни. Потом он обернулся, увидел меня и быстро спрятал со стола вставную челюсть. «Привет, Саня, доброе утро. Вот, это мои картины.» По стенам висели большие, яркие, лубочные картины - цветы, виноград, старые церкви в кудрявых облаках, святые с пилами и топорами, осенние листья - на первый взгляд, что-то такое милое и безобидное, что часто продают на вернисажах. Я бы прошел мимо… «Не могу тут рисовать. Вроде бы хорошее место, мастерская, а не хочется. В лес пойти, физически что-то поделать, просто жить - а рисовать только в Тбилиси могу. Там, наверное, делать больше нечего…»
Я стал внимательно разглядывать картины - хотелось понять Альберта. Из лубочных форм лились удивительно радостные и светлые краски. Каждое облачко, каждая ступенька сочились светом. Я вдруг понял, какой он прекрасный человек. Как этот старый грустный, поломанный пьяница видит такой добрый, красивый и оптимистичный мир? Я почувствовал, что поверхностность, обычность форм - это не важно. Он видит мир свежим - там обычные формы и сюжеты, он радуется им, тому, что их можно изобразить еще красивее. И пройдя сквозь это, снова глядя в картину, я вижу, что он чувствовал в этой церквушке, в этих листьях. Тут, стоя у Альберта, я вдруг врубился в грузинскую живопись, прячущуюся за декоративностью.
«Сейчас мне уже хочется в Тбилиси, что-нибудь делать. Я нашел работу - в школе можно взять группу, детей, поучить чему-нибудь. Я не хочу в классе, постоянно - а так, чтобы свободно. Поучу детей - я уже чувствую, что что-то хочется передать. Сам я всему научился у своего школьного учителя, а все, что потом, училище - ерунда была. И хочу еще чего-то написать. У меня почти не осталось серьезных работ, все пропали, жалко. Конечно, мы много лет жили за счет этого. Нет, на самом деле я не жалею, что продавал картины. Это заставило меня работать как художника. До этого я работал на зарплату, не мог решиться все бросить и заниматься живописью. Только в Греции я начал серьезно рисовать. Если бы не это, я бы не стал художником. Сейчас у меня какая-то пауза, не могу себя заставить работать. Но это у всех бывает, как ты считаешь? Я хочу нарисовать икону, а для этого надо бросить курить. И не могу - вот, вроде, брось да и все, а держит там что-то.»
Мы вышли на веранду, Альберт достал бинокль и показал на скалу вдалеке: «смотри, вон видишь, там монахи жили». Посреди обрыва на огромной высоте, вдали друг от друга, к скале лепились три маленьких ласточкиных гнезда. Я взял бинокль - увидел каменную кладку, черные окна. Абсолютно непонятно, как они туда забирались, что ели - и главное, как они притащили туда эти камни.
К сожалению, я куда-то потерял хорошие фото самого Альберта, и картин его мы не сняли.
Монахи смотрят на нас спокойно, из группы выходит бородатый мужчина лет пятидесяти и спрашивает, не согласимся ли мы у него переночевать. У Юли падает на землю крыжечка от бутылки с водой - один из монахов поднимает ее, ничего не говоря, уносит куда-то, возвращается через минуту, дает ее Юле. От крыжечки пахнет вином.
- Вы что, вином ее помыли?
-Ну да, - отвечает он с улыбкой.
Потом они говорят что-то, все поворачиваются в одну сторону, этот монах громко и красиво читает молитву, все они молятся, кланяясь куда-то - может, в сторону Иерусалима? Потом другой мужик дергает несколько раз за веревку колокола - звук льдинкой летит по вечернему ущелью - монахи прощаются и расходятся. Мы спускаемся в деревню, над горами уже зажглись звезды. Свежо, воздух наполнен дыханием холодных ручьев. «Меня зовут Альберт, сейчас мы приготовим что-нибудь, поедим и поговорим,» - говорит он с мягчайшим акцентом. Какое-то очень просветленное и нездешнее место.
Дом у Альберта оказывается огромным и старым, как корабль, в нем, как мышка, суетится его круглая старенькая мама - приветливая, но по-русски не говорящая. Света нет, в темноте Альберт растапливает буржуйку, ставит чайник, сковородку, мама приносит свечи. В их свете видны его большие залысины и задумчивые влажные глаза. Внешне он, скорее, похож на грека из античного мультика. Расспросив нас, как мы приехали, он очень просто говорит:
«Я вам немножко расскажу о себе, а потом вы мне расскажете, хорошо? Я по профессии художник, рисую. Утром я вам покажу картины, тут немного есть. Полгода я живу здесь, полгода в Тбилиси, но сейчас все больше здесь бываю. Четыре года я в Грузии, а до того жил в основном в Европе, сначала в Греции, потом в Германии. Хм, сейчас я вам расскажу…»
Альберт на ходу учится водить свой давно не смазанный русский. Чем-то - тонкой, грустной самоиронией, привычкой задумываться, глядя в пространство, серьезно-наивным взглядом и сдержанностью манер, скрывающих трудный характер алкоголика - он очень похож на моего друга Петруху. От этого возникает ощущение, что я давно знаю этого только что встреченного человека, что он почти родной.
«Когда у нас случились все эти перемены - сначала советской власти не стало, потом война - я, естественно, потерял работу. В магазинах ничего нет, у меня двое детей, я решил поехать в Европу. Почему-то мне захотелось в Грецию - потому что там искусство, потом мне казалось, что они похожи на нас - в общем, я купил туристическую визу, билет и поехал. Набрал каких-то картин, приехал в Салоники. Там было очень много грузинских греков. Они туда выезжали, но местные греки их плохо понимали - потому что они тут жили тысячи лет и у них язык был уже другой. Те себя называли эллинцами, а их понтийцами. Эти понтийцы продавали здесь квартиры и скупали все, что оставалось в магазинах - кто-то купил тысячу лампочек, кто-то стулья, детскую одежду. Люди же понимали, что скоро эти деньги превратятся в бумажки. И там, рядом с рынком, этим понтийцам разрешалось стоять и продавать - им это хватало, чтобы как-то выжить. И я встал рядом, с картинками. В день продам на три-четыре хилярика - копейки, но жить можно. Я снял койку вместе с понтийцами, выучил несколько слов - хотя бы чтоб называть цену, прожил так месяц, наверное.
А потом один человек проходил мимо, увидел картинки, познакомились. Оказалось, он тоже художник, у него в Салониках своя маленькая галерея. Он говорит: «Давай, живи у меня, рисуй, а я буду покупать и ставить». Отвез меня к себе - он жил в деревне, сорок километров от Салоников, там работал учителем и у него была старая мастерская. Я стал работать. Одна картинка четыре хилярика - но все равно это деньги, не бесплатно! У меня появилось такое вдохновение, в день я мог закончить картину или даже две маленьких. За месяц я нарисовал сорок картин! Хэ, но ему уже не нужно было столько, ему некуда было их ставить. Дело не в деньгах - он продавал картину за сто хиляриков, продашь одну и окупишь все. Я уехал домой, потом приехал снова, жил у него, может быть, полгода, рисовал. Его звали Теодорус, этого моего друга - мы уже стали друзьями, вместе ели, спали. Я научился немножко говорить, стал своим в этой деревне. Но потом я стал чувствовать, что он от меня устал. Я ему сказал это, и он мне предложил: давай, ты езжай в Грузию, там рисуй и мне присылай, а я буду тебе высылать деньги. Я уехал в Тбилиси. Представляете, тут ничего нет, только танки и бэтэры по улицам бегают, художники все голодают, а Альберт сидит дома, рисует и получает деньги, долларов двести в месяц. Хорошо? Как не хорошо! Тогда здесь это были большие деньги.
Два года я так жил. Рисовал и посылал с автобусом. Я догадывался, что мой друг стирает с картинок мою подпись и ставит свою, ну и ладно. Я с этим смирился. Но потом ему надоело мне платить, он уже накопил хорошую коллекцию и стал, как это сказать, рафинировать: я ему пошлю десять картин - он отберет три-четыре самых сильных, а остальные пришлет назад, и что-нибудь из старого тоже. И мне это потом тоже надоело, я собрал двадцать картин, взял словарик и кое-как написал ему письмо: «Теодорус, я понимаю, что тебе картины больше не нужны, я посылаю тебе последнюю партию, это хорошие картины, не рафинируй их, пожалуйста, за них я хочу две тысячи долларов. Я собираюсь в Германию и мне нужны деньги.» Он позвонил и сказал, что согласен. А потом прислал мне назад несколько старых картин и две тысячи марок, в два раза меньше, схитрил опять. Я был очень зол, позвонил ему и мы поругались. Да… С тех пор я ничего о нем не знаю, о моем друге. На самом деле, я хорошо о нем вспоминаю, может, и он обо мне тоже…
Но я получил эти деньги и поехал в Германию. Я не мог уже жить в Грузии, не представлял, чем тут заниматься, в Европу глаза глядели. В Берлине у меня жили дальние родственники, я приехал к ним на квартиру, стал с ними жить. Но у них не было работы, а у меня были деньги, конечно, я стал их кормить. Да увидел, что тут можно продать картины, купил материалы - и месяца через три деньги кончились. Эти родственники мои жили нелегально - к ним пришла полиция и их депортировали. Я остался на улице. Но Берлин не Греция - на улице не поживешь, грузин нет. Это в Греции можно подойти к любому понтийцу, сказать: «нужна койка» - и сразу тебе найдут. А тут где жить? Я просто ходил по городу. Немножко денег у меня было - в тюбике из-под краски. Разворачиваешь сзади тюбик, краску вычищаешь, кладешь деньги и обратно заворачиваешь. Кому придет в голову украсть маслянную краску? Я их так прятал от своих родственников, не доверял. Сам же их кормил и деньги прятал - не хорошо это конечно все. Да, я просто ходил, зашел в бар, взял себе водки, пива - сижу, думаю, ну что делать? Грустно. Потом захотел в туалет - а там в был зал с биллиардом, ребята играли. Иду, слышу, там кто-то по-русски сказал: «дурака сделал…» Ну я сходил, подхожу к ним, говорю: «привет». Молодые ребята, лет двадцать пять. Поговорили, я принес к ним свое пиво, потом пошли к одному, он рядом жил, Сергей Мауэр зовут, русский немец, да просто русский, из Тулы. Я рассказал, что грузин, так и так - и в общем он меня принял. Переехал я к нему, с картинами, стали вместе жить. Потом виза у меня кончилась, я поехал домой, перед отъездом продал картину за полторы тысячи марок, неожиданно.
Потом снова приехал, с женой, детей оставили бабуле. Я уже узнал, что там есть грузинские художники, человек десять, все нормально, продают картины, можно жить. Приехал, стал с ними работать. Жена пожила год и уехала, а я остался. Просрочил свою визу, потом получил такой аусвайс - временный паспорт на выезд. Так многие там получают. Приходишь в полицию, говоришь, что потерял документы, называешь неправильную фамилию. Допустим, я был Арболишвили, а стал Орбеладзе. Сказал, что я из Абхазии, из Сухуми, убежал во время войны в Турцию, потом в Грецию - напридумывал, короче. Они дают тебе документ и запрашивают Грузию: есть такой? Те отвечают: нету. Все, они тебя выслать не могут. Паспорт на выезд, а ты ходишь с ним, сколько хочешь. Так я ходил три года, пока меня не раскрыли. Пришли в общежитие, где мы жили - не знаю уж, настучал им кто-то или так. Я столько раз по пьянке попадал в полицию, что они уже меня помнили. Когда пьяный, я становлюсь агрессивным, драться люблю. В общем, пришли - а у меня на стене висела картина и там на обратной стороне было подписано «Альберт Арболишвили». Ну и все, я уже не мог отпираться, что-то выдумывать. Я так устал от этой жизни, так устал врать - постоянно боишься, что тебя вычислят, вышлют, ходишь и боишься. В газете написали про меня статью с фотографией - думаешь: вдруг они прочтут. Я все время пил, уже не мог дня прожить без водки. И тут я понял, что все, это точка. Я пошел и все рассказал: да, я не Орбеладзе, а Арболишвили, все это время я вас обманывал, простите. Извинился перед немцами. Мне сделали депорт.
Приехал в Тбилиси - что делать? Как здесь жить? Я уже отвык от Грузии, вообще не представлял, как тут люди живут. Картины никто не покупает, художники без работы - более талантливые, чем я. Картин не осталось, все продал, денег тоже - проели. У меня была депрессия, я был потерян, пил очень много. А потом я приехал сюда. Раньше мне здесь было скучно, хоть я и вырос здесь. Приедешь на день-два - и тянет в город. А тут я приехал, смотрю: дом есть. Пошел наверх, гляжу: церковь открыта, монахи. Интересно…Раньше я только по телевизору их видел или в Греции. Церковь всегда была заколочена, а тут вдруг - живое, жизнь. До того я только с местными алкашами пил, они были мои друзья здесь, с детства. А тут мне с ними стало скучно, я целый день там, в монастыре, общаюсь, помогаю что-нибудь. Стал вникать - что это такое, зачем. Раньше меня церковь не интересовала, разве что как художника.
А тут я увидел, что главное во всем этом - внутренняя правда. А все остальное - искусство, история, традиция - не самое главное. И потихоньку депрессия моя стала легче. Монахи, они что-то могут в этом смысле. Я понемножку-понемножку стал меньше пить, уже не стал так от этого зависеть. Смотрю - и здесь можно жить: есть дом, можно пойти в лес, поработать, дрова приготовить, в монастырь сходить. Маме летом в городе делать нечего на девятом этаже, тут огород-магарод. Я почувствовал, что здесь мой дом, я здесь живу, перестало хотеться куда-то, за границу. Деньги сейчас уже не очень нужны, дети выросли, старшая замуж выходит…»
Утром я поднялся по деревянной лестнице на второй этаж и заглянул внутрь. Альберт неподвижно стоял посреди пустой, залитой светом комнаты и, сунув руки в карманы, задумчиво смотрел на голый мольберт. Полминуты, тихо стоя в дверях, я присутствовал при его собственной жизни. Потом он обернулся, увидел меня и быстро спрятал со стола вставную челюсть. «Привет, Саня, доброе утро. Вот, это мои картины.» По стенам висели большие, яркие, лубочные картины - цветы, виноград, старые церкви в кудрявых облаках, святые с пилами и топорами, осенние листья - на первый взгляд, что-то такое милое и безобидное, что часто продают на вернисажах. Я бы прошел мимо… «Не могу тут рисовать. Вроде бы хорошее место, мастерская, а не хочется. В лес пойти, физически что-то поделать, просто жить - а рисовать только в Тбилиси могу. Там, наверное, делать больше нечего…»
Я стал внимательно разглядывать картины - хотелось понять Альберта. Из лубочных форм лились удивительно радостные и светлые краски. Каждое облачко, каждая ступенька сочились светом. Я вдруг понял, какой он прекрасный человек. Как этот старый грустный, поломанный пьяница видит такой добрый, красивый и оптимистичный мир? Я почувствовал, что поверхностность, обычность форм - это не важно. Он видит мир свежим - там обычные формы и сюжеты, он радуется им, тому, что их можно изобразить еще красивее. И пройдя сквозь это, снова глядя в картину, я вижу, что он чувствовал в этой церквушке, в этих листьях. Тут, стоя у Альберта, я вдруг врубился в грузинскую живопись, прячущуюся за декоративностью.
«Сейчас мне уже хочется в Тбилиси, что-нибудь делать. Я нашел работу - в школе можно взять группу, детей, поучить чему-нибудь. Я не хочу в классе, постоянно - а так, чтобы свободно. Поучу детей - я уже чувствую, что что-то хочется передать. Сам я всему научился у своего школьного учителя, а все, что потом, училище - ерунда была. И хочу еще чего-то написать. У меня почти не осталось серьезных работ, все пропали, жалко. Конечно, мы много лет жили за счет этого. Нет, на самом деле я не жалею, что продавал картины. Это заставило меня работать как художника. До этого я работал на зарплату, не мог решиться все бросить и заниматься живописью. Только в Греции я начал серьезно рисовать. Если бы не это, я бы не стал художником. Сейчас у меня какая-то пауза, не могу себя заставить работать. Но это у всех бывает, как ты считаешь? Я хочу нарисовать икону, а для этого надо бросить курить. И не могу - вот, вроде, брось да и все, а держит там что-то.»
Мы вышли на веранду, Альберт достал бинокль и показал на скалу вдалеке: «смотри, вон видишь, там монахи жили». Посреди обрыва на огромной высоте, вдали друг от друга, к скале лепились три маленьких ласточкиных гнезда. Я взял бинокль - увидел каменную кладку, черные окна. Абсолютно непонятно, как они туда забирались, что ели - и главное, как они притащили туда эти камни.
К сожалению, я куда-то потерял хорошие фото самого Альберта, и картин его мы не сняли.