СТРАХ
Мне кажется, что волноваться я пристрастилась еще в младенчестве. Никто теперь не подтвердит моих догадок, но наверняка я сходила с ума и от страха, что меня с сестрой перепутают, и от общей первое время кроватки, в которой залегало начало борьбы за раздельное существование.
Но, это так, игры воображения. Внешне я ничем не отличалась от моей сестрички и никому не было дела до моего индивидуального внутреннего строения. Я же помню себя примерно с двух с половиной лет. Можно предположить, что это узнавание произошло значительно раньше, когда едва начав ходить я, нашаривая любопытной ручонкой на столе предметы, опрокинула на себя кружку с кипятком, на которую мама ставила раскаленный утюг. Хорошо что в тот момент она как раз держала его в руке, чтобы гладить.
Мама с папой завернули меня в одеяло и побежали в больницу, где скорее всего меня намазали таким целительным, что в детстве я не обращала внимания на следы ожога до тех пор, пока в школе любимая учительница математики не обронила невзначай, что о платьях с декольте я могу забыть.
С тех пор мое внимание упорно преследовало незначительный участок кожи с легкими следами младенческого ожога. Интересно, что форменное платье ожог скрывало, но каким-то непостижимым образом учительница эта была свидетелем первых лет моей жизни, проживая в нашем сокольническом доме. Года два после войны жила в этом доме с военным мужем. И это она нас узнала в робких долговязых близнецах через десять лет на другом конце Москвы.
В три года мы с мамой, переходя бесконечное дачное поле, встретили стадо коров и одна из коров, скорее всего бык, страшно смотрел на меня. Я очнулась уже за высоким забором в гамаке из толстой белой веревки, где неудобно друг на друга заваливаясь, мы с сестрой были в полной безопасности.
Недоверие к стаду так со мной и осталось.
В четыре года меня настигла первая любовь. Наши койки, куда насильно заталкивали на дневной сон, стояли рядом и воспитательница незаметно подкралась, когда мы с мальчиком с интересом изучали друг друга. Она сдернула с меня одеяло и выволокла на середину спальни. Она ужасно кричала, разбудив уже спящих послушных детей. Обещала страшное наказание.
Надо ли говорить, какие страхи преследовали меня с тех пор!
В пять и дальше лет меня изводили сны, в которых добрые воспитательницы, обратившись в жутких страшилищ, преследуют меня. Я просыпалась и беззвучно кричала в темноте. С тех пор прошло много лет и своих детей я не отдавала в детские учреждения.
Дальше началось бессмысленное время со школой, детством и послушанием, за которым последовало туманное отрочество. Счастливая юность тоже сильно экономила на свете, в связи с чем романтика взрослой жизни оборачивалась ко мне угюмым боком чаще, чем мне этого хотелось.
Вера в неуспех была моим обычным состоянием, но робкие попытки преодоления пересеченной бедами местности часто кончались удачей - будто неведомая сила подталкивала меня и прыжок в длину удлинялся полетом.
Однажды умерла моя сестричка. Ей было сорок пять лет. А я осталась жить на свете без нее. С тех пор я живу и записываю все, что удается вспомнить - про горе и радость, смех и слезы, про мою сестру. И еще о страхе. Не о том, детском, когда перед сном между кроватью и стеной появляется зловещая рука, а из безжалостной взрослой жизни.
Я стала вспоминать, какой день в этой жизни был не самым горестным, но самым страшным, и он сразу, будто дожидался под дверью, возник в моей памяти. Он был не один - за его цепкую руку держалось еще множество, но, во-первых, многие из них уже использованы для печати, во-вторых, именно этот день менее всего подходит к затянувшемуся предисловию и по этой причине я уже не могу от него отказаться. Кроме того, в нем моя сестра.
С тех пор прошло много лет, время года в памяти не сохранилось, но зато день, в котором был пережит настоящий смертный страх, совсем близко - на расстоянии руки из детского бреда.
От метро Университет ходил 4-й троллейбус и это он вез меня в тот день в Пятую Градскую, где внезапно оказалась моя сестра. В то время Розка уже была замужем и проживала совсем рядом, на Ломоносовском проспекте за магазином Синтетика, поразившем нас при своем открытии примерно так, как пещера разбойников Али-Бабу.
И она утром пошла в ванную и там завалилась в обморок от слегка наступившей беременности, ударившись при этом головой. Очнувшись, Розка, находясь в полном неведении относительно окружающего мира, на уровне спасительного рефлекса позвонила маме и, пока мама ехала неколько остановок на трамвае, не переставая набирала номер и звала маму - соседи рассказывали. Мама вызвала скорую и Розку с окровавленной головой отвезли в больницу. Не помню, как я узнала, но хорошо помню бесконечные остановки троллейбуса, на которых если не вылетела, чтобы бежать пешком, то только из-за резкой боли в животе - верной спутницы моих страхов.
Огромная палата была битком набита лежачими больными и я не сразу обнаружила мою бедную сестричку с обвязанной белым, как и ее лицо, бинтом головой. Она увидела меня и улыбнулась и я сразу успокоилась. Уселась рядом, взяла ее руки в свои, бормотала какую-то чушь, прервав которую, Розка трезвым голосом пожаловалась, что никто ничего не говорит и ей бы хотелось знать, что случилась и почему она здесь. Я обрадовалась и со сглаженными на углах подробностями удовлетворила ее любопытство. Она благодарно на меня посмотрела и попросила рассказать, что она здесь делает и как сюда попала. Острый страх взметнулся к горлу, но надежда на случайность еще не оставляла меня. Я повторила рассказ, после чего Розка заплакала, а я сказала, что ей нельзя волноваться. Она спросила почему и после моего ответа с нескрываемым ужасом посмотрела на меня.
Я выскочила из палаты и не в силах унять рыданий, ворвалась в кабинет врача, который терпеливо объяснил про амнезию при даже легких сотрясениях мозга. Еще он пообещал к утру полное восстановление памяти.
Не знаю, как я пережила ночь, помню только, что стояла у дверей больницы с самого раннего утра и страх не уходил, пока я не убедилась, что моя Розка опять стала как раньше.
А про амнезию я знала задолго до этого случая, но есть минуты, когда проваливаются знания в черную яму.
Но, это так, игры воображения. Внешне я ничем не отличалась от моей сестрички и никому не было дела до моего индивидуального внутреннего строения. Я же помню себя примерно с двух с половиной лет. Можно предположить, что это узнавание произошло значительно раньше, когда едва начав ходить я, нашаривая любопытной ручонкой на столе предметы, опрокинула на себя кружку с кипятком, на которую мама ставила раскаленный утюг. Хорошо что в тот момент она как раз держала его в руке, чтобы гладить.
Мама с папой завернули меня в одеяло и побежали в больницу, где скорее всего меня намазали таким целительным, что в детстве я не обращала внимания на следы ожога до тех пор, пока в школе любимая учительница математики не обронила невзначай, что о платьях с декольте я могу забыть.
С тех пор мое внимание упорно преследовало незначительный участок кожи с легкими следами младенческого ожога. Интересно, что форменное платье ожог скрывало, но каким-то непостижимым образом учительница эта была свидетелем первых лет моей жизни, проживая в нашем сокольническом доме. Года два после войны жила в этом доме с военным мужем. И это она нас узнала в робких долговязых близнецах через десять лет на другом конце Москвы.
В три года мы с мамой, переходя бесконечное дачное поле, встретили стадо коров и одна из коров, скорее всего бык, страшно смотрел на меня. Я очнулась уже за высоким забором в гамаке из толстой белой веревки, где неудобно друг на друга заваливаясь, мы с сестрой были в полной безопасности.
Недоверие к стаду так со мной и осталось.
В четыре года меня настигла первая любовь. Наши койки, куда насильно заталкивали на дневной сон, стояли рядом и воспитательница незаметно подкралась, когда мы с мальчиком с интересом изучали друг друга. Она сдернула с меня одеяло и выволокла на середину спальни. Она ужасно кричала, разбудив уже спящих послушных детей. Обещала страшное наказание.
Надо ли говорить, какие страхи преследовали меня с тех пор!
В пять и дальше лет меня изводили сны, в которых добрые воспитательницы, обратившись в жутких страшилищ, преследуют меня. Я просыпалась и беззвучно кричала в темноте. С тех пор прошло много лет и своих детей я не отдавала в детские учреждения.
Дальше началось бессмысленное время со школой, детством и послушанием, за которым последовало туманное отрочество. Счастливая юность тоже сильно экономила на свете, в связи с чем романтика взрослой жизни оборачивалась ко мне угюмым боком чаще, чем мне этого хотелось.
Вера в неуспех была моим обычным состоянием, но робкие попытки преодоления пересеченной бедами местности часто кончались удачей - будто неведомая сила подталкивала меня и прыжок в длину удлинялся полетом.
Однажды умерла моя сестричка. Ей было сорок пять лет. А я осталась жить на свете без нее. С тех пор я живу и записываю все, что удается вспомнить - про горе и радость, смех и слезы, про мою сестру. И еще о страхе. Не о том, детском, когда перед сном между кроватью и стеной появляется зловещая рука, а из безжалостной взрослой жизни.
Я стала вспоминать, какой день в этой жизни был не самым горестным, но самым страшным, и он сразу, будто дожидался под дверью, возник в моей памяти. Он был не один - за его цепкую руку держалось еще множество, но, во-первых, многие из них уже использованы для печати, во-вторых, именно этот день менее всего подходит к затянувшемуся предисловию и по этой причине я уже не могу от него отказаться. Кроме того, в нем моя сестра.
С тех пор прошло много лет, время года в памяти не сохранилось, но зато день, в котором был пережит настоящий смертный страх, совсем близко - на расстоянии руки из детского бреда.
От метро Университет ходил 4-й троллейбус и это он вез меня в тот день в Пятую Градскую, где внезапно оказалась моя сестра. В то время Розка уже была замужем и проживала совсем рядом, на Ломоносовском проспекте за магазином Синтетика, поразившем нас при своем открытии примерно так, как пещера разбойников Али-Бабу.
И она утром пошла в ванную и там завалилась в обморок от слегка наступившей беременности, ударившись при этом головой. Очнувшись, Розка, находясь в полном неведении относительно окружающего мира, на уровне спасительного рефлекса позвонила маме и, пока мама ехала неколько остановок на трамвае, не переставая набирала номер и звала маму - соседи рассказывали. Мама вызвала скорую и Розку с окровавленной головой отвезли в больницу. Не помню, как я узнала, но хорошо помню бесконечные остановки троллейбуса, на которых если не вылетела, чтобы бежать пешком, то только из-за резкой боли в животе - верной спутницы моих страхов.
Огромная палата была битком набита лежачими больными и я не сразу обнаружила мою бедную сестричку с обвязанной белым, как и ее лицо, бинтом головой. Она увидела меня и улыбнулась и я сразу успокоилась. Уселась рядом, взяла ее руки в свои, бормотала какую-то чушь, прервав которую, Розка трезвым голосом пожаловалась, что никто ничего не говорит и ей бы хотелось знать, что случилась и почему она здесь. Я обрадовалась и со сглаженными на углах подробностями удовлетворила ее любопытство. Она благодарно на меня посмотрела и попросила рассказать, что она здесь делает и как сюда попала. Острый страх взметнулся к горлу, но надежда на случайность еще не оставляла меня. Я повторила рассказ, после чего Розка заплакала, а я сказала, что ей нельзя волноваться. Она спросила почему и после моего ответа с нескрываемым ужасом посмотрела на меня.
Я выскочила из палаты и не в силах унять рыданий, ворвалась в кабинет врача, который терпеливо объяснил про амнезию при даже легких сотрясениях мозга. Еще он пообещал к утру полное восстановление памяти.
Не знаю, как я пережила ночь, помню только, что стояла у дверей больницы с самого раннего утра и страх не уходил, пока я не убедилась, что моя Розка опять стала как раньше.
А про амнезию я знала задолго до этого случая, но есть минуты, когда проваливаются знания в черную яму.