Штаны цвета сливочного мороженого
В минувший понедельник страна в лице лучших своих сынов отмечала день славянской письменности и культуры. В ознаменовании этого большого праздника, ряд центральных улиц столицы был перекрыт. Возможно, наш вечный добрый друг доктор Бернгард Гернгросс не сможет выявить причинно-следственную связь между этими событиями, но мы простим рассеянному математику его малое знакомство с нюансами славянской культуры.
Но вернёмся к письменности. В настоящее время я как раз продолжаю неспешное знакомство с одним из её образцов - почитываю за утренним чаем «Дневник 1934 года» поэта Михаила Кузмина.
Не могу сказать, что это интереснейшее чтение на свете, но кое-какие поучительные сведения об аромате ушедшей эпохи и её особенностях там есть. Также имеются и авторские оценки тех или иных жизненных проявлений («Потом обедали. Делали нам разные оммажи, но курица была жёсткая ужасно»).
Читатель сурового склада, при знакомстве с дневником Кузмина скорее всего найдёт его стиль письма несколько манерным, но лично мне он симпатичен.
Тем не менее, кое-что озадачило и меня. Перевернув очередную страницу (к слову сказать, издано весьма недурно), я прочитал следующее:
«Белый цвет - не только цвет белья, и белые брюки есть подштанники, т.е. большее неприличие и смехотворность, чем нагота, но даже теперь, когда бельё редко бывает белоснежного цвета, он остаётся неприличным для большинства почтенных и совсем непочтенных лиц».
Отчего Кузмин вдруг обрушился на белые брюки я так и не смог понять, хотя честно пытался. Перед глазами проносились вереницы чеховских сельских джентльменов в белых одеждах, знаменитые мулаты Рио-де-Жанейро и неизбежный Мохнатый Шмель - всенародный любимец - в роскошном белом костюме и при белой же шляпе. Не говоря уже о киногероях Орловой и Столярова, блиставших на экране в ослепительных белых нарядах с золотыми оденами на груди. Недоумение только усиливалось.
Не знаю, господа. На мой взгляд, вся наша богатая культурная традиция восстаёт против этой записи в дневнике Кузмина. Правда, может статься, что он лишь находил белые штаны образца 30-х годов ХХ столетия сугубо некачественными и лишёнными блеска, присущего штанам серебряного века. А может быть и отказывал пролетарам (написание М. Кузмина) в праве на этот статусный наряд.
Бог весть, чужая душа потёмки. Особенно в вопросах шляп и мод. Опять же, все по-разному реагируют на влияние культурной среды. Например, в своё время одна знакомая барышня, приехавшая в столицу с юга России, делилась со мной шокирующим впечатлением, произведённым на неё обыденным платьем москвичей. «У меня в городе, - говорила она - в таком виде даже мусор постесняются вынести. А у вас - ничего, в спортивных штанах и кроссовках невозмутимо аж по Тверской фланируют». Я лишь смеялся, а через полгода она уже ничем не отличалась своими повседневными нарядами от нас, столичных охламонов.
Но факт остаётся фактом - некоторое культурное раздражение ей было сообщено. И ведь это барышня, родившаяся в 80-х годах! Что уж тогда говорить про тончайший психологический аппарат поэта, близкого к акмеистам.
Словом, я предлагаю лишь принять к сведению изложенный выше взгляд Кузмина на белые штаны, предоставив разбираться в обстоятельствах историкам культуры. Тем более, что на восприятие собственно стихотворного наследия выдающегося поэта он ничем повлиять не способен.
Но вернёмся к письменности. В настоящее время я как раз продолжаю неспешное знакомство с одним из её образцов - почитываю за утренним чаем «Дневник 1934 года» поэта Михаила Кузмина.
Не могу сказать, что это интереснейшее чтение на свете, но кое-какие поучительные сведения об аромате ушедшей эпохи и её особенностях там есть. Также имеются и авторские оценки тех или иных жизненных проявлений («Потом обедали. Делали нам разные оммажи, но курица была жёсткая ужасно»).
Читатель сурового склада, при знакомстве с дневником Кузмина скорее всего найдёт его стиль письма несколько манерным, но лично мне он симпатичен.
Тем не менее, кое-что озадачило и меня. Перевернув очередную страницу (к слову сказать, издано весьма недурно), я прочитал следующее:
«Белый цвет - не только цвет белья, и белые брюки есть подштанники, т.е. большее неприличие и смехотворность, чем нагота, но даже теперь, когда бельё редко бывает белоснежного цвета, он остаётся неприличным для большинства почтенных и совсем непочтенных лиц».
Отчего Кузмин вдруг обрушился на белые брюки я так и не смог понять, хотя честно пытался. Перед глазами проносились вереницы чеховских сельских джентльменов в белых одеждах, знаменитые мулаты Рио-де-Жанейро и неизбежный Мохнатый Шмель - всенародный любимец - в роскошном белом костюме и при белой же шляпе. Не говоря уже о киногероях Орловой и Столярова, блиставших на экране в ослепительных белых нарядах с золотыми оденами на груди. Недоумение только усиливалось.
Не знаю, господа. На мой взгляд, вся наша богатая культурная традиция восстаёт против этой записи в дневнике Кузмина. Правда, может статься, что он лишь находил белые штаны образца 30-х годов ХХ столетия сугубо некачественными и лишёнными блеска, присущего штанам серебряного века. А может быть и отказывал пролетарам (написание М. Кузмина) в праве на этот статусный наряд.
Бог весть, чужая душа потёмки. Особенно в вопросах шляп и мод. Опять же, все по-разному реагируют на влияние культурной среды. Например, в своё время одна знакомая барышня, приехавшая в столицу с юга России, делилась со мной шокирующим впечатлением, произведённым на неё обыденным платьем москвичей. «У меня в городе, - говорила она - в таком виде даже мусор постесняются вынести. А у вас - ничего, в спортивных штанах и кроссовках невозмутимо аж по Тверской фланируют». Я лишь смеялся, а через полгода она уже ничем не отличалась своими повседневными нарядами от нас, столичных охламонов.
Но факт остаётся фактом - некоторое культурное раздражение ей было сообщено. И ведь это барышня, родившаяся в 80-х годах! Что уж тогда говорить про тончайший психологический аппарат поэта, близкого к акмеистам.
Словом, я предлагаю лишь принять к сведению изложенный выше взгляд Кузмина на белые штаны, предоставив разбираться в обстоятельствах историкам культуры. Тем более, что на восприятие собственно стихотворного наследия выдающегося поэта он ничем повлиять не способен.