* * *
Подошвы шаркают по песку.
Ребенок заводит плач. «Тих-тих», - ему говорят.
Голубок прилег на песке, в строку
укладывается всё подряд.
Муха ударила в руку лицом.
Птичка сказала «фррр»
крыльями. И перед самым концом
света зевнул Фенрир.
* * *
Если бы воздух отчаянья был почище,
а мертвая вода - послаще,
если бы Кухня Духовной Пищи
пищу богов готовила реже,
ты разглядел бы в конце аллейки
двух трясогузок, хвостами друг к другу,
клювы - в стороны, герб шайки-лейки,
что подчиняется чистому звуку.
И никакому слову. И слово
стало бы звуком, полным и чистым,
к чему оно, впрочем, всегда готово,
но попадается нам, речистым.
* * *
Золотые ветки.
Голубые листья.
Дерево стоящее не прямо
и не криво.
Сверху
созревают птицы.
Снизу греет корни
земляное пламя.
Птичий сок все слаще.
Пламя все чернее.
Ветки наклоняются к рукам.
И приходят дети
и о листья греют
руки,
собирая шум и гам.
* * *
душка поблядушка побирушка
бедного тельца кидалачка
иди ты сама знаешь куда
в черную дыру японскую
там и шути свои шуточки
* * *
у воробушка всего
восемь крылышек
но тебя он всего
может вылущить
будто семечку
или просто съесть
будто чéрвишку,
со всем, что в нем ни есть
воробейчики-
соловейчики
ничего вам не скажу
хоть убейчики
буду семечкой лежать
между осточек
буду чéрвишкой бежать
между косточек
буду знать обо всём
что-то страшное
буду нем буду вем
буду брашно я
* * *
Но не речь, а черен он
В. Х.
Спаси жука, переверни
его на шесть его обратно,
и будут перевертни-дни
тебе возвращены стократно.
Он черен, да, но он не речь
в прямоугольном белом свете,
он просто пал с себя и с плеч
земли. Он пал, а ты в ответе.
* * *
Умных лиц я больше в воздухе не вижу,
здесь природа к своему концу
подошла и всё размазывает жижу
дурьих слез по плоскому лицу.
Чем тебя обидели? Что у тебя отня́ли
ангелы, прежде чем сбежать, -
куколку тряпичную в лоскуточке шали,
в дочки заигравшаяся мать?
И куда они ее, где ее приставили
босоногой девкой в барский дом,
чтоб козе небесной ли, чтоб небесной краве ли
натирала вымя птичьим молоком?
Чтоб доила утром козье ли, коровье -
в звуковое чистое ведро,
что промыто дóсветла говорливой кровью,
распирающей ребро.
* * *
Так, что-то цапает. Лапка-цапка.
И внутри как рвется старая тряпка.
Серая тряпка, чем ты была?
Флагом, конечно. Такие дела.
GOD, GANGSTER
Except for the screen where the color
Had too much red in it, too much pink.
Ch. Simic. «Paradise Motel»
Щёлк-щёлк, любовь моя, щёлк-щёлк,
там кто-то платные каналы,
что слишком розовы, слишком алы,
переключает, теряя счет
всей это перегонке тел,
всем этим впадинам, вершинам,
всем этим следствиям и причинам,
где лишь уголок простынки бел...
Там в темной комнате сидит
какой-то человек, похожий
на Чарльза Симика, гость захожий
в мотеле «Paradise». Бог? Бандит?
Подошвы шаркают по песку.
Ребенок заводит плач. «Тих-тих», - ему говорят.
Голубок прилег на песке, в строку
укладывается всё подряд.
Муха ударила в руку лицом.
Птичка сказала «фррр»
крыльями. И перед самым концом
света зевнул Фенрир.
* * *
Если бы воздух отчаянья был почище,
а мертвая вода - послаще,
если бы Кухня Духовной Пищи
пищу богов готовила реже,
ты разглядел бы в конце аллейки
двух трясогузок, хвостами друг к другу,
клювы - в стороны, герб шайки-лейки,
что подчиняется чистому звуку.
И никакому слову. И слово
стало бы звуком, полным и чистым,
к чему оно, впрочем, всегда готово,
но попадается нам, речистым.
* * *
Золотые ветки.
Голубые листья.
Дерево стоящее не прямо
и не криво.
Сверху
созревают птицы.
Снизу греет корни
земляное пламя.
Птичий сок все слаще.
Пламя все чернее.
Ветки наклоняются к рукам.
И приходят дети
и о листья греют
руки,
собирая шум и гам.
* * *
душка поблядушка побирушка
бедного тельца кидалачка
иди ты сама знаешь куда
в черную дыру японскую
там и шути свои шуточки
* * *
у воробушка всего
восемь крылышек
но тебя он всего
может вылущить
будто семечку
или просто съесть
будто чéрвишку,
со всем, что в нем ни есть
воробейчики-
соловейчики
ничего вам не скажу
хоть убейчики
буду семечкой лежать
между осточек
буду чéрвишкой бежать
между косточек
буду знать обо всём
что-то страшное
буду нем буду вем
буду брашно я
* * *
Но не речь, а черен он
В. Х.
Спаси жука, переверни
его на шесть его обратно,
и будут перевертни-дни
тебе возвращены стократно.
Он черен, да, но он не речь
в прямоугольном белом свете,
он просто пал с себя и с плеч
земли. Он пал, а ты в ответе.
* * *
Умных лиц я больше в воздухе не вижу,
здесь природа к своему концу
подошла и всё размазывает жижу
дурьих слез по плоскому лицу.
Чем тебя обидели? Что у тебя отня́ли
ангелы, прежде чем сбежать, -
куколку тряпичную в лоскуточке шали,
в дочки заигравшаяся мать?
И куда они ее, где ее приставили
босоногой девкой в барский дом,
чтоб козе небесной ли, чтоб небесной краве ли
натирала вымя птичьим молоком?
Чтоб доила утром козье ли, коровье -
в звуковое чистое ведро,
что промыто дóсветла говорливой кровью,
распирающей ребро.
* * *
Так, что-то цапает. Лапка-цапка.
И внутри как рвется старая тряпка.
Серая тряпка, чем ты была?
Флагом, конечно. Такие дела.
GOD, GANGSTER
Except for the screen where the color
Had too much red in it, too much pink.
Ch. Simic. «Paradise Motel»
Щёлк-щёлк, любовь моя, щёлк-щёлк,
там кто-то платные каналы,
что слишком розовы, слишком алы,
переключает, теряя счет
всей это перегонке тел,
всем этим впадинам, вершинам,
всем этим следствиям и причинам,
где лишь уголок простынки бел...
Там в темной комнате сидит
какой-то человек, похожий
на Чарльза Симика, гость захожий
в мотеле «Paradise». Бог? Бандит?