Марихуана: спецпродукт для офисного планктона.
После публикации статьи «Неизвестный Беларистан: коноплеробческая республика» я получил повестку в суд массу писем от читателей. Одни обвиняли меня в фальсификации истории и в «презрении к собственной стране», другие просили отсыпать знатной беларистанской травы, а в конверте за подписью «группа рассерженных патриотов Голландии» лежало пять конопляных зёрнышек. Среди всего этого вороха корреспонденции было одно письмо от ученика начальной школы города М-ск, которое требует обстоятельного ответа. Ученик из города М-ск пишет, что ему хотелось бы определиться, продолжать дальше пить пиво и коктейль «Ягуар» или всё-таки перейти на травку. Курить травку как бы круче, рассуждает автор письма, но пиво зато дешевле. К тому же, учительница ботаники им рассказывала, что от наркотиков бывает импотенция и ещё они «садят мозги». А он собирается поступать в институт менеджмента, даже майку себе купил с надписью «Будущее за офисным планктоном!». Но друзья ему говорят, что травка - наркотик лёгкий и ничего лишнего от неё не будет, один кайф. Это только от тяжёлых, мол, разные траблы. Кому верить?
Открытое ответное письмо юношам, обдумывающим житьё.
Тяжёлых наркотиков не бывает, они все лёгкие. Тяжело годами ухаживать за парализованной бабушкой или мужем-инвалидом, воспитывать детей, не срываться в ответ на хамство. Посуду ежедневно мыть и то нелегко. Вмазаться, закинуться, дунуть - плёвое дело. Оп, и всё, сиди - балдей.
Травка - наркотик самый дрянной из всех. От неё даже голова наутро не болит. Разве что «в долгосрочной перспективе» маячат какие-то туманные «последствия». Ну, в долгосрочной перспективе мы все умрём, было бы из-за чего париться. Подобная безобидность делает марихуану продуктом «максимально дружественным потребителю».
Но не всё, что дружественно потребителю, полезно человеку.
Итак, что представляет собой эта «мама-ма-марихуана»?
Прежде всего, нужно отметить культурную обусловленность воздействия конопли. Человек, который не будет наверняка знать, что и зачем он тянет в рот, не имея о травке внятно сформированного представления, с большой долей вероятности ничего или почти ничего не заметит. Травка произведёт на него туманное впечатление.
Так произошло со мной, когда я впервые попробовал коноплю в 13 лет. Мои скудные знания о ней были почерпнуты из романа Чингиза Айтматова «Плаха». В «Плахе» анашу курят социально чуждые и преступные элементы, из чего можно сделать вывод, что делать это нехорошо. Насколько я помню, Айтматов не уделяет много внимания описанию воздействия анаши. Её собиратели, накурившись, сначала расслабляются и добреют, но вскоре, напротив, напрягаются и звереют. В общем, ведут себя примерно так же, как люди, которые выпили изрядное количество водки. Именно этого знакомого ощущения - опьянения алкоголем - я и ожидал. Со смутными образами бескрайней казахской степи и романтики перемещения в товарном вагоне.
А не получил вообще ничего, кроме времени, проведённого в компании преступных элементов, которые и продали мне косяк по цене демократической пачки сигарет. Преступные элементы этот же косяк вместе со мной и раскурили в подъезде, после чего тщетно пытались втянуть в игру. Один из них сидел на корточках, надувал щёки и, расставив руки наподобие крыльев, махал ими, изображая орла. Так и говорил: «Я орёл! Я орёл!». Пытаясь, видимо, рассмешить - чтобы «пробило». Но я оставался непробиваемым. Зрелище авторитетного дворового хулигана, без пяти минут настоящего бандита, который ведёт себя как дитя малое, показалось мне каким-то аморальным. С трудом удалось выдавить из себя короткий вежливый смешок. Всё-таки человек старался. И, когда мы уже спускались в лифте, согласиться, будто «время замедляется», хотя ничего подобного я не чувствовал. Прощаясь, преступные элементы выразили надежду, что мне понравилось и предложили обращаться ещё. «А если не будет денег, тащи какие-нибудь вещи - вот кроссовки свои хотя бы». Кроссовок мне сразу же стало жалко, подумалось, что ради того всё и затевалось, чтобы кроссовки в будущем отнять. И решил, что меня внаглую объегорили, устроив весь этот спектакль. А потому больше к преступным элементам не обращался и коноплю в подростковом возрасте, кроме этого раза, курил всего однажды. Даровую. Тогда уж я вволю насмеялся! Но мне для этого, в общем, не нужно конопли. Я и без того смешливый.
Кроме как «пробить на ха-ха», могло ещё «высадить на умняк» и «измену». Этими тремя нехитрыми состояниями, наиболее желанным из которых было «ха-ха», для окраинной шпаны и ограничивалось воздействие «шмали». У всех трёх существовали определённые стереотипные модели поведения. Они были хорошо разработаны и передавались подрастающему поколению в игровой форме. Прежде чем курнуть, подросток узнавал, что именно с ним может (должно) происходить, от старших товарищей. Артистично и уморительно воспроизводивших названные модели состояний. Что само по себе действовало как сильное внушение. Химсостав употребляемой субстанции, возможно, был совсем ни при чём. Наверняка ни при чём. Наука - тот ещё опиум для народа.
К восемнадцати годам я заделался студентом философского факультета. Причём не просто так, лишь бы где-то числиться, а всерьёз подошёл к этому делу, со всей ответственностью. Само собой, мозги у меня тут же съехали набекрень. И в эти набекренившиеся мозги я снова «дунул». На этот раз в компании конопляного гуру, приехавшего в наши болотистые края учиться философии из самого из города из Мурманска. Если вы не в курсе, то самая убойная конопля водится не где-нибудь на югах, а именно там, за Полярным кругом. И наиболее продвинутые «растаманы» обитают тоже там. Потому что мурманские дети начинают «дуть» раньше, чем учатся читать. А научившись читать, первым делом прочитывают «Двери восприятия» и «Корни травы».
«Злой северный учитель» - так я назвал своего трип-мастера, проводника в конопляную вселенную. Говорил он с трудом, отрывистыми фразами, изъясняясь главным образом какими-то завораживающими шаманскими жестами. Его рефераты на 90% состояли из многоточий и солярных спиралевидных знаков. В лютый по минским меркам мороз Злой Северный Учитель, больше похожий на кучерявого античного грека, ходил в болоньевой курточке, кедах и натянутой на глаза бейсболке. Завтракал витаминами, обедал свекольным салатиком в студенческой столовой, полдничал стаканом соевого молока, а на ужин принимал марку ЛСД. Да, он был крут. Однажды, когда у него в разговоре попросили «более глубокого проникновения в тему», он подхватил лежавший рядом длинный нож-свинокол и, надвигаясь на собеседника, угрожающе переспросил: «Глубокого проникновения? Глубокого проникновения тебе надо, да?!». А ещё он умел переодевать тела. Только вчера был щуплым пареньком, а сегодня ты вдруг видел перед собой крепко сбитого парнягу. Что это с тобой? - спрашиваешь. Я просто переодел тело, - говорит. Жаль, что он так и не вернулся из академического отпуска, взятого в связи с тюремным заключением… Слышал от общих знакомых, что его видели где-то в образе обычного гопника. Он будто бы ругался отборным матом, постоянно сплёвывал и рассказывал про то как «зашибает бабки». По-видимому, таков был его сталкинг.
Даже сейчас, вспоминая «путешествия», совершённые под его руководством, я волнительно вздрагиваю.
Последняя наша совместная раскурка закончилась моим позорным бегством. Злой Северный Учитель хотел отвести меня домой, чтобы теперь, когда «двери восприятия раскрылись», я увидел своих родителей «в истинном свете». Но мне показалось, что лучше уж по-прежнему наблюдать их в ложном. Оно как-то спокойнее. Я хитростью (откуда что взялось) отправил его в магазин за пельменями, пообещав ждать у входа. И дал дёру. Ооооочень медленного дёру. С трудом переставляя ноги, будто это и не ноги вовсе, а дорические колонны. На дворе была сильная гололедица, и я изо всех пытался хоть разочек упасть. Чтобы вернуть ускользнувшую из под ног почву. В надежде на отрезвляющую силу боли. Вотще! Не знаю, как объяснить подобную потерю падательной способности с научной точки зрения, но факт остаётся фактом - как я ни пытался, упасть мне так и не удалось ни разу. А на светофоре не удалось дождаться зелёного света. Пошёл на, казалось, навечно зависший красный. И - тоже ничего. Ни одного гудка клаксона не раздалось. Мир погрузился в абсолютную тишину. Словно его утрамбовали ватой под завязку. Ни шума машин, ни говора прохожих, ни даже собственных шагов и стука сердца. А вскоре исчезли и какие бы то ни было движущиеся объекты. Мир опустел. Только одно и то же такси возникало время от времени в расщелинах между многоэтажками, среди которых я бесшумно брёл. Из светящегося окна такси подавал какие-то призывные знаки не кто иной, как Злой Северный Учитель. Когда я, уняв страх, присмотрелся к нему получше, то заметил, что он похож на добродушного Ильича, махающего в объектив фотокамеры ручкой. Зрелище было неугрожающим и даже манящим. Но на всякий случай я решил следовать совету «Бардо Тхёдол» («Тибетской книги мёртвых») - идти в направлении возрастания собственного страха, а не наоборот. И сворачивал в расщелины, зияющие темнотой…
Начиналось всё в буржуазной квартире, где лежали персидские ковры, а стены были оклеены обоями, имитирующими шёлковую ткань. Раскрашенными в очень густые, импрессионистические цвета. В этом благолепии обитал наш сокурсник со смоляной бородой и влажными восточными глазами. Мечтавший построить жизнь с главного героя «American beauty» - работать, не напрягаясь, в каком-нибудь макдональдсе, ездить на машине, имея при этом возможность курить ядрёную траву в своё удовольствие.
Злой Северный Учитель достал из кармана пластиковое яйцо от киндер-сюрприза, в котором бабушка передала ему через проводницу подарок, снял крышечку, и комната наполнилась терпким, дурманящим запахом конопли. Элегантно забил несколько косяков, приглушил свет, включил эйсид-джаз. Закурили…
Приход не заставил себя ждать. Вот оно. Моё горло было забито комковатыми, слипшимися словами. Которые невозможно было отделить друг от друга и вытолкнуть наружу. Я только по-рыбьи разевал рот, но произнести что-либо был не в силах. Не так как бывает, когда пропадёт голос, или вдруг онемеешь от испуга, удивления и т.п. Язык, внутри которого мы живём, не замечая его, словно отделился от меня. Превратившись в странное и чужеродное, самостоятельное образование. Оно извивалось и кривлялось внутри: дыр, бул, щыл, убещур скум вы со бу р л эз. Хотелось только одного - извергнуть его из себя. Нет, «хотелось» - не то слово. Хочется языком. Я же воспринимал происходящее каким-то внеязыковым сознанием. Растительным? Сознанием травы?
И тут меня начало лихорадочно, беззвучно трясти. Что со стороны, должно быть, напоминало дикий хохот. Но это не было хохотом. По крайней мере, моим хохотом. Внутри меня хохотал кто-то другой, трясясь моим телом.
Мои сокур(с)ники что-то говорили, но я не слышал их слов, не говоря уж о том, чтобы «понимать». Я их только видел. Слова вылетали из ртов разноцветными шмелями и роились по комнате. А потом и сами говорящие начали разделяться на таких шмелей, став двумя едва заметными на шмельном фоне дрожащими роями.
Я оттащил своё тело на кровать, чтобы успокоиться и попробовать воссоздать старый добрый мир. В новом было чертовски неуютно и одиноко. Здесь, на кровати я и умер.
Играл эйсид-джаз. Больше всего эта «музыка» напоминала взбухающие и лопающиеся с громким чавком болотные пузыри. Чавкающее звуковое болото всасывало меня в себя. Я просил выключить музыку, но Злой Северный Учитель только увеличил звук. «Я умираю…» - «Здесь смерти нет. Иди туда, иди глубже. Некоторые годами пытаются попасть в это место. А тебе так сразу повезло - глупо будет всё испортить. Иди же». Злой Северный Учитель сделал такие движения, будто пробивал затор в умывальнике вантузом. Категорический императив «Тибетской книги мёртвых» в этот раз показался мне неудачным.
«Я умираю!» - обратился я к смоляной бороде с влажными восточными глазами.
«Да? А я созерцаю мир чисел», - ответила смоляная борода, не шелохнувшись. «Дважды два равно четыре - и это так круто!»
Я попытался поднять своё тело с кровати. От тела отслаивались тысячи его отражений, замирающих на экране реальности. Движение размножилось на бесконечность отдельных моментов - окружающее пространство заполнилось замершими квантами передвижений тела. Тьмы тем моих виртуальных тел разбрелись в разные стороны, а единственное реальное тело, которое прах и глина, продолжало лежать на кровати недвижимым. И умирало.
Комната превратилась в сердечную камеру. Стены стали шершавой пульсирующей плотью. Меня заливало кровью. Тут я увидел Христа, распятого на часовом циферблате. К нему подошли двое (часовщики? работники сцены?), сняли, сложили, во что-то упаковали и перевели стрелки.
А следом - себя самого, лежавшего на кровати «безславна и безобразна». Вокруг меня стояли враз протрезвевшие друзья. Злой Северный Учитель был растерян и тих, сейчас он выглядел нашкодившим школьником, не знающим, как ему оправдаться. В дверях, остолбеневшая, растрёпанная стояла мать смоляной бороды. Простая белорусская буржуазка, любящая вкусно покушать со столика на колёсиках у домашнего кинотеатра. Которая, похоже, до этого момента не верила в смерть. Только не в её семье, не здесь, в организованном на восточный манер уюте, среди персидских ковров и густых, импрессионистских цветов.
Приехала реанимационная бригада, которой осталось только констатировать смерть.
Нет, чёрт побери, нет, нет, нетнетнетнетнетнетнетнет… Не может, не должно всё этим закончится. Это, конечно, отличная, пронзительная концовка для рассказа. Герой умирает, читатель обливается над его судьбой слезами, травокуры всех стран и континентов ломают свои трубки, кальяны, бурбуляторы и вайпорайзеры, друг степей калмык берёт косу и идёт безжалостно выкашивать конопляные заросли, автор получает Нобелевскую премию за лучшее произведение в области антинаркотической пропаганды, Совет Безопасности ООН принимает резолюцию по Голландии - единогласно решено, что Амстердам должен быть разрушен.
Я мужественно постановил отказаться от посмертной Нобелевской премии и до поры сохранить Амстердам в целости. Очень уж жалко выглядели мои друзья. Моя смерть отравит им всё последующее существование. А они ведь, в сущности, ни в чём не виноваты. Кто ж знал, что я окажусь таким впечатлительным. Поэтому, собрав все силы, какие у меня только были, я нырнул обратно в глубины своего тела.
Смоляная борода оторвалась от созерцания мира чисел своими влажными восточными глазами, приподнялась на локте и спросила: «Ты чё, Будимирович, в самом деле, что ли, умираешь?». Злой Северный Учитель вырубил, наконец, свою адову музыку. «Так, быстро тащим его под холодную воду». И они вдвоём повлекли тяжёлое моё глиняное тело в ванную.
В ванной тело оказалось очень маленьким, почти дюймовочным. Мощной душевой струёй его сносило к сливу. Умирать во второй раз, да ещё в канализационной трубе, мне совсем не улыбалось. Поэтому я обманул своих друзей, сказав, что «всё прошло» и попросил вернуть меня обратно на кровать. Что они и сделали.
Мои добрые друзья выкурили ещё косячок и сели смотреть «Сибирского цирюльника». Надрывая животики над тем, что все роли в фильме, в том числе женщин и детей, исполнял Никита Михалков.
А я тем временем погрузился в поток сансарических превращений, причудливо видоизменяясь со скоростью пластилиновой вороны. «Был юношей и девой, и птицей, и немою рыбою, и кустом». Заново пережил своё детство и много чьих-то чужих детств, взрослений, старений и умираний.
В одной из этих жизней погибла моя любимая жена, и мы с детьми ушли от мира, поселившись где-то на краю земли, в тайге. Как сейчас помню запах свежего сруба в избе, сделанной собственными руками. И потрескиванье костра, у которого я, уложив детей спать, сидел и плакал. Конопляная вселенная - вселенная трагического одиночества.
В другой - я был подхвачен каким-то духом и отнесён в Африку, в растаманскую деревню. Вроде как на этнографическую экскурсию. Приставленный ко мне вождь деревни подробно знакомил меня с тамошним бытом, обычаями, ритуалами и пр. Показавшимися мне хотя и любопытными, но всё-таки непонятными и чужими. Он словно прочёл мои мысли и вдруг резко заставил посмотреть на небо. «Смотри, вот это наше небо! Не твоё, наше небо. Разве похоже наше небо на твоё?». Я посмотрел - действительно, это небо не было моим. Не знаю даже, в чём дело, как выразить разницу. Ночное небо над растаманской деревней имело цвет ночного неба. На нём сверкали те же звёзды, разве что излишне желтоватые, чуть иначе расположенные. Мелочь, казалось бы. И всё-таки это небо было совершенно другим. Тёплым, густым, вязким маревом-варевом - как шербет. Бога этого неба, должно быть, зовут Рахат-Лукум. А музыка их небесных сфер звучит мяуканьем Боба Марлея.
Тогда я полностью согласился с вождём растаманской деревни. Конопля вообще делает человека очень внушаемым. Но сейчас, по зрелом размышлении, думается мне, что был он решительно неправ. Трава - это наше всё! «И снится нам не рокот космодрома…».
По своей сути она отвечает ментальности не только беларистанцев - белорусов, но и вообще современного человека «цивилизованного мира».
Ментальности болотистой.
В беларистанском языке слов для обозначения болота немногим меньше, чем у эскимосов названий снега: дрыгва, твань, багна, багнiшча, імшара, імшарына, імшарышча, амшара, алёс, балота… Программные национальные произведения беларистанцев зачастую связаны с болотом: «Людзi на балоце», «Скрыпка дрыгвы» и т.п.
А что такое болото? Болото - это воплощённая беспочвенность. Пространство зыбкой неопределённости, населённое мёртвоживыми котами и кошками Шрёдингера. О которых нельзя с уверенностью сказать, живы они или мертвы. Белорусы давно живут в этом пространстве. Возможно, с самого рождения. Что для современного западного человека «постмодернизм», снегом на голову свалившийся на него во второй половине XX-ого столетия, то для истинного беларистанца - национальная участь. Кошка Шрёдингера, крадущаяся в конопляных зарослях - вот каким должен быть белорусский герб. Неслучайно президент Беларистана - самый постмодернистский из всех президентов. Весь сотканный из противоречий, разногласий, непоследовательностей и капризов. Нет, вовсе не из картофеля сделан этот президент, и не из шкловских огурцов. Беларистанский президент - президент конопляный. «Пiлiп з канапель» - есть такое устойчивое выражение в языке беларистанцев. Означающее то же самое, что и русский «чёрт из табакерки».
Ещё одни давние стихийные постмодернисты - индусы так описывали сотворение мира: «Был ли тогда низ? Был ли тогда верх?.. Кто знает, как было в действительности? Кто заявит об этом здесь? Когда это началось? Когда произошло творение? Боги пришли после, когда Вселенная была создана. Так кто же знает, когда она поднялась из вод? Когда началось творение - быть может, оно само сотворило себя, а быть может, и нет - тот, кто смотрит на неё сверху вниз, тот, кто на высочайшем из небес, только он это знает - а быть может, не знает и он». Просто-таки апофеоз беспочвенности! Полное отсутствие всякого присутствия. И это закономерно - ведь индийская конопля, говорят, ядрёнее мурманской.
Беспочвенность - это, в том числе, отсутствие устойчивых мировоззренческих координат, цельной системы ценностей. Что такое «хорошо» и что такое «плохо», «красиво» и «безобразно», «истинно» и «ложно» - всё это относительно, неважно и необязательно.
Восприятие выкурившего косяк человека оказывается освобождённым от каких-либо установок, из которых, собственно, и формируется «критический взгляд на вещи». Всё зависит только от того, куда ветер подует. Куда ветер, туда и облака. Он может обрыдаться над раздавленным дверью хомячком, если ему вдруг «взгрустнулось», а может поднять его с выпущенными внутренностями и, хохоча, сообщить присутствующим: «Смотрите, хомячок родил!». Дурачиться с любимой собакой, катаясь вместе с ней по полу, и тут же пробовать поджечь её спичками, извести целый коробок, недоумевая, почему же она так плохо горит. С любопытством наблюдать за ребёнком, надрывающимся от плача, не трогаясь с места, чтобы его успокоить. Ему ужасно интересно следить, как расходятся от ребёнка резонансные волны.
Укуренный воспринимает окружающую реальность ровно, по-буддистски - как игровую иллюзию, рябь на поверхности шуньи (пустоты). В его восприятии нет богатых и бедных, добрых и злых, любимых и ненавистных. Все ощущаемые предметы и явления уравнены в качестве нейтральных «объектов наблюдения». Которые могут представлять разве что чуть больший или чуть меньший интерес - в зависимости от интенсивности излучения объекта. Один из героев «American beauty», задумчивый юноша «не от мира сего», сколотивший немалое состояние на продаже наркотиков, мог часами смотреть записанный им на видео танец целлофанового пакета, носимого ветром. И с той же отрешённостью подглядывать за жизнью соседей, фиксируя её на плёнку.
В конопляном восприятии очень много от бесстрастности фото-объектива. Равно как и от болезни современного мира - туристического синдрома. Т.е. активного верхоглядства, жадного собирательства впечатлений и поисков «экзотики».
Когда травокур поднатореет в дымоделии, приручит конопляных духов, а сделать это не сложнее, чем освоить функции какого-нибудь смартфона, конопля может заменить ему телевизор и компьютерные игрушки. Именно из-за этого тормозится процесс лигалайза - из-за способности марихуаны вытеснять собой системообразующие виды активности гражданина цивилизованного мира. Чепуха, здесь нечего бояться! Если регулярное употребление марихуаны и вытеснит что-то, то это будет чтение книг. По крайней мере, тех, что «со смыслом».
Злой Северный Учитель ежемесячно набирал в университетской библиотеке по несколько десятков книг. Его поэтому долго не отчисляли, несмотря на сплошные незачёты, - библиотекарша, добрая душа, всякий раз вступалась за него на собраниях. Как за «самого читающего мальчика». Но Учитель в действительности не читал этих книг - он медитировал на их внушительную стопку. Другой конопляный гуру, рангом пониже, подходил к обращению с книгой более творчески - ежевечерне выдирал из неё по листу, затем съедая его, запив водой. Особенно ему почему-то полюбились жития святых.
Всё просто: чтение требует некоторого душевного усилия. А травокур привык к получению дармовых (в смысле душевных затрат) чудес в конопляном иллюзионе. Ему не только думать, но и фантазировать самостоятельно уже «в лом». Да и зачем? Если есть простой способ - достаточно приобрести и потребить «чудо-товар». Тётя Ася сразу примчится и сделает всё за тебя, как надо.
К слову, сегодня продвинутые дилеры, не цыгане какие-нибудь, а белые воротнички от наркобизнеса, элегантные молодые люди, не станут вам предлагать просто сено без упаковки. Они откроют перед клиентом чемоданчик, где по множеству отделений будут расфасованы различные, так сказать, фитосборы. Создающие переживания на разные темы - по вкусу. Один для «подумать», другой для «посмеяться», третий - провести романтический вечер со случайной подружкой, etc. Изымая из товара элемент угрожающей непредсказуемости. Всё строго по науке, фирма гарантирует: бэд-трипа не будет!
Влияет ли марихуана негативно на «товарное поведение» граждан? Иными словами, становится ли травокур «великим отказником», отрицающим значимые общественные ценности, в частности - потребительство. Ничуть. С какой стати? Если само курение марихуаны движимо манипуляторно-потребительским отношением к миру. Потому дары гипермаркета травокуру также не чужды. Разве что он потребляет их иронически, с полуулыбкой. Жуёт гамбургер и подхихикивает. Покупает «фирменный лейбл» и постёбывается.
Есть другая проблема - травокур, в принципе, ориентирован на бездеятельное существование. С каждой новой затяжкой творческий или трудовой инстинкт в нём убывает. Но и этого стражам системы не стоит опасаться. Отсутствие творческого инстинкта сполна компенсируется развитой способностью к «конформной адаптации». Лучшего офисного работника, занимающегося каким-нибудь никому ненужным делом, чем травокур, просто не найти. Идиотский труд, который может свести с ума человека, траву не употребляющего, травокуру даётся непринуждённо. «Дунул», абстрагировался, сидишь и ловко создаёшь видимость полезной деятельности. Чем занимаются и все остальные, только изрядно мучаясь при этом.
Так что, уважаемый ученик начальной школы города М-ск, настоятельно рекомендую вам, как будущему офисному клерку, перейти на травку. Алкоголь оставьте пролетариату. Ему он необходим, чтобы вечерами заливать тоску, а по утрам стыдиться себя и мучиться совестью. Возрастающей с каждой выпитой бутылкой. Пока не заполнит его под завязку и не пойдёт горлом.
Пролетарий должен быть униженным и растоптанным - эти качества совершенно необходимы ему для профессиональной деятельности. А вам-то совесть зачем? Наслаждайтесь жизнью без помех! Как говорил товарищ Кормильцев, мир его праху, «марихуана делает всю жизнь зоной отдыха». Если, конечно, не заморачиваться на философии. Но, я уверен, эта блажь вам не грозит.
Открытое ответное письмо юношам, обдумывающим житьё.
Тяжёлых наркотиков не бывает, они все лёгкие. Тяжело годами ухаживать за парализованной бабушкой или мужем-инвалидом, воспитывать детей, не срываться в ответ на хамство. Посуду ежедневно мыть и то нелегко. Вмазаться, закинуться, дунуть - плёвое дело. Оп, и всё, сиди - балдей.
Травка - наркотик самый дрянной из всех. От неё даже голова наутро не болит. Разве что «в долгосрочной перспективе» маячат какие-то туманные «последствия». Ну, в долгосрочной перспективе мы все умрём, было бы из-за чего париться. Подобная безобидность делает марихуану продуктом «максимально дружественным потребителю».
Но не всё, что дружественно потребителю, полезно человеку.
Итак, что представляет собой эта «мама-ма-марихуана»?
Прежде всего, нужно отметить культурную обусловленность воздействия конопли. Человек, который не будет наверняка знать, что и зачем он тянет в рот, не имея о травке внятно сформированного представления, с большой долей вероятности ничего или почти ничего не заметит. Травка произведёт на него туманное впечатление.
Так произошло со мной, когда я впервые попробовал коноплю в 13 лет. Мои скудные знания о ней были почерпнуты из романа Чингиза Айтматова «Плаха». В «Плахе» анашу курят социально чуждые и преступные элементы, из чего можно сделать вывод, что делать это нехорошо. Насколько я помню, Айтматов не уделяет много внимания описанию воздействия анаши. Её собиратели, накурившись, сначала расслабляются и добреют, но вскоре, напротив, напрягаются и звереют. В общем, ведут себя примерно так же, как люди, которые выпили изрядное количество водки. Именно этого знакомого ощущения - опьянения алкоголем - я и ожидал. Со смутными образами бескрайней казахской степи и романтики перемещения в товарном вагоне.
А не получил вообще ничего, кроме времени, проведённого в компании преступных элементов, которые и продали мне косяк по цене демократической пачки сигарет. Преступные элементы этот же косяк вместе со мной и раскурили в подъезде, после чего тщетно пытались втянуть в игру. Один из них сидел на корточках, надувал щёки и, расставив руки наподобие крыльев, махал ими, изображая орла. Так и говорил: «Я орёл! Я орёл!». Пытаясь, видимо, рассмешить - чтобы «пробило». Но я оставался непробиваемым. Зрелище авторитетного дворового хулигана, без пяти минут настоящего бандита, который ведёт себя как дитя малое, показалось мне каким-то аморальным. С трудом удалось выдавить из себя короткий вежливый смешок. Всё-таки человек старался. И, когда мы уже спускались в лифте, согласиться, будто «время замедляется», хотя ничего подобного я не чувствовал. Прощаясь, преступные элементы выразили надежду, что мне понравилось и предложили обращаться ещё. «А если не будет денег, тащи какие-нибудь вещи - вот кроссовки свои хотя бы». Кроссовок мне сразу же стало жалко, подумалось, что ради того всё и затевалось, чтобы кроссовки в будущем отнять. И решил, что меня внаглую объегорили, устроив весь этот спектакль. А потому больше к преступным элементам не обращался и коноплю в подростковом возрасте, кроме этого раза, курил всего однажды. Даровую. Тогда уж я вволю насмеялся! Но мне для этого, в общем, не нужно конопли. Я и без того смешливый.
Кроме как «пробить на ха-ха», могло ещё «высадить на умняк» и «измену». Этими тремя нехитрыми состояниями, наиболее желанным из которых было «ха-ха», для окраинной шпаны и ограничивалось воздействие «шмали». У всех трёх существовали определённые стереотипные модели поведения. Они были хорошо разработаны и передавались подрастающему поколению в игровой форме. Прежде чем курнуть, подросток узнавал, что именно с ним может (должно) происходить, от старших товарищей. Артистично и уморительно воспроизводивших названные модели состояний. Что само по себе действовало как сильное внушение. Химсостав употребляемой субстанции, возможно, был совсем ни при чём. Наверняка ни при чём. Наука - тот ещё опиум для народа.
К восемнадцати годам я заделался студентом философского факультета. Причём не просто так, лишь бы где-то числиться, а всерьёз подошёл к этому делу, со всей ответственностью. Само собой, мозги у меня тут же съехали набекрень. И в эти набекренившиеся мозги я снова «дунул». На этот раз в компании конопляного гуру, приехавшего в наши болотистые края учиться философии из самого из города из Мурманска. Если вы не в курсе, то самая убойная конопля водится не где-нибудь на югах, а именно там, за Полярным кругом. И наиболее продвинутые «растаманы» обитают тоже там. Потому что мурманские дети начинают «дуть» раньше, чем учатся читать. А научившись читать, первым делом прочитывают «Двери восприятия» и «Корни травы».
«Злой северный учитель» - так я назвал своего трип-мастера, проводника в конопляную вселенную. Говорил он с трудом, отрывистыми фразами, изъясняясь главным образом какими-то завораживающими шаманскими жестами. Его рефераты на 90% состояли из многоточий и солярных спиралевидных знаков. В лютый по минским меркам мороз Злой Северный Учитель, больше похожий на кучерявого античного грека, ходил в болоньевой курточке, кедах и натянутой на глаза бейсболке. Завтракал витаминами, обедал свекольным салатиком в студенческой столовой, полдничал стаканом соевого молока, а на ужин принимал марку ЛСД. Да, он был крут. Однажды, когда у него в разговоре попросили «более глубокого проникновения в тему», он подхватил лежавший рядом длинный нож-свинокол и, надвигаясь на собеседника, угрожающе переспросил: «Глубокого проникновения? Глубокого проникновения тебе надо, да?!». А ещё он умел переодевать тела. Только вчера был щуплым пареньком, а сегодня ты вдруг видел перед собой крепко сбитого парнягу. Что это с тобой? - спрашиваешь. Я просто переодел тело, - говорит. Жаль, что он так и не вернулся из академического отпуска, взятого в связи с тюремным заключением… Слышал от общих знакомых, что его видели где-то в образе обычного гопника. Он будто бы ругался отборным матом, постоянно сплёвывал и рассказывал про то как «зашибает бабки». По-видимому, таков был его сталкинг.
Даже сейчас, вспоминая «путешествия», совершённые под его руководством, я волнительно вздрагиваю.
Последняя наша совместная раскурка закончилась моим позорным бегством. Злой Северный Учитель хотел отвести меня домой, чтобы теперь, когда «двери восприятия раскрылись», я увидел своих родителей «в истинном свете». Но мне показалось, что лучше уж по-прежнему наблюдать их в ложном. Оно как-то спокойнее. Я хитростью (откуда что взялось) отправил его в магазин за пельменями, пообещав ждать у входа. И дал дёру. Ооооочень медленного дёру. С трудом переставляя ноги, будто это и не ноги вовсе, а дорические колонны. На дворе была сильная гололедица, и я изо всех пытался хоть разочек упасть. Чтобы вернуть ускользнувшую из под ног почву. В надежде на отрезвляющую силу боли. Вотще! Не знаю, как объяснить подобную потерю падательной способности с научной точки зрения, но факт остаётся фактом - как я ни пытался, упасть мне так и не удалось ни разу. А на светофоре не удалось дождаться зелёного света. Пошёл на, казалось, навечно зависший красный. И - тоже ничего. Ни одного гудка клаксона не раздалось. Мир погрузился в абсолютную тишину. Словно его утрамбовали ватой под завязку. Ни шума машин, ни говора прохожих, ни даже собственных шагов и стука сердца. А вскоре исчезли и какие бы то ни было движущиеся объекты. Мир опустел. Только одно и то же такси возникало время от времени в расщелинах между многоэтажками, среди которых я бесшумно брёл. Из светящегося окна такси подавал какие-то призывные знаки не кто иной, как Злой Северный Учитель. Когда я, уняв страх, присмотрелся к нему получше, то заметил, что он похож на добродушного Ильича, махающего в объектив фотокамеры ручкой. Зрелище было неугрожающим и даже манящим. Но на всякий случай я решил следовать совету «Бардо Тхёдол» («Тибетской книги мёртвых») - идти в направлении возрастания собственного страха, а не наоборот. И сворачивал в расщелины, зияющие темнотой…
Начиналось всё в буржуазной квартире, где лежали персидские ковры, а стены были оклеены обоями, имитирующими шёлковую ткань. Раскрашенными в очень густые, импрессионистические цвета. В этом благолепии обитал наш сокурсник со смоляной бородой и влажными восточными глазами. Мечтавший построить жизнь с главного героя «American beauty» - работать, не напрягаясь, в каком-нибудь макдональдсе, ездить на машине, имея при этом возможность курить ядрёную траву в своё удовольствие.
Злой Северный Учитель достал из кармана пластиковое яйцо от киндер-сюрприза, в котором бабушка передала ему через проводницу подарок, снял крышечку, и комната наполнилась терпким, дурманящим запахом конопли. Элегантно забил несколько косяков, приглушил свет, включил эйсид-джаз. Закурили…
Приход не заставил себя ждать. Вот оно. Моё горло было забито комковатыми, слипшимися словами. Которые невозможно было отделить друг от друга и вытолкнуть наружу. Я только по-рыбьи разевал рот, но произнести что-либо был не в силах. Не так как бывает, когда пропадёт голос, или вдруг онемеешь от испуга, удивления и т.п. Язык, внутри которого мы живём, не замечая его, словно отделился от меня. Превратившись в странное и чужеродное, самостоятельное образование. Оно извивалось и кривлялось внутри: дыр, бул, щыл, убещур скум вы со бу р л эз. Хотелось только одного - извергнуть его из себя. Нет, «хотелось» - не то слово. Хочется языком. Я же воспринимал происходящее каким-то внеязыковым сознанием. Растительным? Сознанием травы?
И тут меня начало лихорадочно, беззвучно трясти. Что со стороны, должно быть, напоминало дикий хохот. Но это не было хохотом. По крайней мере, моим хохотом. Внутри меня хохотал кто-то другой, трясясь моим телом.
Мои сокур(с)ники что-то говорили, но я не слышал их слов, не говоря уж о том, чтобы «понимать». Я их только видел. Слова вылетали из ртов разноцветными шмелями и роились по комнате. А потом и сами говорящие начали разделяться на таких шмелей, став двумя едва заметными на шмельном фоне дрожащими роями.
Я оттащил своё тело на кровать, чтобы успокоиться и попробовать воссоздать старый добрый мир. В новом было чертовски неуютно и одиноко. Здесь, на кровати я и умер.
Играл эйсид-джаз. Больше всего эта «музыка» напоминала взбухающие и лопающиеся с громким чавком болотные пузыри. Чавкающее звуковое болото всасывало меня в себя. Я просил выключить музыку, но Злой Северный Учитель только увеличил звук. «Я умираю…» - «Здесь смерти нет. Иди туда, иди глубже. Некоторые годами пытаются попасть в это место. А тебе так сразу повезло - глупо будет всё испортить. Иди же». Злой Северный Учитель сделал такие движения, будто пробивал затор в умывальнике вантузом. Категорический императив «Тибетской книги мёртвых» в этот раз показался мне неудачным.
«Я умираю!» - обратился я к смоляной бороде с влажными восточными глазами.
«Да? А я созерцаю мир чисел», - ответила смоляная борода, не шелохнувшись. «Дважды два равно четыре - и это так круто!»
Я попытался поднять своё тело с кровати. От тела отслаивались тысячи его отражений, замирающих на экране реальности. Движение размножилось на бесконечность отдельных моментов - окружающее пространство заполнилось замершими квантами передвижений тела. Тьмы тем моих виртуальных тел разбрелись в разные стороны, а единственное реальное тело, которое прах и глина, продолжало лежать на кровати недвижимым. И умирало.
Комната превратилась в сердечную камеру. Стены стали шершавой пульсирующей плотью. Меня заливало кровью. Тут я увидел Христа, распятого на часовом циферблате. К нему подошли двое (часовщики? работники сцены?), сняли, сложили, во что-то упаковали и перевели стрелки.
А следом - себя самого, лежавшего на кровати «безславна и безобразна». Вокруг меня стояли враз протрезвевшие друзья. Злой Северный Учитель был растерян и тих, сейчас он выглядел нашкодившим школьником, не знающим, как ему оправдаться. В дверях, остолбеневшая, растрёпанная стояла мать смоляной бороды. Простая белорусская буржуазка, любящая вкусно покушать со столика на колёсиках у домашнего кинотеатра. Которая, похоже, до этого момента не верила в смерть. Только не в её семье, не здесь, в организованном на восточный манер уюте, среди персидских ковров и густых, импрессионистских цветов.
Приехала реанимационная бригада, которой осталось только констатировать смерть.
Нет, чёрт побери, нет, нет, нетнетнетнетнетнетнетнет… Не может, не должно всё этим закончится. Это, конечно, отличная, пронзительная концовка для рассказа. Герой умирает, читатель обливается над его судьбой слезами, травокуры всех стран и континентов ломают свои трубки, кальяны, бурбуляторы и вайпорайзеры, друг степей калмык берёт косу и идёт безжалостно выкашивать конопляные заросли, автор получает Нобелевскую премию за лучшее произведение в области антинаркотической пропаганды, Совет Безопасности ООН принимает резолюцию по Голландии - единогласно решено, что Амстердам должен быть разрушен.
Я мужественно постановил отказаться от посмертной Нобелевской премии и до поры сохранить Амстердам в целости. Очень уж жалко выглядели мои друзья. Моя смерть отравит им всё последующее существование. А они ведь, в сущности, ни в чём не виноваты. Кто ж знал, что я окажусь таким впечатлительным. Поэтому, собрав все силы, какие у меня только были, я нырнул обратно в глубины своего тела.
Смоляная борода оторвалась от созерцания мира чисел своими влажными восточными глазами, приподнялась на локте и спросила: «Ты чё, Будимирович, в самом деле, что ли, умираешь?». Злой Северный Учитель вырубил, наконец, свою адову музыку. «Так, быстро тащим его под холодную воду». И они вдвоём повлекли тяжёлое моё глиняное тело в ванную.
В ванной тело оказалось очень маленьким, почти дюймовочным. Мощной душевой струёй его сносило к сливу. Умирать во второй раз, да ещё в канализационной трубе, мне совсем не улыбалось. Поэтому я обманул своих друзей, сказав, что «всё прошло» и попросил вернуть меня обратно на кровать. Что они и сделали.
Мои добрые друзья выкурили ещё косячок и сели смотреть «Сибирского цирюльника». Надрывая животики над тем, что все роли в фильме, в том числе женщин и детей, исполнял Никита Михалков.
А я тем временем погрузился в поток сансарических превращений, причудливо видоизменяясь со скоростью пластилиновой вороны. «Был юношей и девой, и птицей, и немою рыбою, и кустом». Заново пережил своё детство и много чьих-то чужих детств, взрослений, старений и умираний.
В одной из этих жизней погибла моя любимая жена, и мы с детьми ушли от мира, поселившись где-то на краю земли, в тайге. Как сейчас помню запах свежего сруба в избе, сделанной собственными руками. И потрескиванье костра, у которого я, уложив детей спать, сидел и плакал. Конопляная вселенная - вселенная трагического одиночества.
В другой - я был подхвачен каким-то духом и отнесён в Африку, в растаманскую деревню. Вроде как на этнографическую экскурсию. Приставленный ко мне вождь деревни подробно знакомил меня с тамошним бытом, обычаями, ритуалами и пр. Показавшимися мне хотя и любопытными, но всё-таки непонятными и чужими. Он словно прочёл мои мысли и вдруг резко заставил посмотреть на небо. «Смотри, вот это наше небо! Не твоё, наше небо. Разве похоже наше небо на твоё?». Я посмотрел - действительно, это небо не было моим. Не знаю даже, в чём дело, как выразить разницу. Ночное небо над растаманской деревней имело цвет ночного неба. На нём сверкали те же звёзды, разве что излишне желтоватые, чуть иначе расположенные. Мелочь, казалось бы. И всё-таки это небо было совершенно другим. Тёплым, густым, вязким маревом-варевом - как шербет. Бога этого неба, должно быть, зовут Рахат-Лукум. А музыка их небесных сфер звучит мяуканьем Боба Марлея.
Тогда я полностью согласился с вождём растаманской деревни. Конопля вообще делает человека очень внушаемым. Но сейчас, по зрелом размышлении, думается мне, что был он решительно неправ. Трава - это наше всё! «И снится нам не рокот космодрома…».
По своей сути она отвечает ментальности не только беларистанцев - белорусов, но и вообще современного человека «цивилизованного мира».
Ментальности болотистой.
В беларистанском языке слов для обозначения болота немногим меньше, чем у эскимосов названий снега: дрыгва, твань, багна, багнiшча, імшара, імшарына, імшарышча, амшара, алёс, балота… Программные национальные произведения беларистанцев зачастую связаны с болотом: «Людзi на балоце», «Скрыпка дрыгвы» и т.п.
А что такое болото? Болото - это воплощённая беспочвенность. Пространство зыбкой неопределённости, населённое мёртвоживыми котами и кошками Шрёдингера. О которых нельзя с уверенностью сказать, живы они или мертвы. Белорусы давно живут в этом пространстве. Возможно, с самого рождения. Что для современного западного человека «постмодернизм», снегом на голову свалившийся на него во второй половине XX-ого столетия, то для истинного беларистанца - национальная участь. Кошка Шрёдингера, крадущаяся в конопляных зарослях - вот каким должен быть белорусский герб. Неслучайно президент Беларистана - самый постмодернистский из всех президентов. Весь сотканный из противоречий, разногласий, непоследовательностей и капризов. Нет, вовсе не из картофеля сделан этот президент, и не из шкловских огурцов. Беларистанский президент - президент конопляный. «Пiлiп з канапель» - есть такое устойчивое выражение в языке беларистанцев. Означающее то же самое, что и русский «чёрт из табакерки».
Ещё одни давние стихийные постмодернисты - индусы так описывали сотворение мира: «Был ли тогда низ? Был ли тогда верх?.. Кто знает, как было в действительности? Кто заявит об этом здесь? Когда это началось? Когда произошло творение? Боги пришли после, когда Вселенная была создана. Так кто же знает, когда она поднялась из вод? Когда началось творение - быть может, оно само сотворило себя, а быть может, и нет - тот, кто смотрит на неё сверху вниз, тот, кто на высочайшем из небес, только он это знает - а быть может, не знает и он». Просто-таки апофеоз беспочвенности! Полное отсутствие всякого присутствия. И это закономерно - ведь индийская конопля, говорят, ядрёнее мурманской.
Беспочвенность - это, в том числе, отсутствие устойчивых мировоззренческих координат, цельной системы ценностей. Что такое «хорошо» и что такое «плохо», «красиво» и «безобразно», «истинно» и «ложно» - всё это относительно, неважно и необязательно.
Восприятие выкурившего косяк человека оказывается освобождённым от каких-либо установок, из которых, собственно, и формируется «критический взгляд на вещи». Всё зависит только от того, куда ветер подует. Куда ветер, туда и облака. Он может обрыдаться над раздавленным дверью хомячком, если ему вдруг «взгрустнулось», а может поднять его с выпущенными внутренностями и, хохоча, сообщить присутствующим: «Смотрите, хомячок родил!». Дурачиться с любимой собакой, катаясь вместе с ней по полу, и тут же пробовать поджечь её спичками, извести целый коробок, недоумевая, почему же она так плохо горит. С любопытством наблюдать за ребёнком, надрывающимся от плача, не трогаясь с места, чтобы его успокоить. Ему ужасно интересно следить, как расходятся от ребёнка резонансные волны.
Укуренный воспринимает окружающую реальность ровно, по-буддистски - как игровую иллюзию, рябь на поверхности шуньи (пустоты). В его восприятии нет богатых и бедных, добрых и злых, любимых и ненавистных. Все ощущаемые предметы и явления уравнены в качестве нейтральных «объектов наблюдения». Которые могут представлять разве что чуть больший или чуть меньший интерес - в зависимости от интенсивности излучения объекта. Один из героев «American beauty», задумчивый юноша «не от мира сего», сколотивший немалое состояние на продаже наркотиков, мог часами смотреть записанный им на видео танец целлофанового пакета, носимого ветром. И с той же отрешённостью подглядывать за жизнью соседей, фиксируя её на плёнку.
В конопляном восприятии очень много от бесстрастности фото-объектива. Равно как и от болезни современного мира - туристического синдрома. Т.е. активного верхоглядства, жадного собирательства впечатлений и поисков «экзотики».
Когда травокур поднатореет в дымоделии, приручит конопляных духов, а сделать это не сложнее, чем освоить функции какого-нибудь смартфона, конопля может заменить ему телевизор и компьютерные игрушки. Именно из-за этого тормозится процесс лигалайза - из-за способности марихуаны вытеснять собой системообразующие виды активности гражданина цивилизованного мира. Чепуха, здесь нечего бояться! Если регулярное употребление марихуаны и вытеснит что-то, то это будет чтение книг. По крайней мере, тех, что «со смыслом».
Злой Северный Учитель ежемесячно набирал в университетской библиотеке по несколько десятков книг. Его поэтому долго не отчисляли, несмотря на сплошные незачёты, - библиотекарша, добрая душа, всякий раз вступалась за него на собраниях. Как за «самого читающего мальчика». Но Учитель в действительности не читал этих книг - он медитировал на их внушительную стопку. Другой конопляный гуру, рангом пониже, подходил к обращению с книгой более творчески - ежевечерне выдирал из неё по листу, затем съедая его, запив водой. Особенно ему почему-то полюбились жития святых.
Всё просто: чтение требует некоторого душевного усилия. А травокур привык к получению дармовых (в смысле душевных затрат) чудес в конопляном иллюзионе. Ему не только думать, но и фантазировать самостоятельно уже «в лом». Да и зачем? Если есть простой способ - достаточно приобрести и потребить «чудо-товар». Тётя Ася сразу примчится и сделает всё за тебя, как надо.
К слову, сегодня продвинутые дилеры, не цыгане какие-нибудь, а белые воротнички от наркобизнеса, элегантные молодые люди, не станут вам предлагать просто сено без упаковки. Они откроют перед клиентом чемоданчик, где по множеству отделений будут расфасованы различные, так сказать, фитосборы. Создающие переживания на разные темы - по вкусу. Один для «подумать», другой для «посмеяться», третий - провести романтический вечер со случайной подружкой, etc. Изымая из товара элемент угрожающей непредсказуемости. Всё строго по науке, фирма гарантирует: бэд-трипа не будет!
Влияет ли марихуана негативно на «товарное поведение» граждан? Иными словами, становится ли травокур «великим отказником», отрицающим значимые общественные ценности, в частности - потребительство. Ничуть. С какой стати? Если само курение марихуаны движимо манипуляторно-потребительским отношением к миру. Потому дары гипермаркета травокуру также не чужды. Разве что он потребляет их иронически, с полуулыбкой. Жуёт гамбургер и подхихикивает. Покупает «фирменный лейбл» и постёбывается.
Есть другая проблема - травокур, в принципе, ориентирован на бездеятельное существование. С каждой новой затяжкой творческий или трудовой инстинкт в нём убывает. Но и этого стражам системы не стоит опасаться. Отсутствие творческого инстинкта сполна компенсируется развитой способностью к «конформной адаптации». Лучшего офисного работника, занимающегося каким-нибудь никому ненужным делом, чем травокур, просто не найти. Идиотский труд, который может свести с ума человека, траву не употребляющего, травокуру даётся непринуждённо. «Дунул», абстрагировался, сидишь и ловко создаёшь видимость полезной деятельности. Чем занимаются и все остальные, только изрядно мучаясь при этом.
Так что, уважаемый ученик начальной школы города М-ск, настоятельно рекомендую вам, как будущему офисному клерку, перейти на травку. Алкоголь оставьте пролетариату. Ему он необходим, чтобы вечерами заливать тоску, а по утрам стыдиться себя и мучиться совестью. Возрастающей с каждой выпитой бутылкой. Пока не заполнит его под завязку и не пойдёт горлом.
Пролетарий должен быть униженным и растоптанным - эти качества совершенно необходимы ему для профессиональной деятельности. А вам-то совесть зачем? Наслаждайтесь жизнью без помех! Как говорил товарищ Кормильцев, мир его праху, «марихуана делает всю жизнь зоной отдыха». Если, конечно, не заморачиваться на философии. Но, я уверен, эта блажь вам не грозит.