Лукашенко - гриб.
Как выяснилось, мой отказ от журналистской работы был хотя и болезненным, но душеспасительным решением.
Поскольку оплачивалась она в СКВ, скоропостижный кризис, постигший белорусскую экономику, на моей семье почти не сказался бы, продолжай я её выполнять. И я неминуемо впал бы в грех злорадства.
Вот, например, некогда самый упёртый сторонник просроченного президента в белорусской блогосфере, у которого блог так и назывался «За Лукашенко..!» плюс ещё там за какую-то дрянь, сменил вывеску и при каждом удобном случае с искренней горечью рассказывает о крахе веры в бывшего кумира. На чьи призывы перевести вклады в белорусские рубли он в своё время с энтузиазмом откликнулся, а эти вклады внезапно хрусь - и пополам! За что никто даже в отставку не был отправлен, как будто так и надо.
Смотрел бы я на этот кармически заслуженный баттхёрт, нащупывал сладостно в кармане дензнаки с портретами мёртвых заокеанских президентов и злорадствовал. Так тебе, мол, и надо, проклятый авторитарно-консервативный электорат, глодай объедки!
И тестя своего, который тоже в этот электорат входил и так же откликнулся на призыв обменять вклады на белорусские рубли, злорадно подначивал бы. За что потом мне было бы стыдно, потому что тесть мой кризисных переживаний не выдержал и умер. Сказав мне напоследок растерянно и тихо, что не надо идти против государства. Но уже не потому, что государство хорошее и заботится о народе, как дед раньше это объяснял. Оно раздавит, раскатает в блин, порвёт на клочки как Тузик грелку, страшное дело. Поэтому. Я же, говорит, жил в тридцатые, знаю. Мне это показалось просветлением - то, что он осознал государство как зло, чем оно и является. Так я с тестем за месяц до его смерти примирился.
«Бог, умирая на кресте, заповедывал нам жалость, а зубоскальства он нам не заповедывал», сказал классик. Вот я и жалею этих людей, пострадавших из-за пребывания во тьме невежества. По-доброму радуюсь, что некоторые стали из неё выкарабкиваться.
Наличие СКВ вселило бы в меня дурное отстранённое высокомерие. А так мы в одной лодке, я и мой народ, смотрю ему в глаза без всякой кривой ухмылки и задней мысли.
Раньше я избегал смотреть в эти глаза. Мне было стыдно, что мы одной крови, и страшно, что мои глаза однажды могут стать такими же.
Глазами народа с вакантной дырой на месте национально-культурной идентичности. Случайного сообщества производителей и потребителей материальных благ, условно объединённого документами одного образца. Известного в мире как податливая масса, лишённая характерных черт, управляемая не то мудрым, не то самодурным президентом. По большому счёту, только последнего в мире и знали, белорусы были не видны извне в его непроницаемой тени и внутри становились прозрачными друг для друга, а потому друг другу неинтересными.
Они и сами не спешили из этой тени выходить, решая под её покровом нехитрые бытовые вопросы. Оставив решать вопросы о смысле и образе своего существования, т.е. любые общественно-значимые вопросы, президенту и его петрушкам. Занимавшимся созданием и поддержанием картины мира, где президент выступал в роли источника ответов на все вопросы и чаяния. Народу же отводилась роль ангельского хора, поющего ему славу. С кучкой поверженных мелких бесов, копошащихся где-нибудь в углу. Картина, казалось, застывшая навечно. Поэтому и глаза моего народа постепенно стали такими же. У кого-то осовелыми и самодовольными, у кого-то тусклыми и озабоченными, у кого-то с отблеском бессмысленной, глуповатой радости, но, в какие ни посмотри, застывшими и плоскими.
Теперь, смотрю, глаза моего народа начали оживать, приобретать глубину. В них появилось удивление и любопытство, а это залог развития мысли.
Сначала невиданная доселе либерализация в предвыборный период, когда, по словам Лукашенко, «было уже столько демократии, что просто тошнило». Потом такая же невиданная по своей масштабной жестокости отмашка за неё. При этом неожиданное признание во время новогоднего обращения к нации инакомыслящего меньшинства. Которому самопровозглашённый президент впервые адресовал не проклятия, а поздравления, добавив, что «ваше мнение нам небезразлично». Наконец первый в новейшей истории Беларуси теракт с человеческими жертвами...
Но это всё ещё были события как бы в пространстве большого внешнего мира, постороннего белорусам, занятым, согласно распределению ролей в государстве, нехитрыми бытовыми вопросами.
Как тут внезапно случилось действительно страшное - картина мира одомашненного качнулась на гвоздике, изменилась в цвете и начала осыпаться.
Кто помнит апрельское подорожание в 1991 году, с которого всё понеслось, и вообще 1991 год, тот может себе представить, что произошло в Беларуси. По ощущениям примерно то же самое. Я хорошо помню апрель 1991-го. К тому времени я уже как минимум года четыре ходил в магазин. Где никогда ничего не менялось. Не менялись и суммы денег, которые мне с собой давали в зависимости от заказа. Что и вызывало ощущение вечности установленного порядка.
И вот иду я, значит, 1 апреля 1991 года привычно в магазин, авоской размахиваю, песенку напеваю, с трёшкой, допустим, в кармане. В предвкушеньи купить себе бутылочку напитка «Байкал» в награду. В магазине привычно беру набор продуктов (хлеб, молоко, все дела), не глядя на ценники. Кто жил в СССР в сознательном возрасте, знает, что смотреть на ценники в магазинах было незачем. Обязательный набор в корзинку сложил, иду к стеллажу с напитками, где стоит на уровне глаз вожделенный «Байкал», ценник мне прямо в лицо смотрит. Незнакомый ценник, чужой, враждебный. Недоумение. Растерянность. Замешательство. Сбой программы. Чтослучилосьчтослучилось?! Смотрю на другой ценник, третий, четвёртый... Ничего не понимая, в лёгком полубреду выкладываю весь обязательный набор назад и волочусь обратно домой с пустой авоськой.
Ни программа «Взгляд», ни журнал «Огонёк», ни «Архипелаг-Гулаг», ни даже «Перемен!» Виктора Цоя, последнего советского романтика, вообще говоря, не могли сделать этого чёрного дела. Его сделали новые ценники в магазинах в первый день апреля 1991 года. Именно тогда пошатнулась вековечная незыблемость, открыв дорогу социальному релятивизму. Поэтому уже в мае 1991 известный тезис Сергея Курёхина «Ленин - гриб» воспринимался как нечто вполне в порядке вещей.
Продолжение следует.
Поскольку оплачивалась она в СКВ, скоропостижный кризис, постигший белорусскую экономику, на моей семье почти не сказался бы, продолжай я её выполнять. И я неминуемо впал бы в грех злорадства.
Вот, например, некогда самый упёртый сторонник просроченного президента в белорусской блогосфере, у которого блог так и назывался «За Лукашенко..!» плюс ещё там за какую-то дрянь, сменил вывеску и при каждом удобном случае с искренней горечью рассказывает о крахе веры в бывшего кумира. На чьи призывы перевести вклады в белорусские рубли он в своё время с энтузиазмом откликнулся, а эти вклады внезапно хрусь - и пополам! За что никто даже в отставку не был отправлен, как будто так и надо.
Смотрел бы я на этот кармически заслуженный баттхёрт, нащупывал сладостно в кармане дензнаки с портретами мёртвых заокеанских президентов и злорадствовал. Так тебе, мол, и надо, проклятый авторитарно-консервативный электорат, глодай объедки!
И тестя своего, который тоже в этот электорат входил и так же откликнулся на призыв обменять вклады на белорусские рубли, злорадно подначивал бы. За что потом мне было бы стыдно, потому что тесть мой кризисных переживаний не выдержал и умер. Сказав мне напоследок растерянно и тихо, что не надо идти против государства. Но уже не потому, что государство хорошее и заботится о народе, как дед раньше это объяснял. Оно раздавит, раскатает в блин, порвёт на клочки как Тузик грелку, страшное дело. Поэтому. Я же, говорит, жил в тридцатые, знаю. Мне это показалось просветлением - то, что он осознал государство как зло, чем оно и является. Так я с тестем за месяц до его смерти примирился.
«Бог, умирая на кресте, заповедывал нам жалость, а зубоскальства он нам не заповедывал», сказал классик. Вот я и жалею этих людей, пострадавших из-за пребывания во тьме невежества. По-доброму радуюсь, что некоторые стали из неё выкарабкиваться.
Наличие СКВ вселило бы в меня дурное отстранённое высокомерие. А так мы в одной лодке, я и мой народ, смотрю ему в глаза без всякой кривой ухмылки и задней мысли.
Раньше я избегал смотреть в эти глаза. Мне было стыдно, что мы одной крови, и страшно, что мои глаза однажды могут стать такими же.
Глазами народа с вакантной дырой на месте национально-культурной идентичности. Случайного сообщества производителей и потребителей материальных благ, условно объединённого документами одного образца. Известного в мире как податливая масса, лишённая характерных черт, управляемая не то мудрым, не то самодурным президентом. По большому счёту, только последнего в мире и знали, белорусы были не видны извне в его непроницаемой тени и внутри становились прозрачными друг для друга, а потому друг другу неинтересными.
Они и сами не спешили из этой тени выходить, решая под её покровом нехитрые бытовые вопросы. Оставив решать вопросы о смысле и образе своего существования, т.е. любые общественно-значимые вопросы, президенту и его петрушкам. Занимавшимся созданием и поддержанием картины мира, где президент выступал в роли источника ответов на все вопросы и чаяния. Народу же отводилась роль ангельского хора, поющего ему славу. С кучкой поверженных мелких бесов, копошащихся где-нибудь в углу. Картина, казалось, застывшая навечно. Поэтому и глаза моего народа постепенно стали такими же. У кого-то осовелыми и самодовольными, у кого-то тусклыми и озабоченными, у кого-то с отблеском бессмысленной, глуповатой радости, но, в какие ни посмотри, застывшими и плоскими.
Теперь, смотрю, глаза моего народа начали оживать, приобретать глубину. В них появилось удивление и любопытство, а это залог развития мысли.
Сначала невиданная доселе либерализация в предвыборный период, когда, по словам Лукашенко, «было уже столько демократии, что просто тошнило». Потом такая же невиданная по своей масштабной жестокости отмашка за неё. При этом неожиданное признание во время новогоднего обращения к нации инакомыслящего меньшинства. Которому самопровозглашённый президент впервые адресовал не проклятия, а поздравления, добавив, что «ваше мнение нам небезразлично». Наконец первый в новейшей истории Беларуси теракт с человеческими жертвами...
Но это всё ещё были события как бы в пространстве большого внешнего мира, постороннего белорусам, занятым, согласно распределению ролей в государстве, нехитрыми бытовыми вопросами.
Как тут внезапно случилось действительно страшное - картина мира одомашненного качнулась на гвоздике, изменилась в цвете и начала осыпаться.
Кто помнит апрельское подорожание в 1991 году, с которого всё понеслось, и вообще 1991 год, тот может себе представить, что произошло в Беларуси. По ощущениям примерно то же самое. Я хорошо помню апрель 1991-го. К тому времени я уже как минимум года четыре ходил в магазин. Где никогда ничего не менялось. Не менялись и суммы денег, которые мне с собой давали в зависимости от заказа. Что и вызывало ощущение вечности установленного порядка.
И вот иду я, значит, 1 апреля 1991 года привычно в магазин, авоской размахиваю, песенку напеваю, с трёшкой, допустим, в кармане. В предвкушеньи купить себе бутылочку напитка «Байкал» в награду. В магазине привычно беру набор продуктов (хлеб, молоко, все дела), не глядя на ценники. Кто жил в СССР в сознательном возрасте, знает, что смотреть на ценники в магазинах было незачем. Обязательный набор в корзинку сложил, иду к стеллажу с напитками, где стоит на уровне глаз вожделенный «Байкал», ценник мне прямо в лицо смотрит. Незнакомый ценник, чужой, враждебный. Недоумение. Растерянность. Замешательство. Сбой программы. Чтослучилосьчтослучилось?! Смотрю на другой ценник, третий, четвёртый... Ничего не понимая, в лёгком полубреду выкладываю весь обязательный набор назад и волочусь обратно домой с пустой авоськой.
Ни программа «Взгляд», ни журнал «Огонёк», ни «Архипелаг-Гулаг», ни даже «Перемен!» Виктора Цоя, последнего советского романтика, вообще говоря, не могли сделать этого чёрного дела. Его сделали новые ценники в магазинах в первый день апреля 1991 года. Именно тогда пошатнулась вековечная незыблемость, открыв дорогу социальному релятивизму. Поэтому уже в мае 1991 известный тезис Сергея Курёхина «Ленин - гриб» воспринимался как нечто вполне в порядке вещей.
Продолжение следует.