(no subject)
С воздушной волною в ушах,
С холодной луною в душе
Я выстрел к безумью. Я - шах
И мат себе. Я - немой. Я уже
Ничего и бегу к ничему.
(Блокадный поэт Геннадий Гор)
8 сентября 1941 - начало блокады Ленинграда.
<....> Верочка моя живет недалеко от Пискаревского кладбища. А ведь мы же видели, как оно создавалось. Нам же везде нужно было быть. Мальчишек почти не было, они все померли. Они быстрее умирали, чем девчонки. Потом женские школы у нас были, женские. В 1942 году весной как начал лед таять, по всем каналам трупы плыли.… Ну и что? Их вылавливали солдаты, везли их в грузовиках, слегка прикрытыми брезентом. Торчали руки-ноги. Я до сих пор не могу войти на Пискаревское кладбище. У меня такое чувство… Мне становится плохо, во-первых, я вся белею. Мне становится плохо, что все кричат: «хлеба, хлеба, есть, есть, есть!» Я не могу войти, я один раз была, и меня оттуда еле вывели.
<...> раз к нам прибежала соседка с просьбой что-нибудь дать ей, так как муж умирает от голода. А я получила детский паек - 2 шоколадные конфетки и клюквинки. Мама предложила отдать одну конфетку, и я согласилась. Через некоторое время соседка прибегает вся в слезах и просит прощения: муж умер с конфеткой во рту, а она вынула ее и съела.
<...> Дядя Вася сильно мерз и постоянно плакал со словами, что пойдет на барахолку и поменяет «Икону Божией Матери» на валенки. Мама его отговаривала, но он ее не послушал и поменял. Одеть их он не смогу, так как у него отнялись ноги.
<...> В числе детей, с которыми я уезжала, был мальчик нашей сотрудницы - Игорь, очаровательный мальчик, красавец. Мать его очень нежно, со страшной любовью опекала. Еще в первой эвакуации говорила: «Мария Васильевна, вы тоже давайте своим деткам козье молоко. Я Игорю беру козье молоко». А мои дети помещались даже в другом бараке, и я им старалась ничего не уделять, ни грамма сверх положенного. А потом этот Игорь потерял карточки. И вот уже в апреле месяце я иду как-то мимо Елисеевского магазина (тут уже стали на солнышко выползать дистрофики) и вижу - сидит мальчик, страшный, отечный скелетик. «Игорь? Что с тобой?» - говорю. «Мария Васильевна, мама меня выгнала. Мама мне сказала, что она мне больше ни куска хлеба не даст». - «Как же так? Не может этого быть!» Он был в тяжелом состоянии. Мы еле взобрались с ним на мой пятый этаж, я его еле втащила. Мои дети к этому времени уже ходили в детский сад и еще держались. Он был так страшен, так жалок! И все время говорил: «Я маму не осуждаю. Она поступает правильно. Это я виноват, это я потерял свою карточку<... >
<...> Когда начиналась бомбежка, все бежали в бомбоубежище, а мы с мамой в наш огромный туалет, где висели иконы. Падали на колени и молились. В угол этого дома бомба не попала. Мама уходила на работу, а я на ночь оставалась одна. Я закутывалась в одеяло с головой, как в кокон. Мне казалось, что так я в безопасности.
Я до сих пор так сплю.