О Чингизе Айтматове
Да что ты хочешь? Киргизия - дикая страна!
Из недавнего разговора
Покуда в Кыргызстане (люблю это написание: веет неотесанностью и самобытностью) творятся странные и страшные дела, российские (да и западные) телеканалы с плохо скрываемой брезгливостью транслируют кадры восстания, повторяют словосочетание «временное правительство» (восставшее из первых глав школьного учебника «Россия. ХХ век») и смакуют вопрос о местонахождении злополучного президента, предлагаю вспомнить одну киргизскую фамилию. Нет, не Бакиев, не Акаев, не Отунбаева - Айтматов.
«Апрель две тысячи восьмого года. Я начинаю понимать, что теряю себя, что год не писала стихов, вообще ничего не писала, не читала («Работа&Зарплата» не считается, «Ведомости» тоже, форумы - тем паче), отношения представляют собой болото (наподобие тех, клюквенных, в центральной России), цели мои не достигнуты, и самое главное - я не мыслю, следовательно, не существую.
Я кладу на телефон много денег, иду почему-то в какой-то случайный московский весенний дворик, сажусь там на лавочку, звоню маме и в процессе разговора вытираю слезы, потому что мы давно никогда так не разговаривали.
А потом иду в «Букву» и покупаю «И дольше века длится день».
И плыла Земля на кругах своих, омываемая вышними ветрами. Плыла вокруг
Солнца и, вращаясь вокруг оси своей, несла на себе в тот час человека,
коленопреклоненного на снегу, посреди снежной пустыни. Ни король, ни
император, ни какой иной владыка не пал бы на колени перед белым светом,
сокрушаясь от утраты государства и власти с таким отчаянием, как сделал то
Буранный Едигей в день разлуки с любимой женщиной... И плыла Земля...
Я договорилась о встрече на другом конце Москвы, и (как и обычно) ждала там еще около часа после назначенного времени. Но было уже все равно. Потому что был Айтматов и была его книга. Она меня вернула в то облачное детство, когда я, прочитав на сон грядущий сборник его повестей и рассказов, долго плакала в подушку, боясь разбудить всхлипываниями бабушку, спавшую со мной под одним одеялом.
Мы ехали с подругой на работу, было самое начало июня, стояла жара, вагон был переполнен, и я ей рассказывала о Чингизе Айтматове, о котором она ранее не слышала. А через несколько недель уже она мне сообщила. О его смерти. «Я как только по радио услышала, сразу тебя вспомнила». Вероятно, до сих пор его имя ассоциируется у нее со мной. Впрочем, не могу сказать, так ли это, потому что с того лета так ее и не видела. Но это уже не важно, важно другое: "У него были две сказки. Одна своя, о которой никто не знал. Другая та, которую рассказывал дед. Потом не осталось ни одной. Об этом речь".
1.Белый пароход. Повесть о мальчике и о его двух сказках. Душераздирающе нежная и трагичная повесть о детстве, о том, что «детская совесть в человеке - как зародыш в зерне, без зародыша зерно не прорастает».
- Ты хочешь их выкормить?
- Да, большая, мудрая женщина.
- А ты хорошенько подумала, мать-олениха? - засмеялась Рябая Хромая
Старуха. - Ведь они дети человеческие. Они вырастут и будут убивать твоих оленят.
- Когда они вырастут, они не станут убивать моих оленят, - отвечала ей
матка маралья. - Я им буду матерью, а они - моими детьми. Разве станут они убивать своих братьев и сестер?
- Ох, не скажи, мать-олениха, не знаешь ты людей! - качала головой
Рябая Хромая Старуха. - Не то что лесных зверей, они и друг друга не жалеют.
Отдала бы я тебе сироток, чтобы ты сама узнала, что правдивы мои слова, но
ведь и этих детей люди убьют у тебя. Зачем же тебе столько горя?
2.Пегий пес, бегущий краем моря. Тоже о ребенке, о его детских мыслях и играх, о его взрослении. О преемственности, о человеческой жизни, о человеческой силе и слабости, о смерти и старости. О самом главном.
То была утка Лувр. Она с криком носилась над морем в
поисках места для гнезда. Но нигде не находила ни клочка суши. Кругом
плескались бесконечные волны. Утка Лувр жалобно стонала и металась.
- Утка Лувр! - обратился к ней Кириск.- Где земля, в какой стороне, мне хочется пить!
- Земли еще нет на свете, нигде нет! - отвечала утка Лувр.- Кругом только волны.
- А где остальные? - спросил мальчик об исчезнувших людях.
- Их нет, не ищи их, их нигде нет,- отвечала утка Лувр.
3.Джамиля. А это уже о любви. О счастливой любви, которая, как и любая счастливая любовь, мучительно отвоевывает свое право на существование у семей, у норм, у ценностей, у обстоятельств, но которая остается в памяти своих свидетелей, вдохновляя их и давая понять, что можно жить - по-настоящему.
Степь будто расцвела, всколыхнулась, раздвинула тьму,
и я увидал в этой широкой степи двух влюбленных. А они и не замечали меня,
словно меня и не было здесь. Я шел и смотрел, как они, позабыв обо всем на
свете, вместе покачивались в такт песне. И я не узнавал их. Это был все тот
же Данияр, в своей расстегнутой, потрепанной солдатской гимнастерке, но
глаза его, казалось, горели в темноте. Это была моя Джамиля, прильнувшая к
нему, такая тихая и робкая, с поблескивающими на ресницах слезами. Это были
новые, невиданно счастливые люди. Разве это не было счастьем? Ведь всю свою
огромную любовь к родной земле, которая рождала в нем эту вдохновенную
музыку, Данияр целиком отдал ей, он пел для нее, он пел о ней.
4.Тополек мой в красной косынке. Тоже о любви. О несчастной.
Вряд ли когда-нибудь мне приходилось гнать так машину по Тянь-Шаньским
горам, как в тот несчастный для меня день. Мне все время казалось, что я
догоню ее за тем вон поворотом, или вон в том ущелье, или еще где-нибудь по
дороге. Как беркут, настигал я идущие впереди машины, тормозил, шел бок о
бок, окидывая взглядом кабины, кузова, и вырывался вперед, в обгон под
брань шоферов. Так я мчался три часа без передышки, пока не закипела вода в
радиаторе. Выскочил из кабины, забросал радиатор снегом, принес воды. От
радиатора шел пар, машина дышала, как загнанная лошадь...
5.Прощай, Гульсары! Я бы это назвала повестью о жизни. Просто о жизни человека. Ну или коня, как в этом названии (А кличка его - Гульсары. Запомни. - Гульсары? - Да. Внучка прошлым летом приезжала гостить).
- А ну пошли! Нечего стоять. Пошли! - приказал он решительно.
Иноходец тронулся с места, телега заскрипела, колеса медленно
застучали по дороге. И они медленно пошли - старый человек и старый конь.
"Совсем ослаб, - думал Танабай про коня, шагая по обочине. - Сколько
же тебе лет, Гульсары? Двадцать, а то и больше. Пожалуй, что больше..."
6.Материнское поле. И, наконец, в преддверии дня Победы, повесть о войне. О людях в войну.
- О поле мое заветное, ты сейчас отдыхаешь после жатвы. Не слышно
здесь голосов людей, не пылят на дорогах машины, не видно комбайнов, не
пришли еще стада на стерню. Ты отдало людям свои плоды и теперь лежишь, как
женщина после родов. Ты будешь отдыхать до взмета зяби. Сейчас здесь нас
двое - ты да я, и больше никого. Ты знаешь всю мою жизнь. Сегодня день
поминовения, сегодня я поклоняюсь памяти Суванкула, Касыма, Маселбека,
Джайнака и Алиман. Пока я жива, я их никогда не забуду. Придет время,
расскажу обо всем Жанболоту. Если наделен с рождения разумом и сердцем, то
он поймет все. А как же быть с другими, со всеми людьми, живущими на белом
свете? У меня есть разговор к ним. Как дойти до сердца каждого человека?
Чингиз Торекулович Айтматов созерцателен, спокоен и как-то подкупающе честен. И... Он очень настоящий. Как почва, как лошадь, как поле. И в наше время словесных изяществ и излишеств (с тончайшей гранью между тем и другим), мураками-подобных непонятностей (хотя ничего и не имею против него), и вообще постмодернистского наследия и влияния - так приятно открыть что-то простое и линейное, но от этого не менее глубокое. Как выйти из (пусть даже хорошо убранной) комнаты в степь. В «Повести гор и степей».
Желаю приятного чтения.
PS. Да и, кстати, просто приятно вместо Жюстин, Джонов, Жуанов, Дон-Жуанов и прочих донн Анн, а для русской литературы Андреев, Иванов, Филипповных, Вронских, Болконских и прочих Незвановых, просто приятно читать звучные имена Сейдахмат, Эмрайин, Джамиля, Алиман, Байтемир, Джайдар :)