В самолете
«Вот недавно я смотрела в окно: чистая, чистая синева, абсолютно ровный оттенок - на две третьих иллюминатора, потом он так же ровно переходит в чуть более светлое, голубое, потом светлеет до чуть желтоватого, а потом превращается в белое и дальше - рыхлистый, не везде равномерный, довольно тонкий слой облаков.
Сквозь этот слой синеет то небо, что внизу. То есть небо везде: сверху, сбоку и снизу. Романтика! Рай! Смотришь вниз и думаешь, что это то, как по христианству представляется смертным рай: внизу облака, повисшие над небом, и сверху тоже небо. То же небо.
Даже в фильмах так снимают: как ангелы и умершие ходят, счастливые и свободные от земного, по таким же облакам…
Когда я смотрю на них, то хочется по ним пробежаться, непременно босиком и непременно куда-то туда, в дымку горизонта… И ведь только сейчас подумала: а горизонта-то здесь нет как такового.
То есть если рисовать вид из самолета, надо не проводить черту разделения земли и неба, а надо тщательно растушевывать краски, чтобы не было ни одной резкой черточки, чтобы все было как здесь, размыто, пастельно и пушисто.
Надо это нарисовать. Сейчас же сделаю набросок. Прилечу, перерисую на белую хорошую бумагу, а то сейчас облака получились клетчатыми. Надо будет нарисовать пастельными мелками, это будет самое лучшее.
Еще надо обязательно запомнить это яркое желтое солнце и его лучи, то, как оно заливает эту белизну, и как золото отдает розоватостью. И облака здесь отливают не голубым, как выглядит с земли, а золотистым и розовым.
Как все-таки хочется пробежаться по этой пушистой белизне!
11:50
Облака рассеялись. Жаль. А такая была сказка. Зато теперь видна земля. Какие-то реки, много рек, все пересекаются, разливаются дельтой, а вот там какие-то населенные пункты сереют, а вокруг - зелень, зелень, зеленые пространства. Это тоже надо нарисовать.
Эти зеленые равнины, а где зеленый цвет темнеет - там лес. Населенные пункты должны быть именно серыми и безликими, а природу надо сделать очень яркой. Реки…
И обязательно - как солнце ослепительно отскакивает от серебристого, с синим отливом крыла. И не забыть иллюминатор, его толстые, чуть мутноватые стекла, вот эти неясные отражения в них, и эти лежащие полукругом капельки влаги. Боже, как красиво.
А ведь подо мной Россия. Наверное, реки, которые видны - крупные, и если бы я хорошо знала географию, то смогла бы понять, где мы сейчас летим. Жаль, что я не знаю. Может быть, вот эта, самая большая река - это Обь? Мы сейчас летим как раз где-то на середине пути. А вон то серое скопление - может быть, это Новосибирск? Боже мой, как же красиво и как хочется наконец быстрее прилететь
12:40».
Самолет мерно гудел, и Аня увлеченно зарисовывала в тетрадь то тут, то там разбросанные островки белой пены, синее небо и зеленеющую внизу землю. Особенно она старалась уловить линию горизонта, ей почему-то казалось, что это самое главное в том, что она сейчас видит из окна.
В этой линии ей чудилась какая-то разгадка невероятной, сказочной, неземной привлекательности этого вида, и она старалась так его зарисовать простым карандашом и синей ручкой в обычную тетрадь, чтобы запомнить все подробности, а потом, по прилету, сейчас же сесть и на белой, твердой бумаге цветными мелками долго и старательно растирать линию, пока она не станет такой же, как эта, настоящая, пока цвета не будут так же непринужденно переходить и синего в голубой, из голубого в желтоватый, из желтоватого в белый, а потом и вовсе превращаться в облака.
Она работала быстро и сосредоточенно, делая несколько набросков, так как знала, что по нескольким рисункам потом будет легче вспомнить, восстановить то, что она видела. Одной из самых больших сложностей для нее оставался процесс вспоминания того, что она видела, восстановления зрительных образов в своей голове.
Она отрицала рисование по фотографиям, так как считала, что это не больше, чем срисовывание, и это не дает возможности выразить себя, показать мир своими глазами. То есть нельзя даже смотреть на фотографии, надо рисовать «из головы», только тогда будет интересно, ведь живопись - это в первую очередь не реалистичное изображение действительности, а выражение своего субъективного восприятия.
Именно поэтому она везде делала легкие наброски в нескольких экземплярах, а также старалась до мельчайших подробностей зафиксировать все в памяти. Часто для этой же цели она вела записи, как сегодня. Они помогали ей впоследствии воскресить из прошлого свои эмоции, и выплеснуть их, уже отправившихся было в небытие, на мольберт.
Впрочем, надо добавить, что Аня и не задумывалась о теоретических изысках живописи - вроде выражения своего субъективного восприятия, она просто смутно чувствовала, что так надо и что иначе никак нельзя, а потому что-то все заставляло и заставляло ее проворно двигать карандашом вот уже по седьмому по счету наброску, пытливо всматриваться в лохматые клоки облаков, повисшие кто выше, а кто ниже, заставляло даже писать, хотя она редко это делала - заставляло делать все для того, чтобы схватить, не упустить, не проворонить момент, ощущение, не позволить ему уйти.
Иногда ее прерывали проносящиеся за окном мохнатые обрывки белые массы, которые становились все чаще, плотнее и гуще, пока овальное оконце напрочь не застилалось пухлым белым облаком. Это длилось с несколько секунд, после чего пелена спадала, оставляя капельки на стекле и на крыле. «Самолет продырявил облако» - думала Аня, и карандаш продолжал тихо шуршать по бумаге.
Сквозь этот слой синеет то небо, что внизу. То есть небо везде: сверху, сбоку и снизу. Романтика! Рай! Смотришь вниз и думаешь, что это то, как по христианству представляется смертным рай: внизу облака, повисшие над небом, и сверху тоже небо. То же небо.
Даже в фильмах так снимают: как ангелы и умершие ходят, счастливые и свободные от земного, по таким же облакам…
Когда я смотрю на них, то хочется по ним пробежаться, непременно босиком и непременно куда-то туда, в дымку горизонта… И ведь только сейчас подумала: а горизонта-то здесь нет как такового.
То есть если рисовать вид из самолета, надо не проводить черту разделения земли и неба, а надо тщательно растушевывать краски, чтобы не было ни одной резкой черточки, чтобы все было как здесь, размыто, пастельно и пушисто.
Надо это нарисовать. Сейчас же сделаю набросок. Прилечу, перерисую на белую хорошую бумагу, а то сейчас облака получились клетчатыми. Надо будет нарисовать пастельными мелками, это будет самое лучшее.
Еще надо обязательно запомнить это яркое желтое солнце и его лучи, то, как оно заливает эту белизну, и как золото отдает розоватостью. И облака здесь отливают не голубым, как выглядит с земли, а золотистым и розовым.
Как все-таки хочется пробежаться по этой пушистой белизне!
11:50
Облака рассеялись. Жаль. А такая была сказка. Зато теперь видна земля. Какие-то реки, много рек, все пересекаются, разливаются дельтой, а вот там какие-то населенные пункты сереют, а вокруг - зелень, зелень, зеленые пространства. Это тоже надо нарисовать.
Эти зеленые равнины, а где зеленый цвет темнеет - там лес. Населенные пункты должны быть именно серыми и безликими, а природу надо сделать очень яркой. Реки…
И обязательно - как солнце ослепительно отскакивает от серебристого, с синим отливом крыла. И не забыть иллюминатор, его толстые, чуть мутноватые стекла, вот эти неясные отражения в них, и эти лежащие полукругом капельки влаги. Боже, как красиво.
А ведь подо мной Россия. Наверное, реки, которые видны - крупные, и если бы я хорошо знала географию, то смогла бы понять, где мы сейчас летим. Жаль, что я не знаю. Может быть, вот эта, самая большая река - это Обь? Мы сейчас летим как раз где-то на середине пути. А вон то серое скопление - может быть, это Новосибирск? Боже мой, как же красиво и как хочется наконец быстрее прилететь
12:40».
Самолет мерно гудел, и Аня увлеченно зарисовывала в тетрадь то тут, то там разбросанные островки белой пены, синее небо и зеленеющую внизу землю. Особенно она старалась уловить линию горизонта, ей почему-то казалось, что это самое главное в том, что она сейчас видит из окна.
В этой линии ей чудилась какая-то разгадка невероятной, сказочной, неземной привлекательности этого вида, и она старалась так его зарисовать простым карандашом и синей ручкой в обычную тетрадь, чтобы запомнить все подробности, а потом, по прилету, сейчас же сесть и на белой, твердой бумаге цветными мелками долго и старательно растирать линию, пока она не станет такой же, как эта, настоящая, пока цвета не будут так же непринужденно переходить и синего в голубой, из голубого в желтоватый, из желтоватого в белый, а потом и вовсе превращаться в облака.
Она работала быстро и сосредоточенно, делая несколько набросков, так как знала, что по нескольким рисункам потом будет легче вспомнить, восстановить то, что она видела. Одной из самых больших сложностей для нее оставался процесс вспоминания того, что она видела, восстановления зрительных образов в своей голове.
Она отрицала рисование по фотографиям, так как считала, что это не больше, чем срисовывание, и это не дает возможности выразить себя, показать мир своими глазами. То есть нельзя даже смотреть на фотографии, надо рисовать «из головы», только тогда будет интересно, ведь живопись - это в первую очередь не реалистичное изображение действительности, а выражение своего субъективного восприятия.
Именно поэтому она везде делала легкие наброски в нескольких экземплярах, а также старалась до мельчайших подробностей зафиксировать все в памяти. Часто для этой же цели она вела записи, как сегодня. Они помогали ей впоследствии воскресить из прошлого свои эмоции, и выплеснуть их, уже отправившихся было в небытие, на мольберт.
Впрочем, надо добавить, что Аня и не задумывалась о теоретических изысках живописи - вроде выражения своего субъективного восприятия, она просто смутно чувствовала, что так надо и что иначе никак нельзя, а потому что-то все заставляло и заставляло ее проворно двигать карандашом вот уже по седьмому по счету наброску, пытливо всматриваться в лохматые клоки облаков, повисшие кто выше, а кто ниже, заставляло даже писать, хотя она редко это делала - заставляло делать все для того, чтобы схватить, не упустить, не проворонить момент, ощущение, не позволить ему уйти.
Иногда ее прерывали проносящиеся за окном мохнатые обрывки белые массы, которые становились все чаще, плотнее и гуще, пока овальное оконце напрочь не застилалось пухлым белым облаком. Это длилось с несколько секунд, после чего пелена спадала, оставляя капельки на стекле и на крыле. «Самолет продырявил облако» - думала Аня, и карандаш продолжал тихо шуршать по бумаге.