"Читинские истории". 845 ВСО /24.11.2014/
Матвей Вайсберг
24 листопада о 0:13 · Kyiv · Змінено ·
Вспоминал о прошлой жизни в прошлой жизни.
Думаю, истоки нынешних многих историй и оттуда, из армейского прошлого, из жизни не нормальной, оскорбительной для человеческого достоинства.
Не взыщите, что снова вспомнил.
Читинская история про французского революционера Жоржа Дантона, моего друга Колю М.,
особиста, похожего на П.,
замполита-литеху Ш.
или
Как я друга не заложил.
Вообще-то я никого не закладывал, ни по-пьяни, ни, тем более, трезвый. Не было ни желания, ни оказии. То есть никто не заставлял.
Только один раз попытались. Дело было в поселке Песчанка читинских дорог, во время службы в 845, присной памяти, ВСО.
Время было тревожное. Недавно отгремела первая коммунистическая, между Китаем м Вьетнамом, война, в связи с чем все, кто еще мог в руках держать кисть, под моим руководством, в ночь начала войны, под рев летящих над нами на юг военно-транспортных самолетов, писали лозунги "Позор китайским оккупантам!"
Еще недавнее, ограниченный контингент советских войск вошел в Афганистан, из-за чего, империалисты проигнорировали Московскую олимпиаду.
В общем, шел 1980 олимпийский дембельский год.
В связи ли с вышеизложенным, или по какой другой причине, но к нам в часть пришел новый особист.
Надо сказать, что старый особист - капитан М. был человеком вальяжным, несуетливым и оттого симпатичным. С "разговорами" не лез, хотя поговорить любил, особенно с нами, с "интеллигенцией". По слухам его какой-то родственник был крупный чин, и наш стройбат вместе с учебным комбинатом и командировочной ротой сантехников, были в его военной биографии лишь недолгим эпизодом.
Новый же особист, внешне, могу это утверждать сейчас твердо, был как две капли воды похож на нынешнего президента многих территорий, в том числе и бывшего Забайкальского военного округа, который простирался от Тикси, что на Северном ледовитом океане, до Улан-Батора, включая всю Монголию.
Может это он и был? Хотя история об этом умалчивает...
Так вот, новый особист оказался человеком внимательным, вежливым, со всеми здоровался за руку, меня называл дружески на "ты" и по-имени, ласково заглядывал в глаза и изучал что-то в ротных журналах.
Однажды, скуки ради, сидели мы в ленкомнате, которая была моим "дембельским аккордом" и разговаривали. Было нас человек несколько, включая, естественно, меня, моего друга и зёму Колю М., еще киевлян и нашего ротного замполита, лейтенанта Ш., имевшего вместе с замкомроты одну на двоих кличку "цыплята в сапогах", по причине субтильности и любви к почти одноименному читинскому питейному заведению.
Разговор зашел о том, что называлось «тяготами и лишениями воинской службы», т. е. о дедовщине, вшах, воровстве, голоде и холоде, поножовщине, "опусканиях" и тому подобных неизменных спутниках настоящей мужской жизни в армии.
И тут в моём друге Коле М. встрепенулся будущий, но так и не состоявшийся литератор, который заявил, что, по-прибытии на дембель, опишет письменными словами всю эту некрасивую ситуацию. На вопрос одного из присутствующих "зём" (показавшийся мне уже тогда странным), как он собирается опубликовать сей мемуар, Коля М. ответил, что подобно Солженицыну, за границей, а переправит рукопись его родственница, которая стюардессой летает в Бургас, и сам он впоследствии прославится и улетит туда-же (до сих пор не знаю, где этот Бургас находится).
Ужасно мне весь этот треп не понравился.
Надобно заметить, что человек я убеждений левых, впоследствии написавший поэму "Максимилиан Робеспьер", которую, по-счастью, потерял безвозвратно.
- Так вот,- ответил я Коле, - мол, нельзя унести Отечество на подошвах своих башмаков, - это еще Жорж Дантон сказал. (Видимо, по-причине того, что Дантона уважали, в конторе не знали, как ко мне относиться. Все-таки - Жорж Дантон, а не какая-нибудь Шарлотта Корде!) Разговор как-то сошел на нет и я про него забыл.
Прошло немного времени, недели три.
Я мирно трудился над «дембельским аккордом» в ленкомнате, когда туда зашел новый особист. Поздоровавшись со мной по-обыкновению за руку, пригласил меня в канцелярию роты на разговор. Я, безо всякой задней мысли проследовал за ним, где он между прочим осведомился, не ведутся ли у нас в первой роте восемьсот сорок пятого военно-строительного батальона антисоветские разговоры. - Как это возможно?! - ответствовал я, собрав всю волю в кулак. На что мне было отвечено, что такого-то числа, в присутствии таких-то военных, состоялся, такой-вот разговор. И он был пересказан довольно подробно, с упоминанием Жоржа Дантона, купированы же были только неизбежные в армейских разговорах многочисленные и многосложные идиоматические выражения, что, впрочем, не ослабило действия услышанного мною. После этого мне было велено, не сразу, а через пять минут, чтоб никто не догадался, проследовать в учебный комбинат на второй этаж в кабинет с надписью "Фотолаборатория".
Что мне оставалось делать? Проклиная своего друга Колю М. и вообще все на свете, я поплелся в учебный комбинат, где действительно, на втором этаже был кабинет с табличкой "Фотолаборатория" (привет друзьям-фотографам), а на стене гордо висел портрет Феликса Эдмундовича моих кистей, подаренный мною старому особисту по его же просьбе. Еще там был стол под красным сукном при полном отсутствии окон, что, впрочем, неудивительно для фотолаборатории.
Мне было предложено сесть и выдана бумага для доноса. Я нахально заявил, что ничего писать не буду, считаю это дело несерьезным, и вообще, нехорошо, мол, в отсутствие человека его обсуждать.
- А давайте мы у него самого спросим? - предложил я.
В общем валял дурку. После чего в течении минут сорока мне рассказывалось, какая М. антисоветская сука, с яркими примерами из жизни предателей и перебежчиков. Я тупо гнул свою линию. Минут через сорок особист то ли устал, то ли решил, что, несмотря на Дантона, я тупой и чего-то не понял, разговор закончил, но дал мне задание поговорить с Колей М., выяснить у того пути отхода заграницу, и, уже будучи вооруженным этими сведениями, при встрече с ним, особистом, задать невинный вопрос: "Откуда вы родом?" Это и будет пароль, после чего проследовать, не сразу, а через пять минут, чтоб никто не догадался под портрет Дзержинского.
Теперь здесь надо учитывать два обстоятельства: первое - психологическое - пока я шел в фотолабораторию, я мысленно вычислил по крайней мере одного стукача, зёму, сержанта Л. (Их, увы, оказалось много больше). И второе - топографическое - ленкомната, в которой я делал свой "дембельский аккорд" являлась "командной высотой", т.е. в окна были видны все подходы к ней.
Я нашел военного, весьма приблизительно говорящего по-русски, что в обстоятельствах внезапно свалившейся на меня конспиративности, было немаловажно, и настоятельно попросил его найти и вызвать мне Колю М. за кочегарку, чтоб никто не догадался.
Когда Коля М. явился, я долго и обстоятельно, хотя не очень громко, объяснял ему какая он, хоть и не антисоветская, но сука, в выражениях, которые я здесь, подобно особисту, опускаю.
Что мы могли придумать? Поскольку, как я уже упомянул, при том разговоре присутствовал замполит роты лейтенант Ш., что, вообще говоря, делало всю эту историю бессмысленной даже с точки зрения особиста, мы, т.е. я, в предполагаемом разговоре с особистом решили сказать, что мы его, замполита, проверяли на "вшивость".
Как уже было замечено выше, из окон моей ленкомнаты, прослеживались все подходы к ней, причем на довольно большое расстояние Как только я видел вдалеке особиста, я успевал выскочить из казармы и перелезть через забор на хоз.двор (вот она, наука побеждать, не числом, а умением!) Только меня и видели!
Так продолжалось недели две.
Но так не могло продолжаться вечно...
Наконец мы столкнулись лоб-в-лоб возле казармы и, поскольку, я упорно не называл пароль, мне было приказано проследовать в кабинет под названием "Фотолаборатория", но не сразу, а через пять минут, чтоб никто не догадался.
Неверная память моя подсказала мне еще одну деталь: от отчаяния я написал домой письмо. Поскольку, как я не наивно полагал, письма армейские подвергались перлюстрации, я совершил вылазку, называемую по-армейски "самоволка", в город, где и отправил письмо домой, опустив его в обыкновенный гражданский почтовый ящик. Письмо было написано эзоповым языком юного пионера.
Этим языком я, как мог описал ситуацию родителям, прося совета у старших товарищей. Письмо дошло и через несколько времени я получил ответ. Ответное письмо было написано эзоповым языком старших товарищей пионеров - юных комсомольцев. В нем, этим дивным языком, поддерживалась моя линия борьбы за правду и справедливость, что меня, естественно, несколько поддержало. Но родители были за почти семь тысяч километров от мест, куда попадали ссыльно-каторжные всех поколений российской истории, а теперь на их рабочие места призывались в стройбаты, автобаты и инженерные войска мальчишки из всех уголков нашей необьятной родины.
Итак, спустя пять минут, чтоб никто не догадался, я снова оказался в учебном комбинате, в кабинете с табличкой "Фотолаборатория". Эту, вторую встречу наедине с особистом, память моя сохранила смутно. Помню, что он снова уговаривал меня и подсовывал бумагу, но как-то вяло, без былого энтузиазма, видимо уже почти разочаровавшись в радужных перспективах относительно нашего сотрудничества. Но концепцию, как дальше вести меня, он, видимо, еще не выработал. Жорж Дантон оказался крепким орешком, недаром по дороге на гильотину он приговаривал: «Вперёд, Дантон, ты не должен знать слабости!»
Я промямлил придуманную с Колей М. теорию о проверке замполита нашей роты лейтенанта Ш. на "вшивость", каковая, однако, никак не поразила воображения особиста. Со смутными напутствиями продолжать разговоры с Колей М. я был отпущен.
Между тем, в отряде начали твориться дивные дела.
Люди, которых я знал полтора года, с которыми испытывал "тяготы и лишения воинской службы", "вдруг" затевали странные двусмысленные разговоры и на прямой вопрос "какого уя?" косили глазом в сторону учебного комбината или бубнили что-то наподобие "он меня заставил, поймал на самоволке, пьянке и т.п." Дошло до того, что рядовой Ш., попав на известную в тех краях своими зверствами губу в посёлке Антипиха, целую ночь изливал душу подсаженному к нему сексоту, и поведал тому всю историю своей семьи, благополучно к тому времени пребывавшей в городе Лос Анжелосе, что, хотя и было неподсудно, но надолго отозвалось рядовому Ш. издевательствами, побоями и прочими тяготами и лишениями воинской службы, причем использовались для этого энтузиасты из старослужащих.
Что мне непонятно по сей день, почему здоровые сильные мужики, не трусы в драке, не подлецы, так легко шли на "вербовку", практически не оказывая сопротивления начальнику. Это был 80-й, а не 37-й и не 49-й годы, иглы под ногти никто не загонял.
Но жизнь катилась своим чередом, "весна как дембель неизбежна", и однажды мне свезло. Играя в футбол за родной 845 ВСО под холодным проливным дождем, я простудился и заболел. Наш отрядный доктор лейтенант Т., красавец, закончивший Ленинградскую военно-медицинскую академию, интеллигент, обладатель прекрасного баритона, в медицинской помощи мне отказал.
Мы когда-то были дружны, но он был зол на меня за то, что однажды я под благовидным предлогом (сказал, что не голоден! - это в армии-то) отказался жрать посылку с избранным обществом в его кабинете, в то время, как не избранные военные лежали больные и голодные вместе со мной в палате санчасти.
Меня бросало то в жар, то в холод, и будь я "солобоном", возможно, навсегда бы остался "среди сопок и падей Забайкалья", однако я уже был "дедушкой Советской армии", стащил свою медицинскую книжку и подался в Читинский окружной госпиталь, где мне сразу поставили диагноз "острая левостороняя нижнедолевая пневмония", определили в палату и начали колоть пенициллин в задницу.
Более сорока суток продолжалась эта прекрасная жизнь.
Хорошо быть художником!
Я рисовал плакаты на сцене в клубе, а более всего читал книги, пугая библиотекаршу тем, что менял их по три раза на день.
Я уже и забывать стал о шпионах и диверсантах, когда мне сообщили, что меня разыскивает офицер.
Грешным делом подумал я, что это наш ротный замполит л-т Ш., ищет меня, чтобы я написал какое-нибудь срочное объявление. Когда же я увидел того, кто меня искал, мне стало нехорошо.
Разумеется, это был особист.
Он был строг и официален. Ко мне он обращался на "Вы". Первый вопрос его был о том, где мы можем поговорить наедине. Я повел его на сцену клуба, где, отгороженный от зала красными плюшевыми шторами, исполнял я нехитрую работу госпитального художника, дававшую мне известный статус местной армейской интеллигенции и избавлявшей меня от официально обозначенной в "Режиме дня больных военнослужащих" трудотерапии.
Первым делом он достал лист бумаги и велел мне написать заявление. На мой отказ он заявил твердо: "Мы вас заставим, товарищ солдат!" После чего он предъявил мне заявление нашего ротного замполита л-та Ш., о том, что в присутствии рядового Вайсберга состоялся такой-то разговор, где вышеназванный рядовой сказал то-то и то-то. Кажется, Жорж Дантон был тоже упомянут. Дело приобрело официальный оборот. Отказаться писать я не мог.
И тут меня осенило.
Я заявил, что отказываюсь писать сей документ в форме заявления. Мне повезло снова: особист оказался законником, как это ни странно звучит. Он ответил мне, что я имею право писать в форме объяснительной. Как это меняет дело! "В ответ на поставленные передо мною вопросы..." - тут я стал упражняться в сослагательном наклонении глаголов русского языка. У меня были хорошие учителя плюс прочитанные мною книги. "Якобы, если бы да кабы" и в том же духе была написана моя объяснительная. Сам черт сломал бы ногу в ней! Когда я закончил, я спросил особиста, могу ли я в сем документе отразить свое мнение об этом деле. Роль определенная мне "просто" свидетеля, меня не устроила. Он ответил мне, что здесь нет, но могу написать заявление. Я взял чистый лист и написал: "КГБ СССР, войсковая часть №, Заявление." Смысл моего заявления сводился к тому, что я знал рядового М. столько-то времени как друга и военного, укрывались, бывало, одной шинелью (что было правдой), что он заслуживает порицания как болтун, но он честный человек, гражданин, воин и комсомолец. В общем, где надо давил слезу, где надо добавлял пафосу.
Из госпиталя меня благополучно и как-то очень быстро выписали, моего друга Колю М, вызывали в политотдел округа к какому-то начальству, где заявили, что он у них проходит по двум статьям - за антисоветскую агитацию и за измену Родине, показали ему какие-то бумаги, в том числе и мое заявление - и отпустили с миром.
Тоже, видать не дураки были.
С другой стороны, если бы не Жорж Дантон, неизвестно, как бы еще дело повернулось.
Спасибо тебе, великий француз, что ты отказался в тяжелый для тебя час покинуть Отчизну, унося ее пыль на подошвах своих башмаков!
P.S. Не так давно, мучимый внезапным приступом ностальгии, прогуглил я "845 ВСО" и с горечью обнаружил, что от него не осталось ничего, ни казарм, по преданию конюшен атамана Семенова, ни клуба, который сгорел не без моего участия, но был впоследствии отстроен...
"Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии...”
Курить я бросил уже давно и в те места не попаду более.
Матвей Вайсберг,
05 - 07.02.2013.
Отредактировал 24.11.2014