(no subject)
Уснул, проснулся, раненый, убитый.
Звенит будильника предсмертный стон,
Нос в табаке, я пьяный и небритый -
В глаза вонзается осточертелый звон.
И снова краски, звуки, очертанья,
Каштан по-итальянски - «la castagna»,
Оставлен за ненадобностью сон.
Но нежностью и снежной белизною,
Манит постель. Зовёт меня цветами
Ласкает, ждёт в пододеяльный зной -
Обнять и обаять, поцеловать устами
Тебя, быть расцелованным тобой,
Трёхстами поцелуями. И всё же.
Притягивает ложе, Америко, как магнит -
открыт континентальными глазами,
Чтоб поменяться после полюсами.
"Ну что же, ты, бесчестнейший пиит!"
Пространство «т» оконное бело,
Да бестолково, чуть ли не напрасно,
Овечьей шерстью вирши замело,
Всё тихо, тускло, только ты - прекрасна!
Зима? Посконное? Паскудное скорее.
Как там буравил Мандельштам?
«Россия, Лета, Лорелея!» -
пространство, постоянство и тепло.
Вчера я пьян был как всегда зело,
Да здравствует сегодняшнее пьянство!
И всё же, как нелёгок вид из окон,
Гораздо легче наблюдать за потолком,
Лежать, из одеяла сделав кокон,
И ждать, когда вернётся исполком.
Поставлен чайник, словно запятая,
Растёт каштан, подтаивает лёд
Как птица вечно цитрусовая тая,
В недальних небесах витиевато врёт
ещё одна торговка на весах.
Но вот на завтрак разогрета гречка,
Слегка побаливает утренний живот,
Отсчёт ведётся неизменно «от»,
Опять, наверное, замёрзла речка.
Засыпан снежным порошком бордюр.
Снег кажется по-прежнему смешным
(Ты тоже засыпай под звуки увертюр,
оставь, пожалуйста, сонаты остальным).
Белеет бестолково дневника страница,
и тянется за нею вереница букв,
относится ли эта запись к ним.
Являясь как всегда одним и тем же -
всего лишь неким способом привета,
я говорю тебе - "привет", Елизавета.
Звенит будильника предсмертный стон,
Нос в табаке, я пьяный и небритый -
В глаза вонзается осточертелый звон.
И снова краски, звуки, очертанья,
Каштан по-итальянски - «la castagna»,
Оставлен за ненадобностью сон.
Но нежностью и снежной белизною,
Манит постель. Зовёт меня цветами
Ласкает, ждёт в пододеяльный зной -
Обнять и обаять, поцеловать устами
Тебя, быть расцелованным тобой,
Трёхстами поцелуями. И всё же.
Притягивает ложе, Америко, как магнит -
открыт континентальными глазами,
Чтоб поменяться после полюсами.
"Ну что же, ты, бесчестнейший пиит!"
Пространство «т» оконное бело,
Да бестолково, чуть ли не напрасно,
Овечьей шерстью вирши замело,
Всё тихо, тускло, только ты - прекрасна!
Зима? Посконное? Паскудное скорее.
Как там буравил Мандельштам?
«Россия, Лета, Лорелея!» -
пространство, постоянство и тепло.
Вчера я пьян был как всегда зело,
Да здравствует сегодняшнее пьянство!
И всё же, как нелёгок вид из окон,
Гораздо легче наблюдать за потолком,
Лежать, из одеяла сделав кокон,
И ждать, когда вернётся исполком.
Поставлен чайник, словно запятая,
Растёт каштан, подтаивает лёд
Как птица вечно цитрусовая тая,
В недальних небесах витиевато врёт
ещё одна торговка на весах.
Но вот на завтрак разогрета гречка,
Слегка побаливает утренний живот,
Отсчёт ведётся неизменно «от»,
Опять, наверное, замёрзла речка.
Засыпан снежным порошком бордюр.
Снег кажется по-прежнему смешным
(Ты тоже засыпай под звуки увертюр,
оставь, пожалуйста, сонаты остальным).
Белеет бестолково дневника страница,
и тянется за нею вереница букв,
относится ли эта запись к ним.
Являясь как всегда одним и тем же -
всего лишь неким способом привета,
я говорю тебе - "привет", Елизавета.