"Мы выйдем без цветов в помятых касках..."
И вот дождались - фальшивая патетика, бесстыжее, бездарное кино.
И - Пискарёвка. Дежурные псевдотраурные процессии с очередным помпадуром в авангарде красной молодёжи.
Да, тут, конечно, лучше всех высказалась Берггольц. Стихи на граните - без пафоса и лицемерия. Вот, кстати, и Луначарскому удались слоганы на гранитах Марсова поля.
…Просто не вяжется как-то Берггольц с тем номенклатурным оазисом. Жизнь её - похлеще античной трагедии. И нет пока еще поэта, который бы сумел адекватно интерпретировать эту жизнь. Она не могла ужиться на той Чёрной речке с мумиями, которых облагодетельствовала власть. Она была настолько самобытна, что даже всякая наносная шелуха, в том числе и случайные, необязательные стихи и проза - не искажают этого страдальческого портрета.
Конечно, её стихи, высеченные на граните Пискаревки, гениальны. Главное, что она не скатилась в истерику и кликушество - так мог говорить не просто истинный и искренний поэт, но еще и мученик, страстотерпец…
«…А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтенское кладбище везет.
Везет, качаясь, - к вечеру добраться б...
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин.
Провозят ленинградца.
погибшего на боевом посту.
Скрипят полозья в городе, скрипят...
Как многих нам уже не досчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев...»
Кликушества в ней нет - и это главное. Не зря я вчера купил эту книгу - мне повезло. Вроде бы много фактов - ранее неизвестных. И аура Питера - этого не отнять. Единственное, что сразу неприятно поразило - досадная ошибка в преамбуле - стр. 13 - улица Воинова почему-то названа именем Воейкова (?). Ленинградец бы так никогда не сказал. Но это так - лишь только мелкая блоха. А в общем-то книга вроде бы даже и очень замечательная.
И вот так просто она с этими блокадниками и говорила:
Я никогда героем не была.
Не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не геройствовала, а жила.
И не хвалюсь я тем, что в дни блокады
не изменяла радости земной,
что, как роса, сияла эта радость,
угрюмо озаренная войной.
И если чем-нибудь могу гордиться,
то, как и все друзья мои вокруг,
горжусь, что до сих пор могу трудиться,
не складывая ослабевших рук.
Горжусь, что в эти дни, как никогда,
мы знали вдохновение труда.
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть, как тень, тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам.
О да, мы счастье страшное открыли, -
достойно не воспетое пока,
когда последней коркою делились,
последнею щепоткой табака,
когда вели полночные беседы
у бедного и дымного огня,
как будем жить, когда придет победа,
всю нашу жизнь по-новому ценя.
И ты, мой друг, ты даже в годы мира,
как полдень жизни будешь вспоминать
дом на проспекте Красных Командиров,
где тлел огонь и дуло от окна.
Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод.
Ликуя, плача, сердце позовет
и эту тьму, и голос мой, и холод,
и баррикаду около ворот.
Да здравствует, да царствует всегда
простая человеческая радость,
основа обороны и труда,
бессмертие и сила Ленинграда.
Да здравствует суровый и спокойный,
глядевший смерти в самое лицо,
удушливое вынесший кольцо
как Человек,
как Труженик,
как Воин.
Сестра моя, товарищ, друг и брат:
ведь это мы, крещенные блокадой.
Нас вместе называют - Ленинград;
и шар земной гордится Ленинградом.
Двойною жизнью мы сейчас живем:
в кольце и стуже, в голоде, в печали
мы дышим завтрашним -
счастливым, щедрым днем.
Мы этот день уже завоевали.
И ночь ли будет, утро или вечер,
но в этот день мы встанем и пойдем
воительнице-армии навстречу
в освобожденном городе своем.
Мы выйдем без цветов,
в помятых касках,
в тяжелых ватниках,
в промерзших полумасках,
как равные - приветствуя войска.
И, крылья мечевидные расправив,
над нами встанет бронзовая слава,
держа венок в обугленных руках.
Январь-февраль 1942 г.
Её спасло радио - сама эта возможность выразить себя. Но не все в ее работе равноценно. Хваленые «Дневные звёзды» - это какой-то оголтелый пафос, однако многие её блокадные стихи затмевают всё - так может написать только поэт, самолично, прошедший ад.
Одноклассники рассказывали, как видели ее пьяной и кричащей: «Я Ольга Берггольц, я - Ольга Берггольц!» По сути это была социалистическая реинкарнация Ксении Петербуржской…
А вот один из её мужей (вроде бы последний) Георгий Макогоненко преподавал у нас на факультете - русскую литературу XVIII века. И где этот век и где блокада? И о чем они могли друг с другом разговаривать. Макогоненко был барин. Он ходил по университету в синем костюме - вальяжный, осанистый красавец с сигарой. Так мог выглядеть какой-нибудь гетман Разумовский - если его переодеть в синий костюм, и дать в одну руку портфель, а в другую - сигару.
Нет, никак не могли сдружиться Георгий Пантелеймонович с Ольгою Федоровной.
Я, кстати, ему экзамен сдавал на первом курсе - четверка. А потом - смотрю - и он уже лежит на Комаровском кладбище. И там их разъединили…
Ну, это - по поводу... А Ольгу Фёдоровну я очень даже уважаю. Поистине блокадная муза. Великомученица.
А на Пискаревском кладбище еще один поэт отметился - Дудин. Его строки начертаны на пропилеях - двух музейных павильонах, открывающих путь по главной аллее к основному монументу Исаевой и Таурита. Композиция явно позаимствована с Братского кладбища в Риге. Но строки Ольги Берггольц на стеле - это неповторимо, это уж никак не позаимствовать…
Её именем не названы заводы и улицы, давно разобраны трамвайные парки и даже Щёточная фабрика на улице профессора Попова и та наречена именем XVIII партконференции. Но имя её - оказывается - еще памятно многим...
И - Пискарёвка. Дежурные псевдотраурные процессии с очередным помпадуром в авангарде красной молодёжи.
Да, тут, конечно, лучше всех высказалась Берггольц. Стихи на граните - без пафоса и лицемерия. Вот, кстати, и Луначарскому удались слоганы на гранитах Марсова поля.
…Просто не вяжется как-то Берггольц с тем номенклатурным оазисом. Жизнь её - похлеще античной трагедии. И нет пока еще поэта, который бы сумел адекватно интерпретировать эту жизнь. Она не могла ужиться на той Чёрной речке с мумиями, которых облагодетельствовала власть. Она была настолько самобытна, что даже всякая наносная шелуха, в том числе и случайные, необязательные стихи и проза - не искажают этого страдальческого портрета.
Конечно, её стихи, высеченные на граните Пискаревки, гениальны. Главное, что она не скатилась в истерику и кликушество - так мог говорить не просто истинный и искренний поэт, но еще и мученик, страстотерпец…
«…А девушка с лицом заиндевелым,
упрямо стиснув почерневший рот,
завернутое в одеяло тело
на Охтенское кладбище везет.
Везет, качаясь, - к вечеру добраться б...
Глаза бесстрастно смотрят в темноту.
Скинь шапку, гражданин.
Провозят ленинградца.
погибшего на боевом посту.
Скрипят полозья в городе, скрипят...
Как многих нам уже не досчитаться!
Но мы не плачем: правду говорят,
что слезы вымерзли у ленинградцев...»
Кликушества в ней нет - и это главное. Не зря я вчера купил эту книгу - мне повезло. Вроде бы много фактов - ранее неизвестных. И аура Питера - этого не отнять. Единственное, что сразу неприятно поразило - досадная ошибка в преамбуле - стр. 13 - улица Воинова почему-то названа именем Воейкова (?). Ленинградец бы так никогда не сказал. Но это так - лишь только мелкая блоха. А в общем-то книга вроде бы даже и очень замечательная.
И вот так просто она с этими блокадниками и говорила:
Я никогда героем не была.
Не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не геройствовала, а жила.
И не хвалюсь я тем, что в дни блокады
не изменяла радости земной,
что, как роса, сияла эта радость,
угрюмо озаренная войной.
И если чем-нибудь могу гордиться,
то, как и все друзья мои вокруг,
горжусь, что до сих пор могу трудиться,
не складывая ослабевших рук.
Горжусь, что в эти дни, как никогда,
мы знали вдохновение труда.
В грязи, во мраке, в голоде, в печали,
где смерть, как тень, тащилась по пятам,
такими мы счастливыми бывали,
такой свободой бурною дышали,
что внуки позавидовали б нам.
О да, мы счастье страшное открыли, -
достойно не воспетое пока,
когда последней коркою делились,
последнею щепоткой табака,
когда вели полночные беседы
у бедного и дымного огня,
как будем жить, когда придет победа,
всю нашу жизнь по-новому ценя.
И ты, мой друг, ты даже в годы мира,
как полдень жизни будешь вспоминать
дом на проспекте Красных Командиров,
где тлел огонь и дуло от окна.
Ты выпрямишься вновь, как нынче, молод.
Ликуя, плача, сердце позовет
и эту тьму, и голос мой, и холод,
и баррикаду около ворот.
Да здравствует, да царствует всегда
простая человеческая радость,
основа обороны и труда,
бессмертие и сила Ленинграда.
Да здравствует суровый и спокойный,
глядевший смерти в самое лицо,
удушливое вынесший кольцо
как Человек,
как Труженик,
как Воин.
Сестра моя, товарищ, друг и брат:
ведь это мы, крещенные блокадой.
Нас вместе называют - Ленинград;
и шар земной гордится Ленинградом.
Двойною жизнью мы сейчас живем:
в кольце и стуже, в голоде, в печали
мы дышим завтрашним -
счастливым, щедрым днем.
Мы этот день уже завоевали.
И ночь ли будет, утро или вечер,
но в этот день мы встанем и пойдем
воительнице-армии навстречу
в освобожденном городе своем.
Мы выйдем без цветов,
в помятых касках,
в тяжелых ватниках,
в промерзших полумасках,
как равные - приветствуя войска.
И, крылья мечевидные расправив,
над нами встанет бронзовая слава,
держа венок в обугленных руках.
Январь-февраль 1942 г.
Её спасло радио - сама эта возможность выразить себя. Но не все в ее работе равноценно. Хваленые «Дневные звёзды» - это какой-то оголтелый пафос, однако многие её блокадные стихи затмевают всё - так может написать только поэт, самолично, прошедший ад.
Одноклассники рассказывали, как видели ее пьяной и кричащей: «Я Ольга Берггольц, я - Ольга Берггольц!» По сути это была социалистическая реинкарнация Ксении Петербуржской…
А вот один из её мужей (вроде бы последний) Георгий Макогоненко преподавал у нас на факультете - русскую литературу XVIII века. И где этот век и где блокада? И о чем они могли друг с другом разговаривать. Макогоненко был барин. Он ходил по университету в синем костюме - вальяжный, осанистый красавец с сигарой. Так мог выглядеть какой-нибудь гетман Разумовский - если его переодеть в синий костюм, и дать в одну руку портфель, а в другую - сигару.
Нет, никак не могли сдружиться Георгий Пантелеймонович с Ольгою Федоровной.
Я, кстати, ему экзамен сдавал на первом курсе - четверка. А потом - смотрю - и он уже лежит на Комаровском кладбище. И там их разъединили…
Ну, это - по поводу... А Ольгу Фёдоровну я очень даже уважаю. Поистине блокадная муза. Великомученица.
А на Пискаревском кладбище еще один поэт отметился - Дудин. Его строки начертаны на пропилеях - двух музейных павильонах, открывающих путь по главной аллее к основному монументу Исаевой и Таурита. Композиция явно позаимствована с Братского кладбища в Риге. Но строки Ольги Берггольц на стеле - это неповторимо, это уж никак не позаимствовать…
Её именем не названы заводы и улицы, давно разобраны трамвайные парки и даже Щёточная фабрика на улице профессора Попова и та наречена именем XVIII партконференции. Но имя её - оказывается - еще памятно многим...