О ДВУХ ПОЛЮСАХ СОВРЕМЕННОЙ ПОЭЗИИ
Хочу написать статью или прочитать лекцию о двух имитационных «полюсах» современной поэзии: имитационной «поэтике узнавания» (термин, предложенный Вл. Козловым в «Вопросах литературы») - и имитационной «филологической» поэзии. С примерами, цитатами, именами. И о примерах, существующих между этими полюсами - поэтике «трансформированного слова» внутри узнавания и подлинной поэтической сложности.
Но пока не вижу запроса на соответствующую статью или лекцию, поэтому делюсь заметками здесь.
Первый вид поэтики (условно говоря, тренд премии «Лицей») даёт бесконечный простор для бездарности - изложения своих мыслей в столбик и в рифму без рефлексии над поэтическим веществом. Всё об этом с предельной точностью уже сказала Лидия Гинзбург в позднесоветских записных книжках: «Существуют стихи не то что ниже, а вообще вне стихового уровня. (…) Слова в них - и бытовые, и книжные - никак не трансформированы. Просто словарные слова, с которыми решительно ничего не случилось оттого, что они (по Тынянову) попали в единый и тесный ряд. Нет, все же случилось - механическая ритмизация не позволяет им с достоинством выполнять свое нормальное, коммуникативное назначение». Далее: «Наряду с узаконенной стихообработкой официальных эмоций - неотрегулированная графомания, отнюдь не чуждающаяся модернизма. Эта разновидность особенно любит верлибр, где можно что угодно, не встречая сопротивления, совокуплять с чем угодно».
Но в последнее время такая поэтика «безыскусного автобиографизма» (Е. Погорелая о В. Косогове) вновь получает, по моим наблюдениям, аплодисменты - среди критиков умеренно-консервативного фланга.
Елена Погорелая в своей интересной и внятной статье о «поэзии с человеческим лицом» пишет о движении в сторону поэзии, «умеющей говорить с читателем о его жизни и на его языке» после маргинализации «актуального мейнстрима». Выводы эти парадоксальны - так как в таком стихотворчестве, по-моему, никогда нет дефицита: поэтикой «нетрансформированных слов» с прицелом на читательское узнавание полон Интернет. Стихи такие, на мой взгляд, опасны тем, что в них совершается подмена вещества поэзии - читательской самоидентификацией с текстом (в глазах обывателя синонимичиой самому веществу поэзии).
Фейсбук - с его бескультурием мгновенного отклика - здесь «рулит» и аплодирует именно узнаванию, граничащему с умело или неумело зарифмованной банальностью, вне поэтической сложности. Недалёкий редактор ловит волну - с прицелом на внимание «широкой аудитории», защищаясь рассуждениями о поэтическом снобизме и «книжности» в противоположность «автобиографизму». В глазах редактора, задавленного рукописями, мыслящего прагматически и не имеющего особого времени, да и мотивации, для критической рефлексии, подобные критерии сродни индульгенции. Индульгенция эта, как-раз-таки неотъемлема от стихового сознания обывателя, позволяет с лёгкостью отсекать всё, что выходит за рамки поэтической сложности, отчётливо манифестированного лирического героя с его пресловутым «жизненным опытом» - и допускать в зону приемлемости всё, что отвечает, в общем, этим внестиховым, внеэстетическим критериям.
Такая поэтика скучна, так как слово в ней перестаёт играть ассоциативными оттенками, совпадает со своим словарным значением; исключена взаимозаряжаемость слов и прорыв к глубинному откровению. Вместо него - впихивание мыслей в размер, отчего богатый биографический материал становится наглядным, куцым и скованным рамками стихотворного размера - тогда как в подлинной поэзии ритм и рифма обогащают, преображают исходный биографический импульс, - бывает, что до полной неузнаваемости - не выдвигая его на поверхность.
Внутри такой поэтики встречаются отдельные удачи и отдельные индивидуальности (в рамках весьма посредственного стилевого диапазона). Но этой поэтики как таковой, по сути, не существует - как не существует, по некоторым теориям, автора массовой литературы, которую создаёт и пишет читатель, исходя из своих надежд и стереотипов - в данном случае стереотипа «безыскусного автобиографизма».
Проблема в том, что за пределами вкусовой позиции, читательской самоидентификации и собственного «блин, прям проняло!» на просторах FB оценка такой поэтики и невозможна - или, уж во всяком случае, неубедительна - а чрезмерное «допущение вкуса» в критической статье грозит педалированием личных комплексов (скажем, невольной абсолютизации собственного стихотворческого опыта). Мне, например, не пришло бы в голову писать «безыкусный автобиографизм», так как в моих глазах это синоним графомании, и подобное определение грозило бы очень сильным отстранением от собственных стихотворческих ламентаций - отстранением, для меня невозможным. А если что-то такое писал по молодости и глупости применительно к ценимой мной М. Ватутиной или некогда интересной Л. Миллер - то выжечь эти мои «поспешные обеты» из Журнального Зала калёным железом и вырвать раскалёнными щипцами. Однако для критика, забывшего о собственных творческих ламентациях и тем ценного это отстранение, пожалуй, необходимо.
Другой вид поэтики - «филологическая» имитация. С ней всё куда более сложно и неочевидно, так как этот вид письма - в противоположность наивной графомании - научился имитировать сложность, на деле вполне рассчитанную на социальный запрос, но в силу филологической подкованности их авторов имитирующую эту сложность до полного неразличения. Другое дело, что это запрос не читателя, а филолога - и неизвестно, что лучше или хуже. Если адепты первого «вида письма» - люди очень часто филологически бесхитростные, то поэтика второго «вида» создаётся зачастую образованными людьми без художественного слуха и вкуса - категории, понимаю, неверифицируемые, но без них критика превращается во всепонимающую «матушку-филологию», которая «вся псякревь, вся всетерпимость».
Если первый вид письма требует вкусовой позиции и без этой неотрефлексированной зоны вкуса, по сути, не существует, то второй устраняет попытку вкусовой оценки, нередко, осознанно или неосознанно, заменяя её соответствием канону или кураторскому пригляду. При этом такой филолог вполне может менять критическую позу - проявляя страстность, например, в застольнос разговоре, не требующем критической сдержанности. Или в ситуации, когда речь идёт не о «каноне» (как правило, задаваемым куратором "сверху").
Оценка такой поэзии - в силу устранения вкусовой позиции - уязвима, и самый категоричный критик (условный К. Комаров об условных авторах альманаха «Транслит») почти всегда оказывается не «на коне» со своей категоричностью, будучи вынужден «включать» в себе филолога с его всепониманием. Более того, без этой филологической оценки его анализ, сколь угодно фундированный, попадает всё в ту же «зону обывательского суждения».
По сути, эта поэтика - то же следование канону; только если в первом случае имитация просматривается в полном соответствии канону поэтики узнавания (биографизм, прицел на деталь, на слово, совпадающее со словарным значением и предметной реалией - внимательному взгляду это почти всегда видно), то второй случай требует похожести на канон (только, условно говоря, канон «актуальной поэзии», а не «канон узнавания»).
И вот парадокс: поэтика, будучи канонической по своему подражанию «новейшему тренду», сама по себе куда более книжная, наследующая образцам неканоническим, ещё не закреплённым в должной мере в стиховой культуре и отсутствующей в сознании обывателя. Скажем, культурное бессознательное (подражание плохо усвоенному Пушкину из школьной программы или неосознанное, плохо отрефлексированное представление о каноне соцреализма, да хоть бы и подражание дурно понятым Гандлевскому и Рыжему) здесь подменяется ориентацией на условного Драгомощенко - и уже этим подобный тренд оказывается в выигрышной позиции. А кто распишется в отличном знании футуристической традиции, французских модернистов, «лингвистической школы» и т.д. - и способен оценить степень смыслового приращения и уровень вторичности? Тогда как дурно понятого Пушкина, вторичное наследование Гандлевскому и Рыжему, неосознанное подражание «биографической силлаботонике вообще» (= поэтике соцреализма) мы - по крайней мере, не совсем слепые из нас - опознаём без труда.
Но пока не вижу запроса на соответствующую статью или лекцию, поэтому делюсь заметками здесь.
Первый вид поэтики (условно говоря, тренд премии «Лицей») даёт бесконечный простор для бездарности - изложения своих мыслей в столбик и в рифму без рефлексии над поэтическим веществом. Всё об этом с предельной точностью уже сказала Лидия Гинзбург в позднесоветских записных книжках: «Существуют стихи не то что ниже, а вообще вне стихового уровня. (…) Слова в них - и бытовые, и книжные - никак не трансформированы. Просто словарные слова, с которыми решительно ничего не случилось оттого, что они (по Тынянову) попали в единый и тесный ряд. Нет, все же случилось - механическая ритмизация не позволяет им с достоинством выполнять свое нормальное, коммуникативное назначение». Далее: «Наряду с узаконенной стихообработкой официальных эмоций - неотрегулированная графомания, отнюдь не чуждающаяся модернизма. Эта разновидность особенно любит верлибр, где можно что угодно, не встречая сопротивления, совокуплять с чем угодно».
Но в последнее время такая поэтика «безыскусного автобиографизма» (Е. Погорелая о В. Косогове) вновь получает, по моим наблюдениям, аплодисменты - среди критиков умеренно-консервативного фланга.
Елена Погорелая в своей интересной и внятной статье о «поэзии с человеческим лицом» пишет о движении в сторону поэзии, «умеющей говорить с читателем о его жизни и на его языке» после маргинализации «актуального мейнстрима». Выводы эти парадоксальны - так как в таком стихотворчестве, по-моему, никогда нет дефицита: поэтикой «нетрансформированных слов» с прицелом на читательское узнавание полон Интернет. Стихи такие, на мой взгляд, опасны тем, что в них совершается подмена вещества поэзии - читательской самоидентификацией с текстом (в глазах обывателя синонимичиой самому веществу поэзии).
Фейсбук - с его бескультурием мгновенного отклика - здесь «рулит» и аплодирует именно узнаванию, граничащему с умело или неумело зарифмованной банальностью, вне поэтической сложности. Недалёкий редактор ловит волну - с прицелом на внимание «широкой аудитории», защищаясь рассуждениями о поэтическом снобизме и «книжности» в противоположность «автобиографизму». В глазах редактора, задавленного рукописями, мыслящего прагматически и не имеющего особого времени, да и мотивации, для критической рефлексии, подобные критерии сродни индульгенции. Индульгенция эта, как-раз-таки неотъемлема от стихового сознания обывателя, позволяет с лёгкостью отсекать всё, что выходит за рамки поэтической сложности, отчётливо манифестированного лирического героя с его пресловутым «жизненным опытом» - и допускать в зону приемлемости всё, что отвечает, в общем, этим внестиховым, внеэстетическим критериям.
Такая поэтика скучна, так как слово в ней перестаёт играть ассоциативными оттенками, совпадает со своим словарным значением; исключена взаимозаряжаемость слов и прорыв к глубинному откровению. Вместо него - впихивание мыслей в размер, отчего богатый биографический материал становится наглядным, куцым и скованным рамками стихотворного размера - тогда как в подлинной поэзии ритм и рифма обогащают, преображают исходный биографический импульс, - бывает, что до полной неузнаваемости - не выдвигая его на поверхность.
Внутри такой поэтики встречаются отдельные удачи и отдельные индивидуальности (в рамках весьма посредственного стилевого диапазона). Но этой поэтики как таковой, по сути, не существует - как не существует, по некоторым теориям, автора массовой литературы, которую создаёт и пишет читатель, исходя из своих надежд и стереотипов - в данном случае стереотипа «безыскусного автобиографизма».
Проблема в том, что за пределами вкусовой позиции, читательской самоидентификации и собственного «блин, прям проняло!» на просторах FB оценка такой поэтики и невозможна - или, уж во всяком случае, неубедительна - а чрезмерное «допущение вкуса» в критической статье грозит педалированием личных комплексов (скажем, невольной абсолютизации собственного стихотворческого опыта). Мне, например, не пришло бы в голову писать «безыкусный автобиографизм», так как в моих глазах это синоним графомании, и подобное определение грозило бы очень сильным отстранением от собственных стихотворческих ламентаций - отстранением, для меня невозможным. А если что-то такое писал по молодости и глупости применительно к ценимой мной М. Ватутиной или некогда интересной Л. Миллер - то выжечь эти мои «поспешные обеты» из Журнального Зала калёным железом и вырвать раскалёнными щипцами. Однако для критика, забывшего о собственных творческих ламентациях и тем ценного это отстранение, пожалуй, необходимо.
Другой вид поэтики - «филологическая» имитация. С ней всё куда более сложно и неочевидно, так как этот вид письма - в противоположность наивной графомании - научился имитировать сложность, на деле вполне рассчитанную на социальный запрос, но в силу филологической подкованности их авторов имитирующую эту сложность до полного неразличения. Другое дело, что это запрос не читателя, а филолога - и неизвестно, что лучше или хуже. Если адепты первого «вида письма» - люди очень часто филологически бесхитростные, то поэтика второго «вида» создаётся зачастую образованными людьми без художественного слуха и вкуса - категории, понимаю, неверифицируемые, но без них критика превращается во всепонимающую «матушку-филологию», которая «вся псякревь, вся всетерпимость».
Если первый вид письма требует вкусовой позиции и без этой неотрефлексированной зоны вкуса, по сути, не существует, то второй устраняет попытку вкусовой оценки, нередко, осознанно или неосознанно, заменяя её соответствием канону или кураторскому пригляду. При этом такой филолог вполне может менять критическую позу - проявляя страстность, например, в застольнос разговоре, не требующем критической сдержанности. Или в ситуации, когда речь идёт не о «каноне» (как правило, задаваемым куратором "сверху").
Оценка такой поэзии - в силу устранения вкусовой позиции - уязвима, и самый категоричный критик (условный К. Комаров об условных авторах альманаха «Транслит») почти всегда оказывается не «на коне» со своей категоричностью, будучи вынужден «включать» в себе филолога с его всепониманием. Более того, без этой филологической оценки его анализ, сколь угодно фундированный, попадает всё в ту же «зону обывательского суждения».
По сути, эта поэтика - то же следование канону; только если в первом случае имитация просматривается в полном соответствии канону поэтики узнавания (биографизм, прицел на деталь, на слово, совпадающее со словарным значением и предметной реалией - внимательному взгляду это почти всегда видно), то второй случай требует похожести на канон (только, условно говоря, канон «актуальной поэзии», а не «канон узнавания»).
И вот парадокс: поэтика, будучи канонической по своему подражанию «новейшему тренду», сама по себе куда более книжная, наследующая образцам неканоническим, ещё не закреплённым в должной мере в стиховой культуре и отсутствующей в сознании обывателя. Скажем, культурное бессознательное (подражание плохо усвоенному Пушкину из школьной программы или неосознанное, плохо отрефлексированное представление о каноне соцреализма, да хоть бы и подражание дурно понятым Гандлевскому и Рыжему) здесь подменяется ориентацией на условного Драгомощенко - и уже этим подобный тренд оказывается в выигрышной позиции. А кто распишется в отличном знании футуристической традиции, французских модернистов, «лингвистической школы» и т.д. - и способен оценить степень смыслового приращения и уровень вторичности? Тогда как дурно понятого Пушкина, вторичное наследование Гандлевскому и Рыжему, неосознанное подражание «биографической силлаботонике вообще» (= поэтике соцреализма) мы - по крайней мере, не совсем слепые из нас - опознаём без труда.