из книги Анны Маркиной "Кисточка из пони" (стихотворения и поэмы. М.: Новое время, 2016)
***
мы дремали в изгибах гамачных парабол
все на свете считая за блажь за игру
из моих потерявшихся в воздухе рук
я в ладони твои запускала кораблик
ты раздумывал где этим летом все осы
мир с сиреневым призвуком будто Моне
мы поссорились я говорила что нет
в этом мире мне кажется больше из Босха
от рождений до свадеб от них до поминок
выходили кормить комаров на крыльцо
ты носил по кошмарам такое лицо
будто соткано было оно из жасмина
покупали у бабки ликера из роз
говорила она дескать сладок целебен
проплывавший по заводи медленный лебедь
на ходу превращался в скользящий вопрос
солнце снова валилось за лес со стыда
ты велел мне подумать о чем-то попроще
куда делись грибы из березовой рощи
и я думала делись ведь правда куда
Носильщик и облако
«Поговори со мной, поговори со мной…» -
бормотал он облаку. Облако было белым, как пудинг рисовый.
Солнце было холодно и рассеяно, словно дым.
Воздух -
ледяным.
Все прошло. Прошла легкость, прошла заря.
И перрон тянулся к завершению октября.
«Все не зря, - шептал носильщик облаку, - все не зря.»
Люди обрывались в город, из поезда выходили,
люди погружались в город, как в речку старые крокодилы,
погружались медленно, величаво.
И хотелось забыться, согреться хоть чем-нибудь.
Хоть бы чаем.
«Целых восемь путей тут, - думает, - а свой преотвратный дан:
сквозь туман тащишь чей-нибудь чемодан,
чьи-то камушки с юга, башенки из парижей.
Мне такое - лишь в сумках; не подобраться ближе.
Так ты, облако, никогда не запрыгнешь выше…
Мне положен случайный домик с дырявой крышей
и жена, застывшая, обреченная,
со зрачками черными».
Он идет, а с ним рядом идут попутчики.
«Облако!» - зовет он.
Облако обглодали тучи.
«Как же все приземленно, - говорит носильщик, - и как все грубо.
Облако, ты обрубок».
Солнце разливается, ржавое, темное, словно йод.
«Милые пол-облака, - говорит носильщик, - ничего, пол-облака.
Все пройдет».
***
Отсутствие - на краешке стола,
Где был твой транспортир. Прощай. Еще бы…
Я выбросила все: зубную щетку
И в церковь твои вещи отдала.
Но, боже мой, отсутствие во всем,
В движении машин, во всех движеньях
И в сложноуловимом натяженьи
Строки, судьбы, ветвей. Дверной проем,
Линолеум и шкаф, в котором моль
Из пшенки с гречкой лепит баррикады,
Все это о тебе, все эти кадры,
Умноженные памятью на ноль.
Два месяца я, как глухонемой,
В себя не пропускала звуков зимних,
Отсутствие твое невыразимо
И в каждый вдох впечатано зимой.
Проходит, уверяют, ты держись,
Все это обостренье аллергии,
Тревожный приступ, носят же другие
В себе его, когда вдыхают жизнь.
***
Стоянка дирижаблей. Хмурый шершень
дежурил у ромашек за столовой.
По краю жизни местный сумасшедший
тащил Вертинского, который из колонок
в наполненный жарой сердечный орган
впевал луну и розовое море.
У облака подслушивал Георгий
шиповничье-людские разговоры.
Флаг дергался, как хилый эпилептик,
над Министерством Хитрых Отправлений.
С горячих крыш и крон сползало лето,
чтоб задремать на сохнущих коленях.
Я передать хотела с дирижаблем
привет, носки, чтоб ноги не замерзли,
конфеты, кешью, табаку, пожалуй,
последнего не жалуют на звездах,
кинзы пучок - навряд ли там кинза
произрастает, фильмов Бертолуччи…
и много всякого, но это ускользает,
чтоб знал: ты был, конечно, самым лучшим,
пока не перестал. А с дирижабля
веснушчатый и недозрелый юнга,
стоявшим корчил рожицы и жабы,
и даже через борт в кого-то плюнул.
В столовой полдник был довольно скуден.
Желтели серьги низеньких акаций.
Еще я написала: «Все там будем»,
а юнга отвечал: «Куда деваться…»
***
я возвращаюсь как всегда к моим опухшим городам
клоповникам что отгорели и упокоились в сирени
сидеть на скорлупе эпохи в душе темно в диване блохи
мигает свет как неврастеник столетние ковры на стенах
снег вырос выросло свеченье пошляешься лизнешь качели
и как смешно и как легко примерзнуть теплым языком
примерзнуть к родине с торца без имени и без лица
ждать пенсии ходить на штурм контор шараг регистратур
где часть штанины разыскав в пути теряешь весь рукав
держись пакуй добро молчок плетет свой домик паучок
кто заржавел кто огрубел скрипит на вдохах колыбель
там я подобно пауку уже свой плач бескрайний тку
***
Спаси меня от завтрашнего дня:
будильника, тв, метеосводки,
уборки, загоревшейся проводки,
толпы, в которой позабыл меня,
от платежей за домофон, за газ,
за связь и свет и за тепло любое,
ремонта, пузырящихся обоев,
конверта для врача, чтоб все же спас.
И как тебе? Ведь знаешь наперед,
что в мире все… все в мире заоконно:
то кот под вечер шмякнется с балкона,
то друг под утро как-нибудь умрет.
Оглянешься на них через плечо:
ну что за новость?! Все тут постояльцы…
Ты любишь что-то, а оно - сквозь пальцы,
пока и сам за ним не утечешь.
Спаси меня из мира скоростей,
счетов, откатов, судий и полиций,
пока еще мы можем умилиться,
как пони возит маленьких детей,
как бабочка запуталась в сачке,
как седина прилизана к макушке,
как девочке прокалывают ушки,
как держит крестик верующий в руке.
Все будет ok. Ты молод и неглуп,
в бессвязном мире что-нибудь да понял…
Малыш рисует кисточкой из пони
тебя, меня и солнышко в углу.
***
Плыву, хоть нет ни лодки, ни весла.
И хорошо, что не дано мне лодки,
что боль свою я, как и все, несла
по рекам, автобанам, околоткам,
среди старух, ментов, лишайных псов,
чиновников, запретов постоянных.
Шагами покрывались расстоянья,
могилы - дрожью близких голосов.
Я научилась принимать всерьез
слова и недалеких, и счастливых,
и сброшенные, словно сотни звезд,
на дачи бомбы красного налива,
и руки детские (белым они белы),
не знавшие работы и занозы,
и по ребенку ласковые слезы,
горчащие, как сонная полынь.
Не разлюбить, сдержать, не погубить
земли слепой, укрытой тьмой и стонами,
заплаканной процессией рябин
и на крови настоянной.
***
человек умирал не какой-то шальной человечек
не пылинка какая-то бабочка и черемша
не кривой старичок что в троллейбусе рядом дышал
фитилек на огрызке одной из замызганных свечек
мандельштамовский томик что ты прочитал и не понял
не приятель с которым на Ленина ты выпивал
не сходящая осенью в руки глухая листва
не забытый щенок дескать жаль и котенок и пони
а родной человек вся гармония тяжесть и гамма
для которого в омут на паперть давай-ка по сто
тот который тебе вместо пенного луга цветов
самолетик с сожженным крылом человек оригами
это смерть эта смерть будто в вечность запущено эхо
и не ходит уже человек и лежит и молчит
и в тебе тишина что давай ты ее закричи
и давай и давай будто взял он и просто уехал
будто вытащил два пострадавших в пути чемодана
и адью говорит отлетаю как стая грачей
только вот он лежит а ты рядом живой и ничей
словно город на милость каким-нибудь варварам сданный
человечек родной что мне сделать обнять может чаю
может просто сесть рядом обмякнуть уже зареветь
где ты прячешься свет моей жизни потерянный свет
я за этим кошмаром почти что тебя различаю.
***
Ты помнишь? Был дождями скован год,
но мы с тобой не ведали забот,
и не от чего было нам беречься,
дрожала нежность в утренних словах,
от кладбища до остывавшей речки
ромашки свет несли на головах.
И мы лежали на спине реки
нетронутые, божьи поплавки.
И желтой нитью солнце мелко-мелко
сшивало тело, воду. А стежки
касались камышей и водомерки,
считавшей в полудреме башмаки.
Заботы ожидали впереди.
Орешник рядом с кладбищем был дик,
он наступал на крайние могилы.
Туда, где тень росла день ото дня,
то белка за конфетой заходила,
то ребятня.