"Гвидеон", № 9, 2014
Катя Капович:
***
Шестнадцать маленьких китайцев стоят в огромных сапогах,
друг, догадаться не пытайся, что делают они и как,
они из чана льют густое, слегка похожее на слизь,
сырое тофу... Друг, строкою короткой тут не обойтись.
Шестнадцать маленьких китайцев... строка отбилася от рук.
Тут с марлею чернорабочий, хозяин как большой паук,
тут плохо пахнет кислой соей, и на полу ее комки,
и что нам делать с теневою сей экономикой тоски?
Здесь ужас низкого пошиба, к нему не ходят на поклон,
детей с экскурсией не водят. Горит огонь, не тот огонь,
который вечный. Я прошла здесь, все окна были как в поту...
И, знаешь, странно мне подумать: а если бы осталась тут...
Работала бы на заводе, и, лимитою лимита,
брикеты тофу штамповала, а там вдруг к сорока годам,
урод беззубый, бы проснулась - везде туман, везде вода,
круговорот воды в природе, и жизнь прекрасна и пуста.
***
Достоевский
Ночь. Ветром камера продута,
нет, он не выдаст напоследок,
чему равняется минута,
в которой ряд секундный редок.
Он будет слушать часового
шаги за дверью в коридоре
и чуда требовать простого,
и будет Богом недоволен.
И он напишет: кто-то должен
на свете верить в человека,
понять, назвать его хорошим,
пальтишко отряхнуть от снега.
***
В белом платье подвенечном
ты стоишь меж мной и мной,
ты велика, ты навечно,
я пройду, как дождь слепой.
Как слепые по картине
Брейгеля, вот так и я
здесь пройду сквозь хрусткий иней,
глаз твоих не прослезя.
Мимо храма, стенных плиток,
где заборное словцо,
я пройду, как вздох и выдох,
как платок пустой в кольцо.
Но, возьми, когда уставши
мучиться, в чем был подвох,
отыщи меня в пейзаже -
выдох, вдох.
Елена Сунцова:
***
Горе уплывает камушком горячим,
Травкой безмятежной, яблочком холодным,
В доме опустевшем шорох продлевает,
Радость остается, горя не бывает.
Знаешь, так любуются чем-то недоступным:
Женщиной красивой, звездочкой на елке,
Если не бояться, можно прикоснуться,
В это божество без памяти влюбиться.
Розовое чудо, кружево-малышка
Нежную улыбку лета повторяет,
Котик кверху брюшком тает и воркует,
Горе, как салфетку, душу расправляет.
***
Как легко оно стучало
В теле смешанных кровей,
Молоточком отвечало
Наковаленке своей,
Как легко оно болело
И на воле высоты
Не разгадывать не смело,
Что загадываешь ты.
Сыплет северная крошка
На белеющий излом,
Мерзнет голая ладошка,
Нить кончается узлом,
Всё подталкивает смело
Эту руку мне пожать,
Сшить прореху неумело,
От тебя не убежать.
Давид Паташинский:
марево
Мне зачем это душное небо,
мне осеннего неба не надо,
лучше черные грузди под шапкой хвои,
лучше грустно, но чтобы мои
раздвигали гортань непонятные песни,
звуки голоса, стуки обугленной кузни,
увезите меня в средний век,
стану сам человек безыскусный.
Только душное между деревьев слоится,
сквозь него пролетает железная птица,
хлопот крыльев, замес по туману хвоста,
это месть, а не просто пришли и убили,
подошли и всего рассчитали до ста
и уехали в автомобиле.
Только так, чтобы проще и шумче дышать,
чтобы волны тумана прилипли к загривку,
а вокруг расцветает привычная жуть,
а вокруг только только,
это слово такое, такое оно,
уходя не уходит, осталось давно,
ненавижу его, ненавижу
злую рожу.
Мне зачем чтобы снилось, я спал бы и сам,
заготавливал силос, как раньше пацан,
бывший мною, на грудь принимал волокушу,
бога в душу,
забродило, прислушайся, тихо хрустит
дух целебного неба, остальное я сам угадаю,
и трава сквозь нагретую землю
растет молодая
Сергей Соловьёв:
. . .
Так осторожно, невозможно нежно, обмирая,
войти в тебя - чтобы не бог, а только завязь,
и как ладонями в молитве чтоб касались
ее два тела наших, прикрывая.
Войти в тебя, не двигаться, глаза в глаза
всплывать, и только губы, чтобы жили, трогать
губами. Ждать, и чтобы в глубине луна
всходила, не двигаться и не искать дорогу.
Мерцанье длить, как те деревья в полусне,
когда луна восходит, ближе, ближе,
чтоб только дрожь и ветви в серебре, но не
происходить, не сбыться. Мы же
не люди там - огонь добыть или извлечь
себя как жизнь друг из друга.
Не двигайся, везде-нигде мы. Гаснет речь.
Мы на краю, и край тот - центр круга.
***
Шестнадцать маленьких китайцев стоят в огромных сапогах,
друг, догадаться не пытайся, что делают они и как,
они из чана льют густое, слегка похожее на слизь,
сырое тофу... Друг, строкою короткой тут не обойтись.
Шестнадцать маленьких китайцев... строка отбилася от рук.
Тут с марлею чернорабочий, хозяин как большой паук,
тут плохо пахнет кислой соей, и на полу ее комки,
и что нам делать с теневою сей экономикой тоски?
Здесь ужас низкого пошиба, к нему не ходят на поклон,
детей с экскурсией не водят. Горит огонь, не тот огонь,
который вечный. Я прошла здесь, все окна были как в поту...
И, знаешь, странно мне подумать: а если бы осталась тут...
Работала бы на заводе, и, лимитою лимита,
брикеты тофу штамповала, а там вдруг к сорока годам,
урод беззубый, бы проснулась - везде туман, везде вода,
круговорот воды в природе, и жизнь прекрасна и пуста.
***
Достоевский
Ночь. Ветром камера продута,
нет, он не выдаст напоследок,
чему равняется минута,
в которой ряд секундный редок.
Он будет слушать часового
шаги за дверью в коридоре
и чуда требовать простого,
и будет Богом недоволен.
И он напишет: кто-то должен
на свете верить в человека,
понять, назвать его хорошим,
пальтишко отряхнуть от снега.
***
В белом платье подвенечном
ты стоишь меж мной и мной,
ты велика, ты навечно,
я пройду, как дождь слепой.
Как слепые по картине
Брейгеля, вот так и я
здесь пройду сквозь хрусткий иней,
глаз твоих не прослезя.
Мимо храма, стенных плиток,
где заборное словцо,
я пройду, как вздох и выдох,
как платок пустой в кольцо.
Но, возьми, когда уставши
мучиться, в чем был подвох,
отыщи меня в пейзаже -
выдох, вдох.
Елена Сунцова:
***
Горе уплывает камушком горячим,
Травкой безмятежной, яблочком холодным,
В доме опустевшем шорох продлевает,
Радость остается, горя не бывает.
Знаешь, так любуются чем-то недоступным:
Женщиной красивой, звездочкой на елке,
Если не бояться, можно прикоснуться,
В это божество без памяти влюбиться.
Розовое чудо, кружево-малышка
Нежную улыбку лета повторяет,
Котик кверху брюшком тает и воркует,
Горе, как салфетку, душу расправляет.
***
Как легко оно стучало
В теле смешанных кровей,
Молоточком отвечало
Наковаленке своей,
Как легко оно болело
И на воле высоты
Не разгадывать не смело,
Что загадываешь ты.
Сыплет северная крошка
На белеющий излом,
Мерзнет голая ладошка,
Нить кончается узлом,
Всё подталкивает смело
Эту руку мне пожать,
Сшить прореху неумело,
От тебя не убежать.
Давид Паташинский:
марево
Мне зачем это душное небо,
мне осеннего неба не надо,
лучше черные грузди под шапкой хвои,
лучше грустно, но чтобы мои
раздвигали гортань непонятные песни,
звуки голоса, стуки обугленной кузни,
увезите меня в средний век,
стану сам человек безыскусный.
Только душное между деревьев слоится,
сквозь него пролетает железная птица,
хлопот крыльев, замес по туману хвоста,
это месть, а не просто пришли и убили,
подошли и всего рассчитали до ста
и уехали в автомобиле.
Только так, чтобы проще и шумче дышать,
чтобы волны тумана прилипли к загривку,
а вокруг расцветает привычная жуть,
а вокруг только только,
это слово такое, такое оно,
уходя не уходит, осталось давно,
ненавижу его, ненавижу
злую рожу.
Мне зачем чтобы снилось, я спал бы и сам,
заготавливал силос, как раньше пацан,
бывший мною, на грудь принимал волокушу,
бога в душу,
забродило, прислушайся, тихо хрустит
дух целебного неба, остальное я сам угадаю,
и трава сквозь нагретую землю
растет молодая
Сергей Соловьёв:
. . .
Так осторожно, невозможно нежно, обмирая,
войти в тебя - чтобы не бог, а только завязь,
и как ладонями в молитве чтоб касались
ее два тела наших, прикрывая.
Войти в тебя, не двигаться, глаза в глаза
всплывать, и только губы, чтобы жили, трогать
губами. Ждать, и чтобы в глубине луна
всходила, не двигаться и не искать дорогу.
Мерцанье длить, как те деревья в полусне,
когда луна восходит, ближе, ближе,
чтоб только дрожь и ветви в серебре, но не
происходить, не сбыться. Мы же
не люди там - огонь добыть или извлечь
себя как жизнь друг из друга.
Не двигайся, везде-нигде мы. Гаснет речь.
Мы на краю, и край тот - центр круга.