Ольга Дернова. из сборника "Человец" (Eudokia, 2013)
***
Когда сирени мрак полуподвальный
колышется в окне,
сим электрический и хам трамвайный
являются ко мне.
Они ломают ножки табурета,
ложатся на кровать.
И заставляют кукольное лето
плясать и напевать.
Из-за того, что город загазован,
не влагой и цветами, не озоном,
а только гарью пахнет наша стрит.
Но хам пускает трели по газонам.
А сим - тихонечко искрит.
***
Замираю над тёплым хавчиком,
выбираю, что предпочесть.
Блюдо есть у меня с одуванчиком,
с дикой розой тарелка есть.
Я работаю над ошибками.
Для меня - не вся красота.
Но шипами или пушинками
вечно буду сыта.
Ты корми меня, опоясывай,
согревай холодной зимой,
полустёртый, фаянсовый
садик мой.
То ли выстрелы, то ли вымпелы
пробиваются сквозь еду.
Я поела и выпила.
Потанцую - и упаду.
***
Как страшно дорога кричит в ночи!
Как страшно молчит земля,
пока зелёные кирпичи
подвозят ей тополя.
Пока берёзы дают цемент,
заделывая дыру,
смерть на пустующий постамент
возводит свою сестру.
«Глядите, вот она - ваша жизнь,
её рок-н-ролл и джаз.
В автомобиле она жужжит
и носится мимо вас.
А я её окунаю в нефть,
закатываю в рубли...»
Так объясняя, садится смерть
в забытые Жигули.
И три эльфийских кольца Москвы,
и сумрака мумиё,
и слабый трепет сырой листвы -
поддерживают её.
***
И пока в ночи разносится каждый чих
и в пустой печи одни кирпичи пекутся,
ты стоишь, держа в руках огонёк свечи,
указатель курса.
Он трещит у рта, колышется у бедра.
И пока потомки дремлют в своих постелях,
им одна свеча легко заменяет бра,
монитор и телек.
Так стоишь, пережидая вечерний шквал,
монотонный шум. На страже, на бюллетене.
И ещё не понимаешь: огонь солгал
и смолчали тени.
Он давно, он чёрте когда потух,
а они сомкнулись, годы перекрывая.
И в руках уже не свет, не огонь, не дух.
Только палочка восковая.
обезьянки
На улице шум спозаранок:
набив карамелью карман,
один миллион
обезьянок
садится печатать роман.
Никто б не поверил, ступая
на вбитые в лужи дома,
что треть обезьянок слепая,
а треть -
безнадежно нема.
А треть обезьянок оглохла.
Но вот,
безо всяких третей,
трепещет пробитая охра,
текут заголовки статей.
И вот,
в предвкушении выслуг,
в горячей звериной тоске,
мохнатая рать машинисток
трещит на чужом языке.
И длинное-длинное слово
с проколами, как
у ремня,
проносится мимо Толстого,
во рту у мента
холостого
сырой карамелькой гремя.
***
апрель призывает к борьбе за права
усопших и мёртвых
они прорастают, и с виду трава
а кто-нибудь мнёт их
и воздух расчёсан зудящей травой
до розовых плешей
товарищи, мёртвый - такой же живой
но только сомлевший
в земле, как в троянском коне, эгеге
услышав не сразу
сознание спит, исключив БДГ
и быструю фазу
бесцельно, колонии клеток бомбя
дрейфует над телом
и только в апреле взрывает себя
лиловым и белым
из цикла «выход»
…И только в конце, на выдохе, на излёте,
когда понимаешь: миг - и за ним провал:
«Да где же ты был?» - «В подвале. Там выход, тётя».
«В астрал?» - «Не смеши. В астрале я не бывал.
Всё вышло без перехода, без переброски:
я двигался вниз, на собственный силуэт,
и вместо бетонных стенок увидел доски -
сквозь них пробивался сочный лиловый свет.
Я встретил там девушку, бравшую кровь из вены;
соседа Петра, игравшего в спортлото.
И все мы сидим у стенки и ждём замены,
чтоб выйти за дверь, в мигающее ничто.
Не плачь, дорогая тётя. Бывай здорова.
Спасибо за то, что помнишь, за то, что мил.
Я знаю, что ошибаются богословы:
не так уж и страшен этот загробный мир».
Сияющий день, и птицы на каждой вышке.
Она унимает слёзы за пять минут.
Безвольно сидит,
потерянно шепчет: «Вишь ты...»
И в этот же час в саду зацветают вишни,
и сорок суток цветут.
***
В холодный осенний вечер
ты выглянешь на балкон.
Светящийся человечек
полезет из кожи вон.
Бегом - на чужие кухни,
где специи, не слова.
Где не до конца потухли
похожие существа.
Он всех поведёт под гору,
под берег реки скользя.
Руками со светофора
помашут ему друзья.
Увидишь охапку свечек
и лампочек зимний гурт.
А это - мой человечек.
И жёлтенький человечек,
и синенький человечек
по следу его бегут.
***
А в ангельском лазарете
не слышно мольбы о чуде.
Там ангелов лечат дети.
Приносят ангелов люди.
Ведь их подбирают часто,
нелепых, больных, неловких.
Несут из воинской части,
находят на остановках.
Идя мимо окон пыльных,
мы замечали не раз их:
они на собственных крыльях
лежали, как на матрасах.
И слышали шёпот: «Вроде
живой... А у тех, не жар ли?»
И видели - руки в йоде
и перья в кровавой марле.
Весома была, как гиря,
надежда, для всех - едина:
поможет им хирургия,
поможет им медицина.
Врачи, что за них в ответе,
умелы, умны и строги.
Всех ангелов в лазарете
поставят они на ноги.
миры
Посмотри на ноготь, где три пятна.
Видишь - ливня лёгкая пелена,
темнота кого-то в пути застигла.
Он рукой за холку её берёт,
и осколки света бегут вперёд
от его ревущего мотоцикла.
Полюбуйся тем, что известно мне:
силуэты в складчатой простыне
человечков, маленьких и хороших,
незабудок с розами посреди.
Их для нас придумали, погляди,
оптик Бог и старый психолог Роршах.
Попирая гнев, забывая скорбь,
наблюдай в магический микроскоп,
как несётся байкер, когда с боков он
окружён, как стайками комаров,
пузырьками мелких, иных миров,
ни один из коих не распакован.
***
Вот человек. Он бегает проворно.
Он был оратором. Но, странные дела,
от ног его оторвалась платформа
и поплыла.
Глотает он непрошеные слёзы,
зовёт «куда, вернись!»
Она туда,
где паровозы - словно дедморозы,
и хороводы водят поезда.
Всё уплывает - праздничная ёлка,
и полотно, и снега молоко.
И мы, и мы, идущие надолго.
Надолго, далеко.
***
Кнопку громкости выкрутишь на пупке,
повернёшь её до отказа -
зазвучат слова на неведомом языке,
вроде божьего или другого гласа.
Он читает: жуки и мухи -
вражье семя, агенты муки.
И опять невнятно. С небесного, как-никак.
Передачу коверкает вечный враг.
Улыбается, потирает руки.
***
Мне нравится, что сумерки за шторами
дают намёк на уменьшенье дня.
И те предметы нравятся, которые
переживут когда-нибудь меня.
Я воздаю им маленькие почести
за то, что говорят они «не трусь»,
едва лишь я, во всей своей непрочности,
на их родную прочность обопрусь.
____
заказать сборник: http://www.lulu.com/shop/olga-dernova/tchelovets/paperback/product-21292549.html
Когда сирени мрак полуподвальный
колышется в окне,
сим электрический и хам трамвайный
являются ко мне.
Они ломают ножки табурета,
ложатся на кровать.
И заставляют кукольное лето
плясать и напевать.
Из-за того, что город загазован,
не влагой и цветами, не озоном,
а только гарью пахнет наша стрит.
Но хам пускает трели по газонам.
А сим - тихонечко искрит.
***
Замираю над тёплым хавчиком,
выбираю, что предпочесть.
Блюдо есть у меня с одуванчиком,
с дикой розой тарелка есть.
Я работаю над ошибками.
Для меня - не вся красота.
Но шипами или пушинками
вечно буду сыта.
Ты корми меня, опоясывай,
согревай холодной зимой,
полустёртый, фаянсовый
садик мой.
То ли выстрелы, то ли вымпелы
пробиваются сквозь еду.
Я поела и выпила.
Потанцую - и упаду.
***
Как страшно дорога кричит в ночи!
Как страшно молчит земля,
пока зелёные кирпичи
подвозят ей тополя.
Пока берёзы дают цемент,
заделывая дыру,
смерть на пустующий постамент
возводит свою сестру.
«Глядите, вот она - ваша жизнь,
её рок-н-ролл и джаз.
В автомобиле она жужжит
и носится мимо вас.
А я её окунаю в нефть,
закатываю в рубли...»
Так объясняя, садится смерть
в забытые Жигули.
И три эльфийских кольца Москвы,
и сумрака мумиё,
и слабый трепет сырой листвы -
поддерживают её.
***
И пока в ночи разносится каждый чих
и в пустой печи одни кирпичи пекутся,
ты стоишь, держа в руках огонёк свечи,
указатель курса.
Он трещит у рта, колышется у бедра.
И пока потомки дремлют в своих постелях,
им одна свеча легко заменяет бра,
монитор и телек.
Так стоишь, пережидая вечерний шквал,
монотонный шум. На страже, на бюллетене.
И ещё не понимаешь: огонь солгал
и смолчали тени.
Он давно, он чёрте когда потух,
а они сомкнулись, годы перекрывая.
И в руках уже не свет, не огонь, не дух.
Только палочка восковая.
обезьянки
На улице шум спозаранок:
набив карамелью карман,
один миллион
обезьянок
садится печатать роман.
Никто б не поверил, ступая
на вбитые в лужи дома,
что треть обезьянок слепая,
а треть -
безнадежно нема.
А треть обезьянок оглохла.
Но вот,
безо всяких третей,
трепещет пробитая охра,
текут заголовки статей.
И вот,
в предвкушении выслуг,
в горячей звериной тоске,
мохнатая рать машинисток
трещит на чужом языке.
И длинное-длинное слово
с проколами, как
у ремня,
проносится мимо Толстого,
во рту у мента
холостого
сырой карамелькой гремя.
***
апрель призывает к борьбе за права
усопших и мёртвых
они прорастают, и с виду трава
а кто-нибудь мнёт их
и воздух расчёсан зудящей травой
до розовых плешей
товарищи, мёртвый - такой же живой
но только сомлевший
в земле, как в троянском коне, эгеге
услышав не сразу
сознание спит, исключив БДГ
и быструю фазу
бесцельно, колонии клеток бомбя
дрейфует над телом
и только в апреле взрывает себя
лиловым и белым
из цикла «выход»
…И только в конце, на выдохе, на излёте,
когда понимаешь: миг - и за ним провал:
«Да где же ты был?» - «В подвале. Там выход, тётя».
«В астрал?» - «Не смеши. В астрале я не бывал.
Всё вышло без перехода, без переброски:
я двигался вниз, на собственный силуэт,
и вместо бетонных стенок увидел доски -
сквозь них пробивался сочный лиловый свет.
Я встретил там девушку, бравшую кровь из вены;
соседа Петра, игравшего в спортлото.
И все мы сидим у стенки и ждём замены,
чтоб выйти за дверь, в мигающее ничто.
Не плачь, дорогая тётя. Бывай здорова.
Спасибо за то, что помнишь, за то, что мил.
Я знаю, что ошибаются богословы:
не так уж и страшен этот загробный мир».
Сияющий день, и птицы на каждой вышке.
Она унимает слёзы за пять минут.
Безвольно сидит,
потерянно шепчет: «Вишь ты...»
И в этот же час в саду зацветают вишни,
и сорок суток цветут.
***
В холодный осенний вечер
ты выглянешь на балкон.
Светящийся человечек
полезет из кожи вон.
Бегом - на чужие кухни,
где специи, не слова.
Где не до конца потухли
похожие существа.
Он всех поведёт под гору,
под берег реки скользя.
Руками со светофора
помашут ему друзья.
Увидишь охапку свечек
и лампочек зимний гурт.
А это - мой человечек.
И жёлтенький человечек,
и синенький человечек
по следу его бегут.
***
А в ангельском лазарете
не слышно мольбы о чуде.
Там ангелов лечат дети.
Приносят ангелов люди.
Ведь их подбирают часто,
нелепых, больных, неловких.
Несут из воинской части,
находят на остановках.
Идя мимо окон пыльных,
мы замечали не раз их:
они на собственных крыльях
лежали, как на матрасах.
И слышали шёпот: «Вроде
живой... А у тех, не жар ли?»
И видели - руки в йоде
и перья в кровавой марле.
Весома была, как гиря,
надежда, для всех - едина:
поможет им хирургия,
поможет им медицина.
Врачи, что за них в ответе,
умелы, умны и строги.
Всех ангелов в лазарете
поставят они на ноги.
миры
Посмотри на ноготь, где три пятна.
Видишь - ливня лёгкая пелена,
темнота кого-то в пути застигла.
Он рукой за холку её берёт,
и осколки света бегут вперёд
от его ревущего мотоцикла.
Полюбуйся тем, что известно мне:
силуэты в складчатой простыне
человечков, маленьких и хороших,
незабудок с розами посреди.
Их для нас придумали, погляди,
оптик Бог и старый психолог Роршах.
Попирая гнев, забывая скорбь,
наблюдай в магический микроскоп,
как несётся байкер, когда с боков он
окружён, как стайками комаров,
пузырьками мелких, иных миров,
ни один из коих не распакован.
***
Вот человек. Он бегает проворно.
Он был оратором. Но, странные дела,
от ног его оторвалась платформа
и поплыла.
Глотает он непрошеные слёзы,
зовёт «куда, вернись!»
Она туда,
где паровозы - словно дедморозы,
и хороводы водят поезда.
Всё уплывает - праздничная ёлка,
и полотно, и снега молоко.
И мы, и мы, идущие надолго.
Надолго, далеко.
***
Кнопку громкости выкрутишь на пупке,
повернёшь её до отказа -
зазвучат слова на неведомом языке,
вроде божьего или другого гласа.
Он читает: жуки и мухи -
вражье семя, агенты муки.
И опять невнятно. С небесного, как-никак.
Передачу коверкает вечный враг.
Улыбается, потирает руки.
***
Мне нравится, что сумерки за шторами
дают намёк на уменьшенье дня.
И те предметы нравятся, которые
переживут когда-нибудь меня.
Я воздаю им маленькие почести
за то, что говорят они «не трусь»,
едва лишь я, во всей своей непрочности,
на их родную прочность обопрусь.
____
заказать сборник: http://www.lulu.com/shop/olga-dernova/tchelovets/paperback/product-21292549.html