Юрий Манн «Память-счастье, как и память-боль…»
Теперь - более поздний эпизод, имевший место 12 апреля 1988 г.: в этот день мы с Сергеем Бочаровым, будучи участниками Гоголевской конференции в США, побывали у Иосифа Бродского.
Привез нас к Бродскому Юз Алешковский, находившийся с ним в давних дружеских отношениях.
Бродский встретил нас около маленького домика в Саут-Хедли (штат Массачусетc); там он тогда жил, а неподалеку был женский колледж, где он преподавал.
Одет в джинсы, рубашку навыпуск с короткими рукавами. Высокие залысины. Металлические очки, ставшие потом известными по многочисленным фотографиям.
Прошли большие сени. В комнате на столе - томик Пушкина из малого академического издания, стопка других книг, в том числе «Государь» Макиавелли. Бродский сказал, что читает его на ночь.
Тут же - пишущая машинка с вложенной страницей: Бродский пояснил потом, что пишет от руки, но ввиду своего плохого почерка переводит все в машинописный текст.
Едва вошли в комнату, вернее на кухню, Ира, жена Алешковского, поставила на стол пасху, кулич, еще какую-то снедь - дело происходило в пасхальные дни. А потом сразу же завязался разговор. Впрочем, разговором это назвать нельзя. Говорил один Бродский, переходя от одной темы к другой, - связь была чаще всего ассоциативная.
Довольно отчетливо обозначилось отношение Бродского к русскому провиденциализму: «Все пошло от Устрялова, Леонтьева, Розанова. Три человека сформулировали то, что привело к “Памяти”» (необходимое пояснение: общество «Память» воспринималось тогда как крайнее выражение отечественного национализма; сегодня есть вещи и посильнее).
Сергей Бочаров стал возражать относительно Леонтьева. Бродский: «А кто говорил, что Россия должна править нечистоплотно?» И затем, перейдя уже к Тютчеву: «Кто проповедовал любовь к сапогу? Кто писал, если использовать выражение Вяземского, “шинельные оды”?»
В то время, о котором идет речь, отношение к Бродскому в России (т. е. еще в СССР) носило переходный характер. С момента присуждения поэту Нобелевской премии прошло не более полугода. Уже появились первые журнальные публикации его произведений. Уже Михаил Козаков с огромным успехом читал его стихи с эстрады. Но в то же время буквально накануне нашего отъезда в США в «Комсомольской правде» появилась статья с дежурными обвинениями поэта в антипатриотизме, русофобии и прочих знакомых вещах.
Мы захватили с собой номер «Комсомолки», но оказалось, что Бродский был уже знаком с публикацией, которую он назвал амбивалентной: пусть ругают, но зато многие впервые узнают из нее о его стихах.
Ю. Алешковский привез с собой еще номер «Московских новостей» с заметкой о публикации в мартовском номере «Невы» за тот же год подборки стихов Бродского и послесловия А. Кушнера. Заметка называлась «Вторая ласточка».
Бродский, улыбнувшись, поправил: «Это уже третья ласточка». Первая - это когда в милиции его как арестованного клали на живот и привязывали руки к ногам, что на профессиональном языке и называлось ласточкой.
Я вспомнил еще, что публикация стихов Бродского с предисловием Вяч.Вс. Иванова ожидается в «Иностранной литературе». Бродский заметил с иронией: «Вот именно - в иностранной…»
Упомянул Бродский и о подборке стихов в «Новом мире», на которую он возлагал большие надежды, ведь это первая встреча с читателем («первая встреча!» - и сплюнул: «никак не отделаешься от этого жаргона…»). Но вышло что-то не так, как хотел Бродский, и эта публикация сильно его расстроила… Бродский даже заметил: «Как сказал японский писатель Акутагава Рюноскэ, у меня нет обиды, остались одни нервы» (недавно у Льва Лосева я прочитал другую редакцию этой фразы: «У меня нет убеждений, у меня есть только нервы» (1), - видимо, поэт варьировал это высказывание).
Потом неожиданно Бродский подвел к столу и разложил веером стопку фотографий («не для хвастовства, а потому что интересно») - нобелевскую серию («нобелевку»): Бродский получает диплом лауреата из рук короля Швеции Карла XVI Густава, Бродский среди прежних лауреатов, Бродский с принцессой Кристиной («красивая баба!»), Бродский со своими друзьями, приехавшими в Стокгольм на церемонию вручения, - с Томасом Венцловой, Львом Лосевым и другими.
Весь разговор длился часа полтора-два. Бродский не присел, и мы тоже, переходя вслед за ним из комнаты в кухню и из кухни в комнату.
Запомнилась интонация Бродского - певучая, без пауз, фразы перетекали одна в другую, разделяемые лишь частицей «да?», - это означало то ли утверждение, то ли вопрос.
Перед уходом Бочаров подарил Бродскому недавно изданный сборник Баратынского со своей статьей (любовь Бродского к Баратынскому была известна). Я же попросил разрешения послать ему «Поэтику Гоголя», когда выйдет новое издание.
- Только на Мортон-стрит, по нью-йоркскому адресу, - сказал Бродский.
- А он не переменится?
- Теперь я уж никуда не перееду, разве что на кладбище.
Прощаясь, я заметил штабеля дров у крыльца (дрова для камина - одна из примет новой, американской жизни поэта: «Перемена империи… / связана с колкой дров…» - Часть речи, Колыбельная Трескового мыса, гл. 4 (2)). И еще заметил откуда-то вылезшего кота. И дрова (Бродский на фоне дровяного штабеля), и кот (Бродский с котом на руках) были тотчас же сфотографированы…
Во время беседы кто-то из нас очень осторожно коснулся темы приезда на родину. Бродский ответил фразой, которую я позже (также в измененных вариантах) встречал в его интервью:
- Возвращаются на место преступления, но не на место первой любви.
Книга выдающегося ученого Юрия Манна «Память-счастье, как и память-боль…» носит мемуарный характер. Она охватывает события литературной и общественной жизни с середины прошлого века до настоящего времени. В ней много личного, однако именно через воспоминания проступают тяжелые и вязкие черты той эпохи. Издание можно будет приобрести на Книжной ярмарке РГГУ 17 мая.
Отсюда