Прогулка с Усольцевым. Любимые бульвары
1.
Бульварное кольцо - магическое, разорванное, но всегда притягивающее, забирающее, как омут, на дно старой Москвы с ее безумными воспоминаниями. Пока я буду здесь, пока это место не сотрут с лица земли, бульвары останутся для меня заповедным архипелагом счастья, странным теплым рифом среди равнодушного столичного моря.
Так получилось, что в рамках своей экскурсии по Хитровке я вывожу народ на Яузский бульвар, Александр Фролов - на бульвар Тверской, а с Александром Усольцевым мы вчера заканчивали путь на Чистопрудном. Заодно прошли по Малому Харитоньевскому переулку, памятному в ранней юности как улица Грибоедова, где жил дорогой мой кум Серега Бостанджиев. Слава Богу, и дом Серегин, и деревянные домики в Огородной слободе и большая часть застройки этих мест сохранилась. Хотя, конечно, судьба квартала, как и прочей старой Москвы, висит на волоске (пусть и не Ресину этот волосок перерезать).
Вдруг понял, что совсем иначе вижу все эти знакомые переулки и дворики, с 80-х переименованные. Тогда слышал от Сереги «На Стопани». А сейчас - Огородная слобода! (между тем он был и Фокиным, и Чудовским - до 1917-го и каким-то там еще - порядка пяти названий). Фамилия заместителя председателя Всесоюзного общества старых большевиков А. М. Стопани (1871-1932) звучала для меня таинственным упоминанием чьих-то стоп или даже ста юных пани, заблудившихся между домом пионеров и стеной швейцарского посольства. Само общество находилось в доме №6. Дом Серега мне показывал, но опять же сохранилось ощущение, что домом старых большевиков мы считали доходку с рыцарем в Гусятинковом архитектора Дубовского (к большевикам не имевшую отношения). По таинственной связи и в контексте разговоров перестроечных лет, рыцарь связывался с масонством и теми же большевиками. Проходили мы обычно мимо него уже под вечер, фигура в латах склонялась над нами и, казалось, могла ожить, как Медный всадник или памятник командора из сказки о Нильсе.
Несколько лет назад мы блуждали с Сержем по этим дворикам, которые он непрестанно поминал с ностальгией после того, как родители разменяли квартиру и уехали в Рабочий поселок (печально звучащее название после аристократических упоминаний Грибоедова и Жуковского - фамилия авиатора смешивалась с фамилией поэта опять же в силу соседства с классиком). Мы тогда пытались найти лазейку и поглядеть на фонтан во дворе дворца бракосочетаний (особняка «другого» Рериха). Серега говорил, что когда его квартира еще была коммунальной, то в дни бракосочетания разных звезд (фигуристов к примеру) в их окнах всегда висело куча голов, любопытных, стекшихся для наблюдения за вип-персонами - ведь вход в дворец был как раз напротив.
Но даже тогда, году в 2006-ом, не то что в 1987 или 92-ом у меня не было такого острого восхищения перед заповедностью этих мест. Хотя в 2000-ых мы ясно видели уже, как все вокруг крушат…
Тем не менее знакомство с Сергеем с самого начала открыло мне иной город, который я считал хотя и чужим, но вечным, неизменным. Каждый раз не оставляло чувство удивления, что среди такой старины можно спокойно пить чай, прогуливаться с собакой, болтать допоздна, чтобы потом возвращаться к метро Чистые пруды - тогда еще был открыт проход в решетке перед старыми домиками, выходящими на бульвар. В 80-е по бульварам мы доходили до Яузских ворот, Антей бежал впереди, ноги весело спешили под уклон. Все было непривычным и красивым, но вот ощущения бренности не возникало. И еще не было желания откопать какие-то книги, узнать историю домов. Запоминалось лишь то, что Серега рассказывал со слов старших, видимо.
Запомнился своеобразный «книжный шкаф», в который превратилась заложенная печь в той же зале.
Запомнилось огромное окно в ванной, которым Серега очень гордился - мы-то жили в типовых клетушках, какие уж там окна в санузлах!
2.
Самым романтическим вечером «на бульварах» стал для меня вечер знакомства с Татьяной. Тогда я вернулся из Евпатории, мне позвонил Сергей и позвал на арбуз. Арбуз стоял в комнате-зале в окружении зажженных свечей. Сергей, сидя на диване в обнимку с красивой девушкой, рассказывал о второй смене в лагере «Юность», где мы вместе проходили вожатскую практику, но откуда в июле я смотался. Девушка была вывезена из лагеря и впоследствии стала первой женой Сергея. А тогда я ничего не знал о будущем, слушал, как Серега и Таня классно поют под гитару, растворялся с мерцании свечей… Пришел друг Сергея Пьер (опять нечто непростительно аристократическое!). И когда коньяк (который я забыл упомянуть) окончательно сделал свое дело, и все трое буквально валились с ног, Тане пришлось возвращаться домой - на Таганку. Впервые в жизни из Харитоньевского я следовал до самой Таганки - по бульварам, мимо Швивой горки. Серега и Таня то и дело садились прямо посредине бульвара на землю, а Пьер поднимал их и подталкивал в спину. Благо нужно было спускаться, и толкать было не сложно. Тяжелее дело пошло, когда, миновав высотку на Котельнической, мы стали подниматься по Яузской наверх. Тут Пьер напряг все свои молодые силы - страше на пару лет, он казался мне совсем уже взрослым.
С Радищевской в 88 году к Таниному дому вела арка. В нее мы и нырнули с улицы. Во дворе наша нетрезвая и счастливая парочка долго и смачно целовалась, бухнувшись на скамеечке, а мы с Пьером наблюдали это эротическое зрелище (я был трезв, как стекло, ибо тогда вообще еще не пил).
Потом следовало новое возвращение, в час ночи у Сереги мы затеяли варить макароны, и ели их за столом, попавшим сюда по рассказу Сергея из квартиры Маяковского (стол был вывезен на дачу Серегиных родителей и вместе с ней согрел).
Внезапно со двора послышалось ласковое и настойчивое: «Петя! Петенька!» За взрослым и солидным Пьером пришла мама. Он быстро собрался и раскланялся. Мы же еще болтали, доедая макароны.
3.
Описать ту часть моей жизни в бульварно-московской среде не возможно и на ста страницах. Как Замоскворечье стало частью жизни благодаря училищу, так Чистые пруды, Харитоньевский и Огородная слобода ощущаются как часть меня, хотя и не столь огромная, как хотелось бы, потому что есть Серега.
Жаль, что остались мне чужими Арбат или Плющиха (на которой я даже почти не бывал!). И благо, что судьба забросила меня «к Харитонию» и юному Володе Ульянову, чей памятник перед Дворцом Пионеров (особняком Высоцких) служил фоном для фотографирования.
Ладно, а то это уже похоже на мемуары.
Бульварное кольцо - магическое, разорванное, но всегда притягивающее, забирающее, как омут, на дно старой Москвы с ее безумными воспоминаниями. Пока я буду здесь, пока это место не сотрут с лица земли, бульвары останутся для меня заповедным архипелагом счастья, странным теплым рифом среди равнодушного столичного моря.
Так получилось, что в рамках своей экскурсии по Хитровке я вывожу народ на Яузский бульвар, Александр Фролов - на бульвар Тверской, а с Александром Усольцевым мы вчера заканчивали путь на Чистопрудном. Заодно прошли по Малому Харитоньевскому переулку, памятному в ранней юности как улица Грибоедова, где жил дорогой мой кум Серега Бостанджиев. Слава Богу, и дом Серегин, и деревянные домики в Огородной слободе и большая часть застройки этих мест сохранилась. Хотя, конечно, судьба квартала, как и прочей старой Москвы, висит на волоске (пусть и не Ресину этот волосок перерезать).
Вдруг понял, что совсем иначе вижу все эти знакомые переулки и дворики, с 80-х переименованные. Тогда слышал от Сереги «На Стопани». А сейчас - Огородная слобода! (между тем он был и Фокиным, и Чудовским - до 1917-го и каким-то там еще - порядка пяти названий). Фамилия заместителя председателя Всесоюзного общества старых большевиков А. М. Стопани (1871-1932) звучала для меня таинственным упоминанием чьих-то стоп или даже ста юных пани, заблудившихся между домом пионеров и стеной швейцарского посольства. Само общество находилось в доме №6. Дом Серега мне показывал, но опять же сохранилось ощущение, что домом старых большевиков мы считали доходку с рыцарем в Гусятинковом архитектора Дубовского (к большевикам не имевшую отношения). По таинственной связи и в контексте разговоров перестроечных лет, рыцарь связывался с масонством и теми же большевиками. Проходили мы обычно мимо него уже под вечер, фигура в латах склонялась над нами и, казалось, могла ожить, как Медный всадник или памятник командора из сказки о Нильсе.
Несколько лет назад мы блуждали с Сержем по этим дворикам, которые он непрестанно поминал с ностальгией после того, как родители разменяли квартиру и уехали в Рабочий поселок (печально звучащее название после аристократических упоминаний Грибоедова и Жуковского - фамилия авиатора смешивалась с фамилией поэта опять же в силу соседства с классиком). Мы тогда пытались найти лазейку и поглядеть на фонтан во дворе дворца бракосочетаний (особняка «другого» Рериха). Серега говорил, что когда его квартира еще была коммунальной, то в дни бракосочетания разных звезд (фигуристов к примеру) в их окнах всегда висело куча голов, любопытных, стекшихся для наблюдения за вип-персонами - ведь вход в дворец был как раз напротив.
Но даже тогда, году в 2006-ом, не то что в 1987 или 92-ом у меня не было такого острого восхищения перед заповедностью этих мест. Хотя в 2000-ых мы ясно видели уже, как все вокруг крушат…
Тем не менее знакомство с Сергеем с самого начала открыло мне иной город, который я считал хотя и чужим, но вечным, неизменным. Каждый раз не оставляло чувство удивления, что среди такой старины можно спокойно пить чай, прогуливаться с собакой, болтать допоздна, чтобы потом возвращаться к метро Чистые пруды - тогда еще был открыт проход в решетке перед старыми домиками, выходящими на бульвар. В 80-е по бульварам мы доходили до Яузских ворот, Антей бежал впереди, ноги весело спешили под уклон. Все было непривычным и красивым, но вот ощущения бренности не возникало. И еще не было желания откопать какие-то книги, узнать историю домов. Запоминалось лишь то, что Серега рассказывал со слов старших, видимо.
Запомнился своеобразный «книжный шкаф», в который превратилась заложенная печь в той же зале.
Запомнилось огромное окно в ванной, которым Серега очень гордился - мы-то жили в типовых клетушках, какие уж там окна в санузлах!
2.
Самым романтическим вечером «на бульварах» стал для меня вечер знакомства с Татьяной. Тогда я вернулся из Евпатории, мне позвонил Сергей и позвал на арбуз. Арбуз стоял в комнате-зале в окружении зажженных свечей. Сергей, сидя на диване в обнимку с красивой девушкой, рассказывал о второй смене в лагере «Юность», где мы вместе проходили вожатскую практику, но откуда в июле я смотался. Девушка была вывезена из лагеря и впоследствии стала первой женой Сергея. А тогда я ничего не знал о будущем, слушал, как Серега и Таня классно поют под гитару, растворялся с мерцании свечей… Пришел друг Сергея Пьер (опять нечто непростительно аристократическое!). И когда коньяк (который я забыл упомянуть) окончательно сделал свое дело, и все трое буквально валились с ног, Тане пришлось возвращаться домой - на Таганку. Впервые в жизни из Харитоньевского я следовал до самой Таганки - по бульварам, мимо Швивой горки. Серега и Таня то и дело садились прямо посредине бульвара на землю, а Пьер поднимал их и подталкивал в спину. Благо нужно было спускаться, и толкать было не сложно. Тяжелее дело пошло, когда, миновав высотку на Котельнической, мы стали подниматься по Яузской наверх. Тут Пьер напряг все свои молодые силы - страше на пару лет, он казался мне совсем уже взрослым.
С Радищевской в 88 году к Таниному дому вела арка. В нее мы и нырнули с улицы. Во дворе наша нетрезвая и счастливая парочка долго и смачно целовалась, бухнувшись на скамеечке, а мы с Пьером наблюдали это эротическое зрелище (я был трезв, как стекло, ибо тогда вообще еще не пил).
Потом следовало новое возвращение, в час ночи у Сереги мы затеяли варить макароны, и ели их за столом, попавшим сюда по рассказу Сергея из квартиры Маяковского (стол был вывезен на дачу Серегиных родителей и вместе с ней согрел).
Внезапно со двора послышалось ласковое и настойчивое: «Петя! Петенька!» За взрослым и солидным Пьером пришла мама. Он быстро собрался и раскланялся. Мы же еще болтали, доедая макароны.
3.
Описать ту часть моей жизни в бульварно-московской среде не возможно и на ста страницах. Как Замоскворечье стало частью жизни благодаря училищу, так Чистые пруды, Харитоньевский и Огородная слобода ощущаются как часть меня, хотя и не столь огромная, как хотелось бы, потому что есть Серега.
Жаль, что остались мне чужими Арбат или Плющиха (на которой я даже почти не бывал!). И благо, что судьба забросила меня «к Харитонию» и юному Володе Ульянову, чей памятник перед Дворцом Пионеров (особняком Высоцких) служил фоном для фотографирования.
Ладно, а то это уже похоже на мемуары.