Эллада - в книгах и в памяти
*
*
*
*
Фото С. Бреля, 2002
Почему-то говорить не о тех странах, где побывал недавно, а о тех, образы которых уже изменились в памяти, превратились в живописные полотна, где ум-художник многое добавил в домашней мастерской, сделав натурные зарисовки основой для выражения собственной мысли.
Особенно волнуют меня воспоминания о Греции. Всякий раз читая об истории греческих полисов, рассматривая античные вазы или скульптуры в музее или на фотографии, думаю о впечатлениях живого столкновения с Микенами, Афинами, Фермопильским ущельем (теперь - простым шоссе на побережье с убогим памятником на обочине), со ступенчатыми склонами Дельф и гордом Зевса Дионом, местом скорее контуров и очерков, чем даже руин, а тем более зданий.
Вообще греческие руины оставляют в душе гораздо больший след, чем полностью сохранившиеся дворцы и замки Франции или Чехии. Пышное варварское наследие, лаконичная, вросшая в землю романская архитектура, почерневшая готика с ёлочными отростками и клювами монстров, барочное неистовство - зачастую скользят лишь по поверхности сознания. Они если не отпугивают, не холодят сердце, то оставляет равнодушным. Конечно, Нотр Дам де Пари захватывает - может, потому, что за ним встаёт сказочный мир романа Гюго. А может, в силу причастности неисчерпаемой мифологии Парижа. Конечно, некоторые чешские соборы заставляют изумлённо задирать голову. Но такое задирание головы, постоянное ощущение своей малости, зажатости в звериных лапах средневекового города (так близко к прошлому, что вот-вот помои на голову выплеснут) не даёт отдыха, не подталкивает к радостному пробуждению от тяжкого сна повседневной современности.
Иное дело - маленький греческий мир. Опять я читаю о малости греческого космоса и государства (государств, сообществ) в книгах. И припоминаю личные ощущения, следя на бумаге за движением спартанского ополчения или кораблей Делосского союза. В Греции, даже потерянной, едва видимой из травы и оливковых рощ, для меня намного больше подлинности, чем можно было ожидать. Больше, чем в жарком испанско-мавританском мире Кордобы и Толедо, переулках Монмартра, даже чем в итальянских городах-хоромах, где византийское и романское сплетаются в белом декоре баптистериев и кампанил.
Наверное, потому, что Эллада особенно внятно присутствует в уходящих московских особнячках, платьях девушек онегинской поры, самом пушкинском слоге или переложениях Дельвига, которые так хвалил Александр Сергеевич за их близость духу греческой музы. Деревянные колонны садового домика в Коломенском (десять раз поновлённого), фронтон полуутопленного в земле особняка, затерянного в Потаповском переулке, высота измученного перестройками Большого - призывают (позволяют?) помнить о Греции. Об этом в своё время прекрасно говорила Зоя Шубина, ощущающая подобные связи через инстинкт живописца (что мне дороже многих научных и академических доказательств).
Но и вне Москвы, вне России, десятков и сотен затерянных в глухих зарослях усадеб, Эллада представляется родной. Конечно, Великие Метеоры, странные столбы, приютившие монастыри, или рыбная вонь с лотков переделанных турками Афин выпадают из этого мира. Но тем красноречивее осколки, остатки античного.
Помню, как освещённая глыба Акрополя ночью парила над Афинами, подчёркнуто иная, неземная. Помню в Дельфах нагромождение глыб на месте, где восседала пифия, вдыхая ядовитую гадость, льющуюся чуть ли не из Аида… Объятия театров, где легко разносится чистый голос путешественника-итальянца, холм, скрывающий могилу Филиппа Македонского. Пусть латано-перелатано то наследие, пусть заново поднято из земли, пусть одна жалкая колонна высится над россыпью мрамора, а статуя богини молчит над зеленью воды в небольшом бассейне, ощущение, что молчание говорит и неподвижность дышит.
Воспоминания о Греции способны порождать особый ритм, строить гармонический строй, которого не достаёт душе (и телу, а в случае греческом их соединение логично). И невысокий Олимп возвышает так же, как Кавказские громады, пусть и не сравним с Гималаями. Но ведь Эверест лежит в иной плоскости, в нашей культуре он не существует, поэтому, как духовная единица, непостижимо далёк (даже не высок). А вот Олимп дышит уютным соседством богов, родных по кругу детского чтения, по привкусу очага Одиссея. Где Гималаи - пропасть, окончание знакомого бытия, там Олимп - центр дома, с него реально виден весь мир (во всяком случае тот «цивилизованный» мир, который знали греки). Ощущая себя греком на Олимпе, осознаёшь себя также хозяином мира и родоначальником истории. Я это помню, хотя мы провели на смотровой площадке легендарной горы от силы полчаса. За эти полчаса я обозревал вселенную греков легко и непринуждённо.
Также проникновенно ощущались и Дельфы, где я сорвал душистый листок лаврушки и приложил к уху, чтобы хоть на минуту почувствовать в себе увенчанного поэта. Или просто поэта-грека. В ближней, раскинувшейся у подножия города долине что-то сжигали, несколько столбов полупрозрачного дыма вилось среди остатков храмовых строений, разместившихся на разной высоте. Всё это перед глазами, как сейчас, и над минутой «сейчас» - вне времени. Просто звучит: «Дельфы», «даль», «дорога»… И Греция, как источник вдохновения, не иссякает.
*
*
*
Фото С. Бреля, 2002
Почему-то говорить не о тех странах, где побывал недавно, а о тех, образы которых уже изменились в памяти, превратились в живописные полотна, где ум-художник многое добавил в домашней мастерской, сделав натурные зарисовки основой для выражения собственной мысли.
Особенно волнуют меня воспоминания о Греции. Всякий раз читая об истории греческих полисов, рассматривая античные вазы или скульптуры в музее или на фотографии, думаю о впечатлениях живого столкновения с Микенами, Афинами, Фермопильским ущельем (теперь - простым шоссе на побережье с убогим памятником на обочине), со ступенчатыми склонами Дельф и гордом Зевса Дионом, местом скорее контуров и очерков, чем даже руин, а тем более зданий.
Вообще греческие руины оставляют в душе гораздо больший след, чем полностью сохранившиеся дворцы и замки Франции или Чехии. Пышное варварское наследие, лаконичная, вросшая в землю романская архитектура, почерневшая готика с ёлочными отростками и клювами монстров, барочное неистовство - зачастую скользят лишь по поверхности сознания. Они если не отпугивают, не холодят сердце, то оставляет равнодушным. Конечно, Нотр Дам де Пари захватывает - может, потому, что за ним встаёт сказочный мир романа Гюго. А может, в силу причастности неисчерпаемой мифологии Парижа. Конечно, некоторые чешские соборы заставляют изумлённо задирать голову. Но такое задирание головы, постоянное ощущение своей малости, зажатости в звериных лапах средневекового города (так близко к прошлому, что вот-вот помои на голову выплеснут) не даёт отдыха, не подталкивает к радостному пробуждению от тяжкого сна повседневной современности.
Иное дело - маленький греческий мир. Опять я читаю о малости греческого космоса и государства (государств, сообществ) в книгах. И припоминаю личные ощущения, следя на бумаге за движением спартанского ополчения или кораблей Делосского союза. В Греции, даже потерянной, едва видимой из травы и оливковых рощ, для меня намного больше подлинности, чем можно было ожидать. Больше, чем в жарком испанско-мавританском мире Кордобы и Толедо, переулках Монмартра, даже чем в итальянских городах-хоромах, где византийское и романское сплетаются в белом декоре баптистериев и кампанил.
Наверное, потому, что Эллада особенно внятно присутствует в уходящих московских особнячках, платьях девушек онегинской поры, самом пушкинском слоге или переложениях Дельвига, которые так хвалил Александр Сергеевич за их близость духу греческой музы. Деревянные колонны садового домика в Коломенском (десять раз поновлённого), фронтон полуутопленного в земле особняка, затерянного в Потаповском переулке, высота измученного перестройками Большого - призывают (позволяют?) помнить о Греции. Об этом в своё время прекрасно говорила Зоя Шубина, ощущающая подобные связи через инстинкт живописца (что мне дороже многих научных и академических доказательств).
Но и вне Москвы, вне России, десятков и сотен затерянных в глухих зарослях усадеб, Эллада представляется родной. Конечно, Великие Метеоры, странные столбы, приютившие монастыри, или рыбная вонь с лотков переделанных турками Афин выпадают из этого мира. Но тем красноречивее осколки, остатки античного.
Помню, как освещённая глыба Акрополя ночью парила над Афинами, подчёркнуто иная, неземная. Помню в Дельфах нагромождение глыб на месте, где восседала пифия, вдыхая ядовитую гадость, льющуюся чуть ли не из Аида… Объятия театров, где легко разносится чистый голос путешественника-итальянца, холм, скрывающий могилу Филиппа Македонского. Пусть латано-перелатано то наследие, пусть заново поднято из земли, пусть одна жалкая колонна высится над россыпью мрамора, а статуя богини молчит над зеленью воды в небольшом бассейне, ощущение, что молчание говорит и неподвижность дышит.
Воспоминания о Греции способны порождать особый ритм, строить гармонический строй, которого не достаёт душе (и телу, а в случае греческом их соединение логично). И невысокий Олимп возвышает так же, как Кавказские громады, пусть и не сравним с Гималаями. Но ведь Эверест лежит в иной плоскости, в нашей культуре он не существует, поэтому, как духовная единица, непостижимо далёк (даже не высок). А вот Олимп дышит уютным соседством богов, родных по кругу детского чтения, по привкусу очага Одиссея. Где Гималаи - пропасть, окончание знакомого бытия, там Олимп - центр дома, с него реально виден весь мир (во всяком случае тот «цивилизованный» мир, который знали греки). Ощущая себя греком на Олимпе, осознаёшь себя также хозяином мира и родоначальником истории. Я это помню, хотя мы провели на смотровой площадке легендарной горы от силы полчаса. За эти полчаса я обозревал вселенную греков легко и непринуждённо.
Также проникновенно ощущались и Дельфы, где я сорвал душистый листок лаврушки и приложил к уху, чтобы хоть на минуту почувствовать в себе увенчанного поэта. Или просто поэта-грека. В ближней, раскинувшейся у подножия города долине что-то сжигали, несколько столбов полупрозрачного дыма вилось среди остатков храмовых строений, разместившихся на разной высоте. Всё это перед глазами, как сейчас, и над минутой «сейчас» - вне времени. Просто звучит: «Дельфы», «даль», «дорога»… И Греция, как источник вдохновения, не иссякает.