Аню закосило в литературоведческий журнализм
В суете сует готовясь к экзамену по руслиту, успела заглотить Стругацких, Пелевина, Гроссмана и подоживить 4-летней давности полувоспоминания о "Докторе Живаго", "Москве-Петушки", Солженицыне, Шаламове, Саше Соколове и по мелочи, ну, понимаете.
Как это я читала у Гроссмана - один герой (шестилетний и погибший в газовой камере) "ощущал странную и страшную кашу, смысл которой он бы понял лет через десять-двадцать, но исходящие от которой страх и чудо он способен был почувствовать всем существом".
Прекрасная метафора для нашей литературы - странная и страшная каша, исходящие от которой страх и чудо я способна была почувствовать, когда была в десятом классе, но понимать которую начинаю на выпускном курсе (самонадеянно сказала, да). Когда я была в десятом классе, это именно что было страх и чудо, потрясающие вымыслы, всегда взвинчивавшие страсть к идеалу, порой - жестоко, насильно, материалистически безжалостно (но это было привычно). Как я думала тогда - господи, зачем они убили Киру и почему Румата сошёл с ума и в эпилоге нашёл скелет в конце шоссе - "анизотропном (=нельзя повернуть назад), как история"? Ах, какая красивая книжка, думала я.
А вот теперь всё совсем иначе, с тем же "Пикником на обочине". Подумать если - ещё одна замечательная метафора для всей русской литературы XX века. Финальный эпизод в частности, да и не только он. Я не имею в виду последние фразы, которые про "счастье для всех даром", я имею в виду саму ситуацию: в финале Артур бежит с холма вниз к Золотому Шару и гибнет в ловушке, и Шухарт, который идёт за ним, про это знает, и он намеренно ведёт Артура туда, считает его "говорящей отмычкой", человеческим инструментом, с помощью которого только и можно пробиться к "Машине желаний". И потом уже знаменитый монолог. На самом деле, я заметила следующее: во всех прочитанных мной книгах эта ситуация повторялась - что в "Жизни и судьбе", что в "Омоне Ра", да просто везде. Персонажи превращаются в человеческие отмычки и погибают, и в их смерти нет ничего героического, только много животной жалости и страха. И автор идёт за ними, как сталкер Шухарт, у которого дома сидит живой труп отца и мутант-дочь, и шепчёт: "Я иду к тебе, я животное, у меня забрали всё, но душу не забрали, меня не научили думать, но ты разберись, что там в моей душе - счастье для всех, даром...".
Страшная, на деле, книжка, хоть и читается упоительно. Страшная потому, что в ней меньше вымысла, чем кажется - утешающего вымысла, soft embalmer, творческого воображения, устраивающего мир и его концептуализирующего вдоль своих осей, художнической "чары" Диккенса, Мелвилла, Джордж Элиот, Бальзака, Флобера. Миметические миры русской литературы - это не благостная иллюзия, не творческий режим взаимодействия с повседневностью и собой в повседневности, это блуждание по Зоне Посещения историческим катаклизмом, прогулка по ловушкам травм, их обкидывание гаечками художественных средств (см.первую часть ПНО), умерщвление героев в мясорубках, чтобы пробраться - не к машине желания, а к какому-то надрыву внутри себя, к концу пелевиновского "Омон Ра", где герой выясняет, что никакого космоса не было, был только тоннель под метро, где он изображал покорение советским зондом луны, а весь экипаж корабля погиб, чтобы он мог это сделать. И в каждом садняще открытом финале - какой-то головокружительный идеализм, вечная непредрешенность, которая за обещанием и, в общем-то, бесплодной и отчаянно бездумной надеждой на изменение, что-то новое прячет растерянность, страх, ощущение
Утраченного.
Ещё есть одна фраза хорошая в Пикнике - один герой, рассматривая артефакты из Зоны, говорит: "это же свалившиеся с неба ответы на вопросы, которые мы не умеем себе задать". Вот и все эти книжки - свалившиеся с неба ответы на вопросы, которые нам (абстрактным нам) страшно себе задавать. И сами ответы страшно - но потому безрассудно хочется - произносить. Наверное, поэтому именно литература считается проводником высших нравственных смыслов - ей страшно, но она безрассудно озвучивает. Она свидетельствует. Она меняет свои функции - и мы привычно думаем, что именно в такой функции она и должна нам служить, быть сталкером, который водит по Зоне.
Но ром-герм, кажется, изрядно испортил меня, и я больше не хочу этого.
Пойду писать диплом.
Как это я читала у Гроссмана - один герой (шестилетний и погибший в газовой камере) "ощущал странную и страшную кашу, смысл которой он бы понял лет через десять-двадцать, но исходящие от которой страх и чудо он способен был почувствовать всем существом".
Прекрасная метафора для нашей литературы - странная и страшная каша, исходящие от которой страх и чудо я способна была почувствовать, когда была в десятом классе, но понимать которую начинаю на выпускном курсе (самонадеянно сказала, да). Когда я была в десятом классе, это именно что было страх и чудо, потрясающие вымыслы, всегда взвинчивавшие страсть к идеалу, порой - жестоко, насильно, материалистически безжалостно (но это было привычно). Как я думала тогда - господи, зачем они убили Киру и почему Румата сошёл с ума и в эпилоге нашёл скелет в конце шоссе - "анизотропном (=нельзя повернуть назад), как история"? Ах, какая красивая книжка, думала я.
А вот теперь всё совсем иначе, с тем же "Пикником на обочине". Подумать если - ещё одна замечательная метафора для всей русской литературы XX века. Финальный эпизод в частности, да и не только он. Я не имею в виду последние фразы, которые про "счастье для всех даром", я имею в виду саму ситуацию: в финале Артур бежит с холма вниз к Золотому Шару и гибнет в ловушке, и Шухарт, который идёт за ним, про это знает, и он намеренно ведёт Артура туда, считает его "говорящей отмычкой", человеческим инструментом, с помощью которого только и можно пробиться к "Машине желаний". И потом уже знаменитый монолог. На самом деле, я заметила следующее: во всех прочитанных мной книгах эта ситуация повторялась - что в "Жизни и судьбе", что в "Омоне Ра", да просто везде. Персонажи превращаются в человеческие отмычки и погибают, и в их смерти нет ничего героического, только много животной жалости и страха. И автор идёт за ними, как сталкер Шухарт, у которого дома сидит живой труп отца и мутант-дочь, и шепчёт: "Я иду к тебе, я животное, у меня забрали всё, но душу не забрали, меня не научили думать, но ты разберись, что там в моей душе - счастье для всех, даром...".
Страшная, на деле, книжка, хоть и читается упоительно. Страшная потому, что в ней меньше вымысла, чем кажется - утешающего вымысла, soft embalmer, творческого воображения, устраивающего мир и его концептуализирующего вдоль своих осей, художнической "чары" Диккенса, Мелвилла, Джордж Элиот, Бальзака, Флобера. Миметические миры русской литературы - это не благостная иллюзия, не творческий режим взаимодействия с повседневностью и собой в повседневности, это блуждание по Зоне Посещения историческим катаклизмом, прогулка по ловушкам травм, их обкидывание гаечками художественных средств (см.первую часть ПНО), умерщвление героев в мясорубках, чтобы пробраться - не к машине желания, а к какому-то надрыву внутри себя, к концу пелевиновского "Омон Ра", где герой выясняет, что никакого космоса не было, был только тоннель под метро, где он изображал покорение советским зондом луны, а весь экипаж корабля погиб, чтобы он мог это сделать. И в каждом садняще открытом финале - какой-то головокружительный идеализм, вечная непредрешенность, которая за обещанием и, в общем-то, бесплодной и отчаянно бездумной надеждой на изменение, что-то новое прячет растерянность, страх, ощущение
Утраченного.
Ещё есть одна фраза хорошая в Пикнике - один герой, рассматривая артефакты из Зоны, говорит: "это же свалившиеся с неба ответы на вопросы, которые мы не умеем себе задать". Вот и все эти книжки - свалившиеся с неба ответы на вопросы, которые нам (абстрактным нам) страшно себе задавать. И сами ответы страшно - но потому безрассудно хочется - произносить. Наверное, поэтому именно литература считается проводником высших нравственных смыслов - ей страшно, но она безрассудно озвучивает. Она свидетельствует. Она меняет свои функции - и мы привычно думаем, что именно в такой функции она и должна нам служить, быть сталкером, который водит по Зоне.
Но ром-герм, кажется, изрядно испортил меня, и я больше не хочу этого.
Пойду писать диплом.