Читая Лорку.
Почти всё его творчество посвящено описанию страстей и их влияния на человека, и в то же время Лорку нельзя назвать "воспевающим страсти". Это честный поэт и он реалистично повествует о результатах страстей: они бесплодны, их итог - страдания и смерть, духовная и физическая.
Хотя мне кажется, что у Лермонтова это получилось лучше:
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой...
Но у Лорки есть немногочисленные произведения, где страсти хоть и присутствуют, но они приглушены, ограждены пределами, светят, но не сжигают. Это "Мадригал городу Сантьяго", "Сант Яго" - прекрасная сказка о святом Иакове, и мое любимое стихотворение - "Цыганка-монахиня".
Это, конечно, тоже не более чем сказка. Если человек так чувствует - то ему будет очень трудно бороться со своими эмоциями, и уж точно это не для монастыря. Я помню мемуары людей, имевших призвание к монашеству - им мирское было неприятно и ничего из мира не хотелось.
Но какая прекрасная мечта: полнота и цельность чувств - и отсутствие их мрачных и отталкивающих проявлений.
Вернее сказать, почти отсутствие.
Вот что говорят комментарии.
Пять апельсинов с кухни
дохнули прохладой винной.
В оригинале упомянуты грейпфруты (toronja). В испанской народной символике этот плод означает запретную любовь, часто - любовь монахини.
Пять сладостных ран Христовых
из альмерийской долины.
В Гранаде, в монастырской кухне есть особый род пирожных, именуемых «раны Христовы», а также одноименный сорт настурций с темно-красными крапинками на цветках. Но, возможно, речь идет всего лишь о разрезанных пополам, посыпанных сахаром и поставленных на солнце (впитывать сахар) плодах.
Надо же, какие мрачные ассоциации. Не зря мне всё время хотелось отбросить это четверостишие.
Но какая потрясающая живопись словом. Всё как будто видишь, и даже грейпфрутом пахнет.
Безмолвье мирта и мела.
И мальвы в травах ковровых.
Она левкой вышивает
на жёлтой ткани покрова.
Кружится свет семиперый
над серою сетью лампы.
Собор, как медведь цыганский,
ворчит, поднимая лапы.
А шьёт она так красиво!
Склонясь над иглой в экстазе,
всю ткань бы она покрыла
цветами своих фантазий!
Какие банты магнолий
в росинках блёсток стеклянных!
Как лёг на складки покрова
узор луны и шафрана!
Пять апельсинов с кухни
дохнули прохладой винной.
Пять сладостных ран Христовых
из альмерийской долины.
В её зрачках раздвоившись,
куда-то всадник проехал.
Тугую грудь колыхнуло
последним отзвуком эха.
И от далёких нагорий
с дымною мглой по ущельям
сжалось цыганское сердце,
полное мёдом и хмелем.
О, как равнина крутая
сотнею солнц заплескала!
О, как сознанье туманя,
вздыбились реки и скалы!..
Но снова цветы на ткани,
и свет предвечерья кроткий
в шахматы с ветром играет
возле оконной решётки.
Хотя мне кажется, что у Лермонтова это получилось лучше:
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой...
Но у Лорки есть немногочисленные произведения, где страсти хоть и присутствуют, но они приглушены, ограждены пределами, светят, но не сжигают. Это "Мадригал городу Сантьяго", "Сант Яго" - прекрасная сказка о святом Иакове, и мое любимое стихотворение - "Цыганка-монахиня".
Это, конечно, тоже не более чем сказка. Если человек так чувствует - то ему будет очень трудно бороться со своими эмоциями, и уж точно это не для монастыря. Я помню мемуары людей, имевших призвание к монашеству - им мирское было неприятно и ничего из мира не хотелось.
Но какая прекрасная мечта: полнота и цельность чувств - и отсутствие их мрачных и отталкивающих проявлений.
Вернее сказать, почти отсутствие.
Вот что говорят комментарии.
Пять апельсинов с кухни
дохнули прохладой винной.
В оригинале упомянуты грейпфруты (toronja). В испанской народной символике этот плод означает запретную любовь, часто - любовь монахини.
Пять сладостных ран Христовых
из альмерийской долины.
В Гранаде, в монастырской кухне есть особый род пирожных, именуемых «раны Христовы», а также одноименный сорт настурций с темно-красными крапинками на цветках. Но, возможно, речь идет всего лишь о разрезанных пополам, посыпанных сахаром и поставленных на солнце (впитывать сахар) плодах.
Надо же, какие мрачные ассоциации. Не зря мне всё время хотелось отбросить это четверостишие.
Но какая потрясающая живопись словом. Всё как будто видишь, и даже грейпфрутом пахнет.
Безмолвье мирта и мела.
И мальвы в травах ковровых.
Она левкой вышивает
на жёлтой ткани покрова.
Кружится свет семиперый
над серою сетью лампы.
Собор, как медведь цыганский,
ворчит, поднимая лапы.
А шьёт она так красиво!
Склонясь над иглой в экстазе,
всю ткань бы она покрыла
цветами своих фантазий!
Какие банты магнолий
в росинках блёсток стеклянных!
Как лёг на складки покрова
узор луны и шафрана!
Пять апельсинов с кухни
дохнули прохладой винной.
Пять сладостных ран Христовых
из альмерийской долины.
В её зрачках раздвоившись,
куда-то всадник проехал.
Тугую грудь колыхнуло
последним отзвуком эха.
И от далёких нагорий
с дымною мглой по ущельям
сжалось цыганское сердце,
полное мёдом и хмелем.
О, как равнина крутая
сотнею солнц заплескала!
О, как сознанье туманя,
вздыбились реки и скалы!..
Но снова цветы на ткани,
и свет предвечерья кроткий
в шахматы с ветром играет
возле оконной решётки.