Ивлин Во, "Возвращение в Брайдсхед"
Здесь в возрасте тридцати девяти лет я почувствовал себя стариком. Я
стал уставать к вечеру, и мне было лень выходить в город; у меня появились
собственнические пристрастия к определенным стульям и газетам; перед ужином
я обязательно выпивал ровно три рюмки джина и ложился спать сразу же после
девятичасового выпуска последних известий. А за час до побудки уже не спал и
находился в самом дурном расположении духа.
Здесь умерла моя последняя любовь. Ее смерть произошла самым банальным
образом. Однажды, сравнительно незадолго до нашего отъезда, когда я
проснулся, как обычно, до побудки и лежал, глядя в темноту, и под мерный
храп и сонное бормотание остальных четырех обитателей военного домика
перебирал в мыслях заботы предстоящего дня -- не забыл ли я назначить двух
капралов на стрелковую подготовку, не окажется ли у меня сегодня опять самое
большое число невозвращенцев из отпуска, можно ли доверить Хуперу занятия по
топографии с допризывниками,-- лежа так в предрассветной тьме, я вдруг с
ужасом осознал, что привычное, наболевшее успело тихо умереть в моей душе;
при этом я почувствовал себя так же, как чувствует себя муж, который на
четвертом году брака вдруг понял, что не испытывает больше ни страсти, ни
нежности, ни уважения к еще недавно любимой жене; не радуется ее присутствию
и не стремится радовать ее и совершенно не интересуется тем, что она
подумает, сделает или скажет; и нет у него надежды ничего исправить, и не в
чем упрекнуть себя за то, что случилось. Я познал до конца весь унылый ход
супружеского разочарования, мы прошли, армия и я, через все стадии -- от
первых жадных восторгов до этого конца, когда из всего, что нас связывало,
остались только хладные узы закона, долга и привычки. Сыграны уже все сцены
домашней трагедии -- прежние легкие размолвки постепенно участились, слезы
перестали трогать, примирения утратили сладость, и родились отчужденность и
холодное неодобрение и все растущая уверенность, что всему виною не я, а
она, предмет моей любви. Я различил в ее голосе неискренние ноты и теперь
ловил их в каждой фразе; увидел у нее пустой, подозрительный взгляд
непонимания и эгоистические, жесткие складки в углах ее рта. Я изучил ее,
как изучают женщину, с которой живут одним домом, день за днем, в
продолжении трех с половиной лет, и я знал все ее неряшливые привычки, все
искусственные, затверженные приемы ее очарования, ее зависть и корысть и
манеру нервно потирать пальцы, говоря ложь. Лишенная обаяния, она теперь
предстала передо мной как чужой и чуждый мне человек, с которым я
нерасторжимо связал себя в минуту неразумия.
…мы с ними больше не пересекались; как это бывает в Англии и
только в Англии, мы оказались в двух различных мирах, в двух разных
планетарных системах личных знакомств; для этого явления можно найти,
насколько я понимаю, прекрасную метафору из области физики, в том, как
частицы энергии группируются и перегруппировываются в отдельные
магнетические системы; метафора эта сама просится на бумагу, если только вы
можете со знанием дела трактовать о соответствующих явлениях; я же способен
сказать только, что в Англии имеется бесчисленное множество подобных тесных
кружков, и можно жить, как жили мы с Джулией, на соседних улицах, видеть по
временам в отдалении один загородный горизонт; можно симпатизировать друг
другу, вчуже интересоваться даже, как сложились наши жизни, и сожалеть, что
судьба нас развела, отлично зная, что стоит только в одно прекрасное утро
снять трубку телефона, и твой голос прозвучит у изголовья другого, как бы
распахнув двери и войдя вместе с солнцем и апельсиновым соком, и, однако же,
так никогда и не сделать этого шага, покоряясь центростремительной силе
наших отдельных мирков и холоду космического пространства между ними.
Блаженная лень молодости! Как неповторима она и как важна. И как
быстро, как невозвратимо проходит! Увлечения, благородные порывы, иллюзии,
разочарования -- эти признанные атрибуты юности остаются с нами в течение
всей жизни. Из них составляется самая жизнь; но блаженное ничегонеделание --
отдохновение еще не натруженных жил, огражденного, внутрь себя обращенного
ума -- принадлежит только юности и умирает вместе с ней.
Как-то в одном из шкафов мы нашли большую черную лакированную жестянку
с масляными красками, еще вполне пригодными к употреблению.
-- Это мама купила года два назад. Кто-то ей сказал, будто
по-настоящему оценить красоту мира можно, только пытаясь изобразить ее.
Вот и кончился любительский спектакль; режиссер застегнул барашковый
полушубок и получил гонорар, и безутешные дамы остались без своего
руководителя. Лишенные его руководства, они не вовремя подают реплики и
перевирают слова; он нужен им, чтобы позвонить к поднятию занавеса, чтобы
верно направить огни рампы; им необходим его шепот в кулисах, его властный
взгляд, брошенный на дирижера; без него не стало фотографов из
иллюстрированных еженедельников, не стало организованного доброжелательства
и благосклонного ожидания публики. Все, что их соединяло, было общее
служение искусству; и вот золотые кружева и бархат уложены и возвращены
костюмеру, и серая униформа буден пришла им на смену. Несколько счастливых
часов репетиций, несколько экстатических мгновений спектакля они исполняли
блестящие роли, они были своими собственными великими предками со знаменитых
портретов, на которых, как предполагалось, отдаленно походили, и вот теперь
все позади, и в хмуром свете осеннего дня они должны вернуться к себе домой:
к мужу, который слишком часто приезжает в Лондон; к любовнику, который
проигрывается в карты; к ребенку, который слишком быстро растет.
Люди говорили, что она создала меня, но сама она
признавала за собой только ту заслугу, что обеспечила мне благоприятную
обстановку; она твердо верила в мой талант и "артистический темперамент", а
также в ту истину, что сделанное тайно как бы не сделано вовсе.
-- Страшно подумать,-- сказала однажды Джулия,-- как ты совершенно
забыл Себастьяна.
-- Он был предтечей.
-- Так ты сказал тогда, во время шторма. Но мне иногда кажется, что,
может быть, я тоже только предтеча.
"Может быть,-- думал я, ощутив, как ее слова повисли между нами в
воздухе, точно клок табачного дыма, чтобы потом растаять как дым и не
оставить в душе следа,-- может быть, всякая наша любовь -- это лишь знак,
лишь символ, лишь случайные слова, начертанные мимоходом на заборах и
тротуарах вдоль длинного, утомительного пути, уже пройденного до нас
многими; может быть, ты и я -- лишь некие образы, и грусть, посещающая нас
порою, рождается разочарованием, которое мы испытываем в своих поисках,
тщась уловить в другом то, что мелькает тенью впереди и скрывается за
поворотом, так и не подпустив к себе".
-- Вы рассказали про Себастьяна Джулии?
-- Только в основных чертах; не так подробно, как вам. Она ведь никогда
не любила его так, как любим мы.
"Любим". Это прозвучало мне упреком; для Корделии у глагола "любить" не
было прошедшего времени.
Потом в одно прекрасное утро его подберут у ворот умирающим и во время
соборования только по глазам увидят, что он еще в сознании. И поверьте, это
не самый скверный способ прожить жизнь.
Я вспомнил юношу с плюшевым мишкой под сенью цветущих каштанов и
сказал:
-- Да. Но это трудно было предвидеть. Я надеюсь, он не страдает?
-- Думаю, что страдает. Кто может себе представить, какие страдания
испытывает человек с таким увечьем, как у него,-- лишенный собственного
достоинства, лишенный воли? Невозможно быть святым, не страдая. У него это
приняло такую форму... Я видела столько страданий за последние годы; и
столько еще предстоит всем нам в самом близком будущем. Это -- родник
любви...-- И, снисходя к моему язычеству, она добавила: -- Там очень
красиво, где он сейчас живет,-- белые аркады у моря, колокольня, зеленые
грядки с овощами и монах, поливающий их на закате. Я засмеялся:
-- Вы знали, что я не смогу понять?
-- Вы и Джулия...-- отозвалась она. А потом, уже по дороге к дому,
вдруг спросила: -- Скажите, когда вы вчера меня увидели, подумали вы:
"Бедняжка Корделия, была такое милое дитя, а выросла некрасивая и набожная
старая дева, посвятившая себя благотворительности"? Подумали вы:
"Загубленная жизнь"?
Было не время кривить душой, и я ответил:
-- Да. Подумал. Но сейчас я уже в этом не так уверен.
-- Забавно,-- сказала она.-- Именно это слово пришло мне в голову при
виде вас и Джулии. Когда мы вчера сидели с няней в детской, я подумала:
"Загубленная страсть".
Сколько раз в жизни, думалось мне, я вот так останавливался
вдруг на полном скаку, словно лошадь, испугавшаяся препятствия, и пятился,
не слушаясь шпор, не решаясь даже вытянуть шею и обнюхать то, что
встретилось на пути.
И еще другой образ представился мне -- арктическое жилище и в нем
одинокий зимовщик-охотник среди своих мехов при керосиновой лампе и горящем
очаге; в хижине у него сухо и тепло и все убрано и чисто, а за стенами
свирепствует последняя зимняя пурга и наметает сугроб к самой двери.
Огромный белый груз в полном безмолвии налегает на бревна, засов дрожит в
скобе; с каждой минутой все выше растет наметаемый в темноте сугроб, а
когда, наконец, ветер стихнет и лучи проглянувшего солнца упадут на
обледенелый склон и начнется медленное таяние, где-то высоко вверху
сдвинется снежный пласт, заскользит, обрушится, набирая силу, и вот уже весь
склон понесется вниз, и тогда маленькая, освещенная лампой хижина
распахнется, расколется и покатится вниз, скрываясь из глаз, низвергаясь с
лавиной в глубокое ущелье.
стал уставать к вечеру, и мне было лень выходить в город; у меня появились
собственнические пристрастия к определенным стульям и газетам; перед ужином
я обязательно выпивал ровно три рюмки джина и ложился спать сразу же после
девятичасового выпуска последних известий. А за час до побудки уже не спал и
находился в самом дурном расположении духа.
Здесь умерла моя последняя любовь. Ее смерть произошла самым банальным
образом. Однажды, сравнительно незадолго до нашего отъезда, когда я
проснулся, как обычно, до побудки и лежал, глядя в темноту, и под мерный
храп и сонное бормотание остальных четырех обитателей военного домика
перебирал в мыслях заботы предстоящего дня -- не забыл ли я назначить двух
капралов на стрелковую подготовку, не окажется ли у меня сегодня опять самое
большое число невозвращенцев из отпуска, можно ли доверить Хуперу занятия по
топографии с допризывниками,-- лежа так в предрассветной тьме, я вдруг с
ужасом осознал, что привычное, наболевшее успело тихо умереть в моей душе;
при этом я почувствовал себя так же, как чувствует себя муж, который на
четвертом году брака вдруг понял, что не испытывает больше ни страсти, ни
нежности, ни уважения к еще недавно любимой жене; не радуется ее присутствию
и не стремится радовать ее и совершенно не интересуется тем, что она
подумает, сделает или скажет; и нет у него надежды ничего исправить, и не в
чем упрекнуть себя за то, что случилось. Я познал до конца весь унылый ход
супружеского разочарования, мы прошли, армия и я, через все стадии -- от
первых жадных восторгов до этого конца, когда из всего, что нас связывало,
остались только хладные узы закона, долга и привычки. Сыграны уже все сцены
домашней трагедии -- прежние легкие размолвки постепенно участились, слезы
перестали трогать, примирения утратили сладость, и родились отчужденность и
холодное неодобрение и все растущая уверенность, что всему виною не я, а
она, предмет моей любви. Я различил в ее голосе неискренние ноты и теперь
ловил их в каждой фразе; увидел у нее пустой, подозрительный взгляд
непонимания и эгоистические, жесткие складки в углах ее рта. Я изучил ее,
как изучают женщину, с которой живут одним домом, день за днем, в
продолжении трех с половиной лет, и я знал все ее неряшливые привычки, все
искусственные, затверженные приемы ее очарования, ее зависть и корысть и
манеру нервно потирать пальцы, говоря ложь. Лишенная обаяния, она теперь
предстала передо мной как чужой и чуждый мне человек, с которым я
нерасторжимо связал себя в минуту неразумия.
…мы с ними больше не пересекались; как это бывает в Англии и
только в Англии, мы оказались в двух различных мирах, в двух разных
планетарных системах личных знакомств; для этого явления можно найти,
насколько я понимаю, прекрасную метафору из области физики, в том, как
частицы энергии группируются и перегруппировываются в отдельные
магнетические системы; метафора эта сама просится на бумагу, если только вы
можете со знанием дела трактовать о соответствующих явлениях; я же способен
сказать только, что в Англии имеется бесчисленное множество подобных тесных
кружков, и можно жить, как жили мы с Джулией, на соседних улицах, видеть по
временам в отдалении один загородный горизонт; можно симпатизировать друг
другу, вчуже интересоваться даже, как сложились наши жизни, и сожалеть, что
судьба нас развела, отлично зная, что стоит только в одно прекрасное утро
снять трубку телефона, и твой голос прозвучит у изголовья другого, как бы
распахнув двери и войдя вместе с солнцем и апельсиновым соком, и, однако же,
так никогда и не сделать этого шага, покоряясь центростремительной силе
наших отдельных мирков и холоду космического пространства между ними.
Блаженная лень молодости! Как неповторима она и как важна. И как
быстро, как невозвратимо проходит! Увлечения, благородные порывы, иллюзии,
разочарования -- эти признанные атрибуты юности остаются с нами в течение
всей жизни. Из них составляется самая жизнь; но блаженное ничегонеделание --
отдохновение еще не натруженных жил, огражденного, внутрь себя обращенного
ума -- принадлежит только юности и умирает вместе с ней.
Как-то в одном из шкафов мы нашли большую черную лакированную жестянку
с масляными красками, еще вполне пригодными к употреблению.
-- Это мама купила года два назад. Кто-то ей сказал, будто
по-настоящему оценить красоту мира можно, только пытаясь изобразить ее.
Вот и кончился любительский спектакль; режиссер застегнул барашковый
полушубок и получил гонорар, и безутешные дамы остались без своего
руководителя. Лишенные его руководства, они не вовремя подают реплики и
перевирают слова; он нужен им, чтобы позвонить к поднятию занавеса, чтобы
верно направить огни рампы; им необходим его шепот в кулисах, его властный
взгляд, брошенный на дирижера; без него не стало фотографов из
иллюстрированных еженедельников, не стало организованного доброжелательства
и благосклонного ожидания публики. Все, что их соединяло, было общее
служение искусству; и вот золотые кружева и бархат уложены и возвращены
костюмеру, и серая униформа буден пришла им на смену. Несколько счастливых
часов репетиций, несколько экстатических мгновений спектакля они исполняли
блестящие роли, они были своими собственными великими предками со знаменитых
портретов, на которых, как предполагалось, отдаленно походили, и вот теперь
все позади, и в хмуром свете осеннего дня они должны вернуться к себе домой:
к мужу, который слишком часто приезжает в Лондон; к любовнику, который
проигрывается в карты; к ребенку, который слишком быстро растет.
Люди говорили, что она создала меня, но сама она
признавала за собой только ту заслугу, что обеспечила мне благоприятную
обстановку; она твердо верила в мой талант и "артистический темперамент", а
также в ту истину, что сделанное тайно как бы не сделано вовсе.
-- Страшно подумать,-- сказала однажды Джулия,-- как ты совершенно
забыл Себастьяна.
-- Он был предтечей.
-- Так ты сказал тогда, во время шторма. Но мне иногда кажется, что,
может быть, я тоже только предтеча.
"Может быть,-- думал я, ощутив, как ее слова повисли между нами в
воздухе, точно клок табачного дыма, чтобы потом растаять как дым и не
оставить в душе следа,-- может быть, всякая наша любовь -- это лишь знак,
лишь символ, лишь случайные слова, начертанные мимоходом на заборах и
тротуарах вдоль длинного, утомительного пути, уже пройденного до нас
многими; может быть, ты и я -- лишь некие образы, и грусть, посещающая нас
порою, рождается разочарованием, которое мы испытываем в своих поисках,
тщась уловить в другом то, что мелькает тенью впереди и скрывается за
поворотом, так и не подпустив к себе".
-- Вы рассказали про Себастьяна Джулии?
-- Только в основных чертах; не так подробно, как вам. Она ведь никогда
не любила его так, как любим мы.
"Любим". Это прозвучало мне упреком; для Корделии у глагола "любить" не
было прошедшего времени.
Потом в одно прекрасное утро его подберут у ворот умирающим и во время
соборования только по глазам увидят, что он еще в сознании. И поверьте, это
не самый скверный способ прожить жизнь.
Я вспомнил юношу с плюшевым мишкой под сенью цветущих каштанов и
сказал:
-- Да. Но это трудно было предвидеть. Я надеюсь, он не страдает?
-- Думаю, что страдает. Кто может себе представить, какие страдания
испытывает человек с таким увечьем, как у него,-- лишенный собственного
достоинства, лишенный воли? Невозможно быть святым, не страдая. У него это
приняло такую форму... Я видела столько страданий за последние годы; и
столько еще предстоит всем нам в самом близком будущем. Это -- родник
любви...-- И, снисходя к моему язычеству, она добавила: -- Там очень
красиво, где он сейчас живет,-- белые аркады у моря, колокольня, зеленые
грядки с овощами и монах, поливающий их на закате. Я засмеялся:
-- Вы знали, что я не смогу понять?
-- Вы и Джулия...-- отозвалась она. А потом, уже по дороге к дому,
вдруг спросила: -- Скажите, когда вы вчера меня увидели, подумали вы:
"Бедняжка Корделия, была такое милое дитя, а выросла некрасивая и набожная
старая дева, посвятившая себя благотворительности"? Подумали вы:
"Загубленная жизнь"?
Было не время кривить душой, и я ответил:
-- Да. Подумал. Но сейчас я уже в этом не так уверен.
-- Забавно,-- сказала она.-- Именно это слово пришло мне в голову при
виде вас и Джулии. Когда мы вчера сидели с няней в детской, я подумала:
"Загубленная страсть".
Сколько раз в жизни, думалось мне, я вот так останавливался
вдруг на полном скаку, словно лошадь, испугавшаяся препятствия, и пятился,
не слушаясь шпор, не решаясь даже вытянуть шею и обнюхать то, что
встретилось на пути.
И еще другой образ представился мне -- арктическое жилище и в нем
одинокий зимовщик-охотник среди своих мехов при керосиновой лампе и горящем
очаге; в хижине у него сухо и тепло и все убрано и чисто, а за стенами
свирепствует последняя зимняя пурга и наметает сугроб к самой двери.
Огромный белый груз в полном безмолвии налегает на бревна, засов дрожит в
скобе; с каждой минутой все выше растет наметаемый в темноте сугроб, а
когда, наконец, ветер стихнет и лучи проглянувшего солнца упадут на
обледенелый склон и начнется медленное таяние, где-то высоко вверху
сдвинется снежный пласт, заскользит, обрушится, набирая силу, и вот уже весь
склон понесется вниз, и тогда маленькая, освещенная лампой хижина
распахнется, расколется и покатится вниз, скрываясь из глаз, низвергаясь с
лавиной в глубокое ущелье.