Мечеслав
Наверное, так чувствуют себя дома, оставленные людьми… Ещё недавно здесь было тепло и шумно, кто-то кому-то признавался в любви, а кто-то - напротив - кричал о своей ненависти; там пытались успокоить капризничающего ребёнка, а здесь - готовились проститься с почтенной матроной, суровой матерью обширного семейства; в подвале вели непримиримую войну коты и крысы - а на чердаке, ближе к небу, подростки постигали искусство любви… И вдруг: «Ваш дом будет расселён»… Жители радостно пакуют вещи - шутка ли: своя, отдельная, квартира вместо двенадцати метров в коммуналке на пятерых! - почтенная матрона решает повременить с визитом к Богу - а кто, нет, таки кто, я вас спрашиваю, сможет правильно организовать переезд? Эта неумёха, которую взял в жёны мой Сёмочка?! Ой, не смешите мою капельницу! А подростки усиленно посещают чердак - где гарантия, что ещё удастся встретиться?
Да, не все так рады переезду: старая Матильда, помнящая ещё революцию, поставившую всё с ног на голову и до сих пор вызывающую горячие споры, переезжать не хочет… Она родилась в этом доме, пережила Гражданскую и борьбу с контрреволюционерами (почему говорят только про тридцать седьмой? папА арестовали гораздо раньше!), не умерла в блокаду… Они всегда были вместе: Матильда и этот старый дом. Старый дом, ровесник папА… Когда-то он привёл молодую жену в восемь комнат на третьем этаже - сейчас его дочери принадлежала одна малюсенькая каморка, длинная и узкая, как школьный пенал времён её юности. И она так хотела умереть здесь, в этих стенах! Но, видать, Господь решил иначе, решил испытать её напоследок… а что, это ж испытание: в её без малого сто лет переезжать на - страшно выговорить! - Ржевку. А там неподалёку - полигон, где папА… нет-нет, этого не могло быть, это когда начали всё очернять - придумали. Чтобы сказка была страшнее! ПапА просто уехал - и не смог из-за войны вернуться… просто уехал… И Матильда привычно утирает глаза: нет, это я не плачу, это возраст, милый мой, возраст… а вот только уехать - это предать старого друга. Что, сынок, никак нельзя остаться? Мне ж немного осталось…
Нельзя… Никому - нельзя. Дом будут реставрировать… наверное. В документах так. А на самом деле? Да мне-то откуда знать, я должен просто помочь Вам переехать. Там у Вас, Матильда Ароновна, отдельная квартира будет. Там балкон - как вся Ваша конура. Да что ж Вы плачете-то, ей-богу, не надо!..
И дом остаётся один… Коты и крысы, заключив перемирие, уходят в другие подвалы. На чердаках более не слышно стыдливого девичьего «я ещё никогда…», но всё чаще раздаётся храп пьяного бомжа… А старый дом вспоминает: когда он был совсем юн, в его комнатах читали стихи и танцевали до утра… «Мадмуазель, позвольте пригласить Вас на вальс!» - «Простите, я его обещала Андрэ… Но за Вами шоттиш!». «Ах, Алекса, Евгений так на меня посмотрел! Мне кажется, он влюблён в меня! Как ты думаешь, Алекса? Что?!.. Он говорил это - тебе??? Ах, а я считала тебя своей подругой!». «Скажите, Николя, как Вы думаете, кто более прав: эсеры или эсдеки?» - «Ах, право, какая безделица! Более правы те, кто сейчас наливают коньяк!». А потом пришло странное время: стало темно и холодно, вместо ярких и весёлых каминов топили «буржуйки», а на обед ели такое, что раньше и скотине не давали. И - злобились друг на друга: «Да где твой-то муж, милочка?! А я те скажу - на Соловках твой муж! И ты, как жена контр-ре-волюци-оне-ра, должна быть там же! Но раз наша власть, народная, к вам, буржуям, так по-хорошему, я не буду молчать! Я скажу куда следоват! Ишь, она с Мотькой-блётькой своей в шести комнатах, а я со всем семейством в двух! Что? Что ты сказала, сучка?! Я из деревни явилась? Да, я из деревни! Да мы всю жизнь вас, буржуев, кормили! Паша! Паша, твою мать, куда прёшь, чёрт окаянный, пьянь скотинская! Детей разбудишь, ончутка тебя побери! Вот, милочка, видишь, каково мне-то, а? А ты тут в шести комнатах расселась и ждёшь, сучка, что Пашка-та мой детей порешит! В домком скажу, пусть по суду революции судят!»… И - из года в год - всё менялось. Было страшно: когда люди умирали от голода, а дома падали друг на друга, как сбитые доминошки. Было весело: когда всё закончилось, и в каждом выжившем доме плясали под патефон и пели разные песни: весёлые и грустные, и - непременно - про чёрного ворона… Потом опять было страшно: когда "вороны" приезжали по ночам и непременно склёвывали одного-двух "воробушков"… А потом - опять весело: снова звучали стихи, снова танцевали! Да, это уже были не те ритмы, но звенел девичий смех, но снова спорили о политике, но снова обсуждали красоту обнажённой ножки прелестницы…
Вот в те годы родился он. Отец не был мужем его матери: хотел, но она сказала «Нет!». «Кто ты? Ну посмотри на себя - кто ты? Художник? Ах, художник! Не хрен собачий, да… И как зовут тебя, художник? Васнецов? Петров-Водкин? Сальвадор Дали? Никто ты и звать тебя никак!»… Её отец был никому не известен: хирург в заштатной клинике. Её мать в юности покоряла подмостки с агит-бригадами. Она - его мать - она была Королевой. Она была такой, когда носила гордо свой живот под осуждающими взглядами старух, она была такой, когда привезла из роддома попискивающий (он долго не плакал) свёрток. Она была такой, когда, прижимая наследника левой рукой к левому боку, правой - свободной - печатала тексты. Она была такой, когда её уводили странные дяди - от него, не ревущего (как она просила), но не понимающего, что происходит… В последний раз тогда она была Королевой…
Мама вернулась, когда он пошёл в школу… «Славик! Как я скучала!»…
Она подарила ему броское имя: Мечислав. Во дворе его дразнили: «Мячик!». В школе ожидалось то же. Во дворе знали, что он сирота… К первому сентября она вернулась - поверженная королева. «Славик, я отведу тебя в школу!». Голос всё тот же: глубокий, низкий, красивый… А лицо… а фигура… Зечка - она и в Африке зечка! «Нет, мама, меня отведёт Матильда!»… И пусть она плачет - это же она, а не он! Он много слёз пролил: дразнили, били… Не он занимался подрывом государства, она! Она! Она во всём виновата: и что папы нет, и что баушка умерла родами, и что он один рос… Хорошо, Матильда: сказала всем - мой, мол, внук, двоюродный. Ни в какой детдом не дам! И не дала… А эта… явилась: зубов не хватает, взгляд рыщет, боязливый… Что в ней отец увидел такого?!
Чуть позже, будучи уже гордым своей «звёздочкой» октябрёнка, он приехал к отцу. Сам нашёл: по адресам на письмах к «королевне» вычислил. Там была другая семья… «Я тебе не нужен, папа?» - «Я тебя не знаю…» - «Вася, кто это? Мальчик, ты чей?» - молчаливый взгляд: «Папа?»… «Не знаю, милая, пионер, макулатуру просит»…
«Ой, сын пришёл! Толик, руки убрал! Нах убрал! Я сказала! Сын пришёл!» - «Да ладно, мам, я к Матильде…»
В десять лет - первый поцелуй. Ей было четырнадцать. Она была опытная: уже год как опытная… Целуя его в губы (противно! От неё слюной пахнет, сигаретами, пивом «для храбрости»… от него - тоже, да ещё рвотой: сигареты не прижились; но это ему - противно, а она всё стерпит, на то и девка!), запустила руку ему в штаны: «О, да ты почти готов!»… А он - голова закружилась, как при высокой температуре, лицом ей в ямку на шее: «Я люблю тебя!»…
Вспоминал потом не раз - смеялся над собой всегда. И к той, первой, уважение сохранил: а мог бы стать таким, как все! Вот если бы она тогда сказала не «фигня, ты меня просто хочешь!», а «и я тебя!» - точно потерялся бы… И сейчас бегали бы дети-внуки, а он сидел бы - нет, не в кресле-качалке, а на табуретке, и кричал бы не «абанамат», а «Лиза, что тебе от Вовы надо?!», был бы, наверное, счастлив… но была бы обуза: семья.
В тринадцать лет была первая женщина: на пятнадцать лет старше. У нее была дочь - пятилетняя пугливая лань с огромными тёмными глазами. А ещё у неё был муж - на зоне… «Люблю тебя! Будь моей!» - «Нет… Зачем тебе портить анкету?» - «У меня мать - зечка… алкашка…» - «Нет!»…
Лгал: мать не была алкашка. Не пила вообще. Курила - много, и не только табак. Но не пила - даже в праздники. Она была очень некрасива: зона не оставила половины зубов, волосы поредели и поседели, левая рука почти отнялась… Она была прекрасна: глаза сверкали безумием юности, спина была гордо выпрямлена, каждый шаг был грациозен… Он любил её - и стыдился ужасно…
Гроза началась неожиданно: страна меняла генсеков, старшее поколение жило в ожидании ловушки, младшее - освобождения. И на этом фоне она закричала: «Хватит!»… Матильда, уже не молодая, но ещё цепкая и сильная, выгнала его: «Там, сударь мой, Аннет ждёт от Вас розу, которую можно засушить в гербарий, и слов, которые можно записать в дневник. И да, юноша, не забудьте её поцеловать! Вам всё равно - а ей будет, о чём слёзы лить»…
Купил розу. Принёс. Поцеловал. Утром вернулся: «Где мама?»…
«Никого не жалко, ничего надолго»… - спел потом его знакомый…
Девочки шли, как приливная волна: в час - десятки, только успевай выбирать. Он был красив, умён, сын репрессированной, да ещё и загадочным именем… Много ли ребят во дворе зовут Мечеслав? Расставаясь утром с очередной красоткой, он никогда не знал, с кем будет вечером. Зачем? Так интереснее!
Он знал, что каждая вторая дева в него влюблена. Это льстило. Он чувствовал себя победителем, этаким дон-жуаном… Красивое лицо, высокий рост, широкие плечи, узкие бёдра… Идеал, просто чудесный и идеальный идеал…
«А ведь это про тебя!» - одна из подруг одной из бывших его женщин прислала ему кассету, где нон-стопом был записан «Старик Козлодоев»… Ах, как он злился! А вот сейчас - перестал…
Они грустят вместе: побитый молью ловелас и дом с отлетающей штукатуркой. У них обоих практически нет перспектив: дом скорее всего снесут, а он, вчерашний донжуан, вышел в тираж. У дома есть преимущество: его любили и любят... что нельзя сказать о сыне этого дома: любить-то его любили… давно. Когда ещё был СССР…
Им не осталось ничего, кроме грусти… Иногда во двор дома заходят люди с фотоаппаратом - дом знает, что был прав тот, маленький, толстый, рыжий: «Эти кадры сохранят тебя»… Дом - после смерти - будет жить…
В мир пришла ещё одна «Мечеславовна»… Он - счастливый отец - прислал цветы, встретил, забрал дитя: «Дочь - да, моя, ты - мне не интересна более»… Дочь выросла. Сын вырос. Да не один. Да не одна… «Я же твой отец»… А сын улыбается и ничего не говорит - как и он, Мечеслав, в том возрасте. И на порог - не пускает…
Осень… Вода тяжёлая не только в Неве - везде… Он идёт по городу - бывший, везде и у всех бывший… Сейчас бы не холодный воздух, а «чёрную, смелую женщину, в день победы», но нет ни чёрной, ни белой, ни азиатки…
К дому подходит техника… Первыми - как положено - складываются верхние этажи…
Мечеслав уходит вперёд - ждать…