заметки
Интеллектуалом в семье был папа, основным заработчиком, опять же, папа. Но всеми делами семьи управляла мама, и это было нормальное разделение труда. Я хорошо помню своих бабушек: в моей семье всегда главенствовали женщины, а бабушка со стороны отца еще и отличалась жестким характером и цепким аналитическим умом, который она сохранила до глубокой старости. Бабушка Рая была родом из Кременца, ее огромная семья так и осталась на территории Польши, лишь один из десяти братьев перебрался в Москву, работал в книготорговле. У меня лежит журнал “Советская книжная торговля” с небольшой статьей о Иосифе (Юзе) Ройхеле. Называлась статья “Старый книжник”. Название официальное, но совершенно верное. Когда я общался с дядей Юзей (так его все называли), он уже был очень стар - и, Боже, какие сокровища стояли у него на книжных полках… Книги, которые он мне дарил, не сохранились. Что-то позднее мне удалось восстановить - совсем недавно. Это были “такие же” книги. Но, увы, не те же самые…
Я могу рассказывать о своей семье очень долго. Это была большая, разветвленная семья. Родители были единственными детьми, зато хватало двоюродных, троюродных бабушек, дедушек, сестер. Множество людей, живых и мертвых, смотрели на меня с групповых фотографий, которые я перебирал с детства. Я понимал, что во времени я не один, а разница между живыми и мертвыми не так уж велика. Многое из семейных легенд, большинством которых я обязан своим бабушкам - Рае и Ханне, - включено в мою книгу “Семейный архив”.
Самые ранние воспоминания у меня касаются городка Старобельска Ворошиловградской (ныне Луганской) области. Вот я тяну руку к резиновому петушку, лежащему в пыли, а мама оттаскивает меня от игрушки. А вот такой же петушок, только цветной - лежит на моей кровати. Что произошло? Мне купили похожую игрушку, или в промежутке между двумя воспоминаниями я начал различать цвета? У психологов существует поверье, что первые воспоминания “программируют” биографию. В отношении меня это совершенно верно: всю жизнь меня оттаскивали от того, к чему я тянулся. Но, в конце концов, я все же получал своего цветного резинового петушка.
Кстати, откуда пришло слово “резиновый”? Я не мог тогда оценить и назвать материал, из которого была сделана игрушка. Наверное, и сейчас я многое не могу оценить и назвать. Слово приходит позже, иногда - слишком поздно. Как-то я сказал, что “записки молодого врача” лучше писать, когда врач уже далеко не молод.
Старобельск - это место, куда папу отправили по распределению, а если говорить точнее, то место, куда ему пришлось уехать из Одессы. С учетом сложившихся обстоятельств это было неслыханной удачей.
С огромным трудом папе удалось избежать отправки в Казахстан…
Когда я родился, папе было двадцать шесть лет, маме двадцать три. Я помню, мы жили в доме, который стоял в центре большого участка - нам принадлежала половина этого дома. Когда-то я говорил папе с мамой, что помню время, когда мне было два с половиной года. Они мне не поверили. Тогда я сел и нарисовал им план того дома и двора, где мы жили, указал, где были качели, где сарай, как добираться от дома до больницы. Помню веранду на сваях, высокое крыльцо, груду песка и лягушек-жерлянок с оранжевыми пятнышками на брюшке. Почему мама кричала на меня, когда я приносил их домой?
Помню кур, разгребающих пыль и мелкую гальку. Помню огромного визжащего борова, которого куда-то тащили несколько человек, по-видимому, я уже догадывался - зачем.
Это было бедное, а иногда и почти нищее детство. Все работали, но на те деньги, которые тогда платили врачам, прожить было почти невозможно. Иногда пациенты из села приносили курицу - это была традиционная взятка доктору со времен Древней Греции. Асклепию, богу врачевания, приносили в жертву петушка, и эта традиция сохранилась до советских времен.
Последние слова Сократа: “Мы должны петуха Асклепию”.
Супружеским ложем родителям служил матрас, установленный на козлах. Я спал на железной кроватке с никелированной спинкой. На стенке висел коврик, вышитый болгарским крестом, - девочка с мячиком и щенок. В изголовье на табурете стояла китайская роза.
Да и позднее - уже в Одессе - мебель была фанерная, без всяких изысков. Среди этих убогих предметов - несколько очень хороших, случайно оставшихся, потому что все, что находилось в квартире родственников до войны, было разграблено во время оккупации. Лучшее - резной ореховый буфетик находился в ужасном состоянии и был выставлен в коридор коммунальной квартиры. Я отреставрировал его уже после того, как родители эмигрировали. Сохранилось и кресло, в котором любила сидеть моя бабушка Рая, поставив ноги на небольшую скамеечку… Кресло прибыло из Черновцов, в нем чувствовалось влияние конструктивизма.
Все ходили “в дешевом затрапезе”. Атрибуты того “немыслимого быта” налицо. Клопы - да. Тараканы - да. Растопка печки углем - да, подвалы, куда надо было сходить, чтобы набрать все тот же уголь (дрова лежали в коридоре), - да. Об этом всем я пишу, может быть, чаще, чем следует. А вот о чем я написал в одном стихотворении, но мне жена посоветовала вычеркнуть эти строчки как неправдоподобные:
“В том подвале стреляло людей ЧК,
От шершавой известки горит щека….”
Строки были вычеркнуты. Но в том доме, где мы жили в Одессе, действительно располагалось ЧК. Во дворе, где я играл ребенком, расстреливали. Действие рассказа Бабеля “Фроим Грач” происходит именно в этом доме. На площади Потемкинцев, ныне вновь - Екатерининской. И я своими глазами видел предсмертные надписи на стенах, когда в возрасте десять-одиннадцать лет я мальчишкой лазил по подвалам с китайским фонариком.
Когда говорят правду, создается впечатление искусственности или надуманности. Я часто замечал, что не бывает потрясающих надуманных фактов и чувств: ты никогда не выдумаешь и не прочувствуешь таких вещей, которые показывает тебе реальность…
Вот такова была общая атмосфера “золотого детства”: папа работал, мама работала, воспитывала меня в Одессе одна бабушка, в Черновцах - другая. Почему-то меня очень хотели выучить музыке, которую в детские годы я очень любил, но несколько лет в музыкальной школе привели к тому, что я бросил даже слушать музыку, не только играть, и до сих пор слова “Сонатины” Клементи, “Бирюльки” Майкапара, “Этюды” Черни приводят меня в ужас. Только через лет пять после бегства из музшколы я “отошел”, и сегодня у меня очень хорошая классическая и джазовая фонотека, и музыка для меня один из главных наркотиков. А иногда, если никого нет дома - сажусь к инструменту.
Слушаю старую музыку и, минуя девятнадцатый, музыку XX века. Очевидно, я так и не простил романтикам того, что их в основном и преподавали в музыкальной школе.
Я могу рассказывать о своей семье очень долго. Это была большая, разветвленная семья. Родители были единственными детьми, зато хватало двоюродных, троюродных бабушек, дедушек, сестер. Множество людей, живых и мертвых, смотрели на меня с групповых фотографий, которые я перебирал с детства. Я понимал, что во времени я не один, а разница между живыми и мертвыми не так уж велика. Многое из семейных легенд, большинством которых я обязан своим бабушкам - Рае и Ханне, - включено в мою книгу “Семейный архив”.
Самые ранние воспоминания у меня касаются городка Старобельска Ворошиловградской (ныне Луганской) области. Вот я тяну руку к резиновому петушку, лежащему в пыли, а мама оттаскивает меня от игрушки. А вот такой же петушок, только цветной - лежит на моей кровати. Что произошло? Мне купили похожую игрушку, или в промежутке между двумя воспоминаниями я начал различать цвета? У психологов существует поверье, что первые воспоминания “программируют” биографию. В отношении меня это совершенно верно: всю жизнь меня оттаскивали от того, к чему я тянулся. Но, в конце концов, я все же получал своего цветного резинового петушка.
Кстати, откуда пришло слово “резиновый”? Я не мог тогда оценить и назвать материал, из которого была сделана игрушка. Наверное, и сейчас я многое не могу оценить и назвать. Слово приходит позже, иногда - слишком поздно. Как-то я сказал, что “записки молодого врача” лучше писать, когда врач уже далеко не молод.
Старобельск - это место, куда папу отправили по распределению, а если говорить точнее, то место, куда ему пришлось уехать из Одессы. С учетом сложившихся обстоятельств это было неслыханной удачей.
С огромным трудом папе удалось избежать отправки в Казахстан…
Когда я родился, папе было двадцать шесть лет, маме двадцать три. Я помню, мы жили в доме, который стоял в центре большого участка - нам принадлежала половина этого дома. Когда-то я говорил папе с мамой, что помню время, когда мне было два с половиной года. Они мне не поверили. Тогда я сел и нарисовал им план того дома и двора, где мы жили, указал, где были качели, где сарай, как добираться от дома до больницы. Помню веранду на сваях, высокое крыльцо, груду песка и лягушек-жерлянок с оранжевыми пятнышками на брюшке. Почему мама кричала на меня, когда я приносил их домой?
Помню кур, разгребающих пыль и мелкую гальку. Помню огромного визжащего борова, которого куда-то тащили несколько человек, по-видимому, я уже догадывался - зачем.
Это было бедное, а иногда и почти нищее детство. Все работали, но на те деньги, которые тогда платили врачам, прожить было почти невозможно. Иногда пациенты из села приносили курицу - это была традиционная взятка доктору со времен Древней Греции. Асклепию, богу врачевания, приносили в жертву петушка, и эта традиция сохранилась до советских времен.
Последние слова Сократа: “Мы должны петуха Асклепию”.
Супружеским ложем родителям служил матрас, установленный на козлах. Я спал на железной кроватке с никелированной спинкой. На стенке висел коврик, вышитый болгарским крестом, - девочка с мячиком и щенок. В изголовье на табурете стояла китайская роза.
Да и позднее - уже в Одессе - мебель была фанерная, без всяких изысков. Среди этих убогих предметов - несколько очень хороших, случайно оставшихся, потому что все, что находилось в квартире родственников до войны, было разграблено во время оккупации. Лучшее - резной ореховый буфетик находился в ужасном состоянии и был выставлен в коридор коммунальной квартиры. Я отреставрировал его уже после того, как родители эмигрировали. Сохранилось и кресло, в котором любила сидеть моя бабушка Рая, поставив ноги на небольшую скамеечку… Кресло прибыло из Черновцов, в нем чувствовалось влияние конструктивизма.
Все ходили “в дешевом затрапезе”. Атрибуты того “немыслимого быта” налицо. Клопы - да. Тараканы - да. Растопка печки углем - да, подвалы, куда надо было сходить, чтобы набрать все тот же уголь (дрова лежали в коридоре), - да. Об этом всем я пишу, может быть, чаще, чем следует. А вот о чем я написал в одном стихотворении, но мне жена посоветовала вычеркнуть эти строчки как неправдоподобные:
“В том подвале стреляло людей ЧК,
От шершавой известки горит щека….”
Строки были вычеркнуты. Но в том доме, где мы жили в Одессе, действительно располагалось ЧК. Во дворе, где я играл ребенком, расстреливали. Действие рассказа Бабеля “Фроим Грач” происходит именно в этом доме. На площади Потемкинцев, ныне вновь - Екатерининской. И я своими глазами видел предсмертные надписи на стенах, когда в возрасте десять-одиннадцать лет я мальчишкой лазил по подвалам с китайским фонариком.
Когда говорят правду, создается впечатление искусственности или надуманности. Я часто замечал, что не бывает потрясающих надуманных фактов и чувств: ты никогда не выдумаешь и не прочувствуешь таких вещей, которые показывает тебе реальность…
Вот такова была общая атмосфера “золотого детства”: папа работал, мама работала, воспитывала меня в Одессе одна бабушка, в Черновцах - другая. Почему-то меня очень хотели выучить музыке, которую в детские годы я очень любил, но несколько лет в музыкальной школе привели к тому, что я бросил даже слушать музыку, не только играть, и до сих пор слова “Сонатины” Клементи, “Бирюльки” Майкапара, “Этюды” Черни приводят меня в ужас. Только через лет пять после бегства из музшколы я “отошел”, и сегодня у меня очень хорошая классическая и джазовая фонотека, и музыка для меня один из главных наркотиков. А иногда, если никого нет дома - сажусь к инструменту.
Слушаю старую музыку и, минуя девятнадцатый, музыку XX века. Очевидно, я так и не простил романтикам того, что их в основном и преподавали в музыкальной школе.