В КОМ ПРИЧИНА?
Начавшиеся одна за другой политические публичные акции (за реновацию, против оной, за Исаакий, против, за того, за другого, эдакая китайская подделка под «бунташный» XVII век - медный бунт, соляной, стрелецкий, бунты Разина, Болотникова. Кстати, Болотников был «боевой холоп» князя Телятевского - очень похоже на Навального) требуют понимания причин происходящего, хотя все чаще происходят ситуации, когда понимание невозможно в силу отсутствия самого предмета, над которым можно подумать. Мы ведь думаем «над чем-то», то есть в самой терминологии указана необходимость приподниматься над предметом думания, ибо с высоты лучше видно. Но над отметкой абсолютного нуля приподняться нельзя. Любое явление, самое незначительное возвышение, будет по определению выше нуля, станет самодостаточно, что уничтожает критерии. Нельзя оттолкнуться от пустоты, невозможно думать о пустоте.
В случае с бунташным ренессансом подумать все-таки есть над чем. В нем интересно то, что протестующие люди сами формируют и создают свои проблемы, думая, что на площадях они их решают. На самом деле они идут на акции за проблемами. У них есть настрой, который не может разрешиться дома, в комфорте и они идут, желая быть разогнанными, обруганными, оскорбленными. В это есть своеобразный социальный феномен, не всегда осознаваемый самим социумом. Репрессированные в 1930-е годы хотели быть репрессированными и расстрелянными, были к этому готовы, к Сорбонне в 1960-е люди вышли именно потому, что у них все было. Люди на Болотной хотели, чтобы их разогнали, оскорбили и унизили и когда этого не произошло, протест сдулся точно по Канту, который говорил о феномене ожидания чего-то большего, что оборачивается ничем. Характерно то, что протест того времени был построен на хихиканье и стебе, что само по себе было диагнозом. Смех, анекдот всегда имеет характер окончательного вывода, свидетельствует о сознательном отказе от понимания, закрывает дальнейший путь. Раз ты смеешься, значит, ты уже все понял и все тебе ясно. Прежде всего ясно то, что сделать ты ничего не можешь и бороться ты не хочешь.
На насилие в отношении себя перманентно настроена правозащита, интеллигенция, которая, как точно сказал кто-то «не может простить Ельцину, что ее не перевешали». Комфорт насилия, особенно в русской культуре, тоже существует, и поэтому все Кашины, Соколовские, Павленские, Варламовы и прочие, кто некогда «пострадал» от властей ли, или от кого-то еще или пока не страдал, просто хотят ходить с битыми и вымазанными зеленкой лицами и поэтому постоянно соскальзывают в провокации, насилие, конфликт. Мало того, без этого желания битого лица они перестанут существовать. И это нужно иметь в виду.
Откуда это парадоксальное стремление? Оно рождается тогда, когда социальная и политическая (часто эти две вещи не разделяются) жизнь ускользает от понимания, становится невозможна для понимания. Что нужно сделать в этой ситуации? Социальную (политическую) жизнь надо превратить в личную, понять ее в этих категориях и, наконец, решить проблемы. Таким образом, зеленое или битое лицо отдельного конкретного человека, его испорченная машина или костюм становятся социально-политическим феноменом, переосмысляются иначе, хотя, например, в аналогичной ситуации ограбление Ленина в Сокольниках или даже покушение на него Каплан стало, скорее, религиозным феноменом, нежели политическим.
Именно поэтому современные «аналитики» в Телеграме, Твиттере или на каналах постоянно рассказывают о своей личной жизни, переругиваются с приятелями, жалуются на здоровье, всерьез считая, что осмысляют некие политические феномены, что что-то сообщают важное. Именно поэтому против реновации вышло столько людей - речь шла об их личной, конкретной жизни, которая вдруг стала общественной проблемой. И когда выходили против того, кто нам не Димон, то выходили не против его особняков, а оплакивать свои несостоявшиеся и негодовать по поводу своих стандартных квартир.
То есть протестующие и их лидеры не очень понимают собственную мотивацию, складывающуюся зачастую из незначительного повода, всаженного в мощную почву «коллективного бессознательного» Школы Анналов. Соответственно, власть тоже живет в координате «генетической памяти», самый сильный эпизод которой - расстрелы 1937 года. Массовые убийства того времени (а затем еще более массовые жертвы войны) задали очень своеобразную планку оценки взаимоотношений недовольной части общества и власти. А именно - убийства и все остальное. То есть если власть никого не убивает, то все остальное разумно и справедливо. Убийства не прощаются, все остальное да. Поэтому Новочеркасск стал приговором для Хрущева, а Вильнюс и Баку для Горбачева. Поэтому же и все сегодняшние претензии к власти по поводу гонений на недовольных не встречают понимания - не расстреливают же. Обратим внимание на то, что до сих пор не сформировалась терминология, в рамках которой можно было бы описать реакцию властей на оппозицию. Это репрессии? Террор? Если это репрессии и террор, тогда что было 80 лет назад? Значит, не репрессии. Преследования? Это ни о чем. Так что же это тогда?
Еще одни интересный для понимания феномен - исчезновение, сознательное умаление слишком рьяных апологетов системы. Ресторанного вышибалу Прилепина сослали в Донбасс, давно не видно Кургиняна и Старикова, увял шизофреник Проханов. Можно обратить внимание на подобные процессы в СССР. Далеко не все, кто был гоним, были врагами системы. Так, были, например, запрещены Селищев, Платонов, запрещали и уничижали Зощенко. То есть тех людей, которые находились внутри системы и были абсолютно лояльными людьми, мало того, стали ее защитниками, побывав во врагах (сегодня тоже большинство «патриотов» из бывших врагов). В этих же системных категориях они писали свои книги.
В чем же проблема? Не в том, что тем, кто первым ловит кусок со стола, достается и первая затрещина. А в том, что именно в этой лояльности они перешли допустимую грань. Они простодушно вскрывали истинные намерения общества, отражающего власть. Примечательно то, что само общество, как правило, не могло поверить, что это его намерения, но каким-то шестым чувством оно себя узнавало безошибочно и пугалось. Усугублялось это немаловажным обстоятельством - те, кто писал тексты, сами не понимали, что писали. Самая большая ошибка это записывать Мандельштама в борцы с системой за то, что он в разгар тридцатых написал «Мы живем, под собою не чуя страны…» Он более всего был против некачественных литературных переводов и разрешенной литературы, а не против Сталина, а написал, потому что написалось. Сказалось. Он просто создавал идеальную ситуацию борьбы со злом, вовсе не собираясь с ним бороться. И, вполне возможно, не понимал, что с ним потом произошло и почему.
В заключение стоит сказать, что и те и другие работают на сохранение системы. Тут возникает парадокс - и те и другие готовы жертвовать очень многим для сохранения системы, но не готовы жертвовать ничем, чтобы что-то реально изменить. Все они прекрасно понимают, что в условиях реальной политической конкуренции Навальный не продержится и суток, в условиях реальной экономической конкуренции какой-нибудь «великий дизайнер» Лебедев лопнет через три часа, в условиях реальной интеллектуальной конкуренции все до единого российские ВУЗы закроются к вечеру того же дня, а «философы» и «журналисты» типа Дугина и Кашина пойдут лесом, поочередно двигая ногами. Status Quo выгоден всем. Именно поэтому система все более твердеет, консервируется. А начнет все меняться лишь тогда, когда они придут не уговаривать власть быть честной, а начнут создавать свои структуры, которые создадут параллельную реальность. Есть же уже «теневое» образование.
Но этого не будет еще долго.
В случае с бунташным ренессансом подумать все-таки есть над чем. В нем интересно то, что протестующие люди сами формируют и создают свои проблемы, думая, что на площадях они их решают. На самом деле они идут на акции за проблемами. У них есть настрой, который не может разрешиться дома, в комфорте и они идут, желая быть разогнанными, обруганными, оскорбленными. В это есть своеобразный социальный феномен, не всегда осознаваемый самим социумом. Репрессированные в 1930-е годы хотели быть репрессированными и расстрелянными, были к этому готовы, к Сорбонне в 1960-е люди вышли именно потому, что у них все было. Люди на Болотной хотели, чтобы их разогнали, оскорбили и унизили и когда этого не произошло, протест сдулся точно по Канту, который говорил о феномене ожидания чего-то большего, что оборачивается ничем. Характерно то, что протест того времени был построен на хихиканье и стебе, что само по себе было диагнозом. Смех, анекдот всегда имеет характер окончательного вывода, свидетельствует о сознательном отказе от понимания, закрывает дальнейший путь. Раз ты смеешься, значит, ты уже все понял и все тебе ясно. Прежде всего ясно то, что сделать ты ничего не можешь и бороться ты не хочешь.
На насилие в отношении себя перманентно настроена правозащита, интеллигенция, которая, как точно сказал кто-то «не может простить Ельцину, что ее не перевешали». Комфорт насилия, особенно в русской культуре, тоже существует, и поэтому все Кашины, Соколовские, Павленские, Варламовы и прочие, кто некогда «пострадал» от властей ли, или от кого-то еще или пока не страдал, просто хотят ходить с битыми и вымазанными зеленкой лицами и поэтому постоянно соскальзывают в провокации, насилие, конфликт. Мало того, без этого желания битого лица они перестанут существовать. И это нужно иметь в виду.
Откуда это парадоксальное стремление? Оно рождается тогда, когда социальная и политическая (часто эти две вещи не разделяются) жизнь ускользает от понимания, становится невозможна для понимания. Что нужно сделать в этой ситуации? Социальную (политическую) жизнь надо превратить в личную, понять ее в этих категориях и, наконец, решить проблемы. Таким образом, зеленое или битое лицо отдельного конкретного человека, его испорченная машина или костюм становятся социально-политическим феноменом, переосмысляются иначе, хотя, например, в аналогичной ситуации ограбление Ленина в Сокольниках или даже покушение на него Каплан стало, скорее, религиозным феноменом, нежели политическим.
Именно поэтому современные «аналитики» в Телеграме, Твиттере или на каналах постоянно рассказывают о своей личной жизни, переругиваются с приятелями, жалуются на здоровье, всерьез считая, что осмысляют некие политические феномены, что что-то сообщают важное. Именно поэтому против реновации вышло столько людей - речь шла об их личной, конкретной жизни, которая вдруг стала общественной проблемой. И когда выходили против того, кто нам не Димон, то выходили не против его особняков, а оплакивать свои несостоявшиеся и негодовать по поводу своих стандартных квартир.
То есть протестующие и их лидеры не очень понимают собственную мотивацию, складывающуюся зачастую из незначительного повода, всаженного в мощную почву «коллективного бессознательного» Школы Анналов. Соответственно, власть тоже живет в координате «генетической памяти», самый сильный эпизод которой - расстрелы 1937 года. Массовые убийства того времени (а затем еще более массовые жертвы войны) задали очень своеобразную планку оценки взаимоотношений недовольной части общества и власти. А именно - убийства и все остальное. То есть если власть никого не убивает, то все остальное разумно и справедливо. Убийства не прощаются, все остальное да. Поэтому Новочеркасск стал приговором для Хрущева, а Вильнюс и Баку для Горбачева. Поэтому же и все сегодняшние претензии к власти по поводу гонений на недовольных не встречают понимания - не расстреливают же. Обратим внимание на то, что до сих пор не сформировалась терминология, в рамках которой можно было бы описать реакцию властей на оппозицию. Это репрессии? Террор? Если это репрессии и террор, тогда что было 80 лет назад? Значит, не репрессии. Преследования? Это ни о чем. Так что же это тогда?
Еще одни интересный для понимания феномен - исчезновение, сознательное умаление слишком рьяных апологетов системы. Ресторанного вышибалу Прилепина сослали в Донбасс, давно не видно Кургиняна и Старикова, увял шизофреник Проханов. Можно обратить внимание на подобные процессы в СССР. Далеко не все, кто был гоним, были врагами системы. Так, были, например, запрещены Селищев, Платонов, запрещали и уничижали Зощенко. То есть тех людей, которые находились внутри системы и были абсолютно лояльными людьми, мало того, стали ее защитниками, побывав во врагах (сегодня тоже большинство «патриотов» из бывших врагов). В этих же системных категориях они писали свои книги.
В чем же проблема? Не в том, что тем, кто первым ловит кусок со стола, достается и первая затрещина. А в том, что именно в этой лояльности они перешли допустимую грань. Они простодушно вскрывали истинные намерения общества, отражающего власть. Примечательно то, что само общество, как правило, не могло поверить, что это его намерения, но каким-то шестым чувством оно себя узнавало безошибочно и пугалось. Усугублялось это немаловажным обстоятельством - те, кто писал тексты, сами не понимали, что писали. Самая большая ошибка это записывать Мандельштама в борцы с системой за то, что он в разгар тридцатых написал «Мы живем, под собою не чуя страны…» Он более всего был против некачественных литературных переводов и разрешенной литературы, а не против Сталина, а написал, потому что написалось. Сказалось. Он просто создавал идеальную ситуацию борьбы со злом, вовсе не собираясь с ним бороться. И, вполне возможно, не понимал, что с ним потом произошло и почему.
В заключение стоит сказать, что и те и другие работают на сохранение системы. Тут возникает парадокс - и те и другие готовы жертвовать очень многим для сохранения системы, но не готовы жертвовать ничем, чтобы что-то реально изменить. Все они прекрасно понимают, что в условиях реальной политической конкуренции Навальный не продержится и суток, в условиях реальной экономической конкуренции какой-нибудь «великий дизайнер» Лебедев лопнет через три часа, в условиях реальной интеллектуальной конкуренции все до единого российские ВУЗы закроются к вечеру того же дня, а «философы» и «журналисты» типа Дугина и Кашина пойдут лесом, поочередно двигая ногами. Status Quo выгоден всем. Именно поэтому система все более твердеет, консервируется. А начнет все меняться лишь тогда, когда они придут не уговаривать власть быть честной, а начнут создавать свои структуры, которые создадут параллельную реальность. Есть же уже «теневое» образование.
Но этого не будет еще долго.