"Игра в джин" (для журнала "Октябрь")
Тут недавно газета «Коммерсант» составила хит-парад наиболее важных театральных премьер 2013 года. Попал туда и спектакль «Современника» - «Игра в джин». Газета назвала спектакль, где на сцене В. Гафт и Л. Ахеджакова (а поставила его Г. Волчек) в числе самых знаковых театральных событий года.
…Я почти не поверил своим глазам. Прочитал список два раза, чтобы убедиться - все ли со мной в порядке.
Дело в том, если кто не знает, что между критиками и режиссерами в Москве давно идет большая, затяжная, позиционная война. Условные «критики», хотя, конечно, никакие они не критики, которые «просто» пишут рецензии, а очень влиятельные деятели театрального процесса, устроители фестивалей, премий, гастролей, движители и рычаги, борцы за новое и могильщики старого, «прогрессоры», если пользоваться терминологией Стругацких и Германа, члены экспертных советов, а некоторые из этих «прогрессоров» уже и чиновники в московском или российском правительстве - так вот, эти условные «критики» давно (правда, пока безуспешно) пытаются похоронить старую театральную систему: репертуарного советского театра, с его безразмерной труппой, принципами финансирования и самое главное, эстетическими установками. И многое удается этой партии «критиков». Во-первых, отдельные члены противоборствующей партии - «режиссеров» -просто по возрасту или вымирают, или уходят в тираж, во-вторых, за последние годы появилась целая когорта (Серебреников, Богомолов, Волкострелов, и др.) совсем «других» (конечно же, молодых) режиссеров, которые наконец дали партии критиков настоящее оружие, твердый базис для этой беспощадной борьбы - мол, вот это хорошее, «правильное», новое, современное искусство - а вот то, оно старое и никому не нужное, вредное, саморазрушающееся, противное.
Понятное дело, партия «режиссеров» эту «партию критиков» очень не любит… хотя и побаивается.
Как относится к этим баталиям обычный театральный зритель? Ну например я, автор этих строк?
Сложно относится. Выбирая нейтралитет. И пожалуй, даже с жалостью и сочувствием, и к одной и к другой стороне.
Пока речь шла о «новой драме» (например, о замечательном, потрясающем Театре.doc, который принципиально вот уже лет 10 не выезжает из своего подвала со стульчиками, на которых могут усесться человек максимум 30), или о том, что «европейский театр давно ушел вперед» (ну а как еще-то, всегда они уходили и всегда вперед, другой ситуации я не помню, и никто не помнит) - я относился к этой «партии критиков» с очень большим пониманием, и не скрою, даже с любовью к отдельным ее представителям. Но когда в ход пошел административный ресурс, и аргументы типа «вы чье, старичье?», в моей голове возникла, скажем, так, цепь альтернативных аргументов.
Ведь, понимаете ли, этих самых «других режиссеров» (не просто молодых, а вот тех, которые ну совсем, на 100% устраивают «партию критиков») - их пока еще не так много, они еще только появились, или только-только получили карт-бланш, на них еще надо посмотреть, к ним еще надо привыкнуть, разобраться. А вот в те театральные залы, где давно и прочно обосновалась «партия режиссеров» (старых или близких к «старым»), туда-то и ходит основная публика. Просто-таки валом валит.
Ведь театр это как раз та культурная институция, которая не просто выжила в 90-е годы, но и очень сильно развилась, укрепилась, и самое главное, наладила контакт с огромной (часто совсем новой) аудиторией, не потеряв при этом старую, за эти годы. То есть совсем грубо говоря, у этой институции очень много реальной публики.
Прикормленной, фанатской, вполне себе преданной и любящей.
И можно, конечно, кричать изо всех сил, что это не та публика, что это неправильная публика, что эта публика ничего не понимает, что она очень скоро умрет и уже сейчас большая ее часть вышла на пенсию по старости - но это очень слабая аргументация. «Той» публики никогда не бывает. Театр - не рекламная кампания. Публика тут всегда разная, потому что она - живая, а не в опросах Гэллапа.
Не может быть в подходе к публике никакой идеологии, никакой риторики, никакого «или-или». Публика - это сама жизнь театра.
…Поэтому, когда мне начинает казаться, что «партия критиков» пытается железными палками (это, конечно, метафора, вы понимаете) - выгнать «партию режиссеров» из их теплых помещений, из переполненных залов, из намоленных временем мест, я начинаю злиться, честно говоря. Но - про себя.
Без этих самых «критиков» и их пресловутой революции было бы тоже, честно говоря, и скучно и глупо. Ну… то есть в этом споре я оказываюсь в самой невыигрышной позиции - жалкого соглашателя.
Великая троица - Волчек, Гафт и Ахеджакова - выпустила спектакль «Игра в джин» в самый разгар этой войны, в самый яркий ее момент - на юбилее Галины Борисовны вышел на сцену Геннадий Хазанов (в образе Раневской) и произнес уничижительный монолог в адрес Константина Богомолова. Культового молодого режиссера (ну то есть как молодого - лет 40 ему уже), который сумел-таки переломить тенденцию - на его спектакли публика наконец-то тоже валом валит! Спектакль пытаются сорвать православные активисты! Его подвергают цензуре! Богомолов со скандалом уходит из театра! Чудо! Успех! Оглушительный взрыв.
«Партия критиков» наконец обрела большую фигуру и самое главное, большую публику. Теперь силы - теоретически - равны. У «партии режиссеров» выбит из рук самый сильный, практически последний аргумент.
…Конечно, ни Волчек, ни «Современник» к выступлению Хазанова прямого отношения не имеют - однако время и место выбраны не случайно, а драматизма ситуации добавляет то, что главный «патрон» Богомолова - Олег Павлович Табаков, сам отец-основатель «Современника».
Ух, как все запутано в доме Облонских. Впрочем, обстоятельств я всех не знаю, да и не так интересно, а интересно мне другое - «Современник» в этот момент, что называется, сделал очень своевременный спектакль.
…Спектакль о старости.
Что она вообще такое, эта старость? Или вот - молодость?...В разные годы эта ясная, практически естественно-научная категория, приобретала совершенно разный художественный, политический, эстетический смысл. Скажем, в 20-е и 30-е годы ХIХ века и в Европе, и в России молодые интеллектуалы - это великие романтики, Гофман, Фейербах, Байрон, в России Белинский, Чаадаев, Станкевич и его кружок. В начале уже ХХ века «молодые» в Европе и России привнесли в культуру новый язык - язык мрачного одиночества и социальной, экзистенциальной тоски, язык отчаяния - это были Маяковский и Блок, Рембо и Рильке… Однако уже в 30-е годы, например, в той же России или Германии условная «молодежь» заговорила уже на совсем другом языке - языке маршей, коллективных песен, пытаясь бодро затоптать предшествующие культуру, внося в этот процесс элемент радостного варварства и активного мракобесия. Советские юноши и девушки того времени слыхать не слыхали о таких именах, как Цветаева или Ахматова, Пастернак или Мандельштам, для них не существовали декаденты, символисты, акмеисты, все это следовало забыть и похоронить, и дело тут не в идеологии, а просто в массе своей «новому читателю» все это было совершенно неинтересно, все «это» устарело, ушло, закончилось, в моде было все «советское», советские понятия, символы, советская мораль и советская история, это было бодрое, ясное, просветленное поколение, радостно глядящее вперед, и в то же время поколение трагическое - впереди их ждала война - кто ж теперь бросит в него камень, однако из песни слова не выкинешь: в мемуарах Л. Лунгиной или Л. Гинзбург эта ситуация отражена предельно отчетливо - «советские смыслы», которые несло и продуцировало это поколение 30-х, никак не пересекались с теми смыслами и теми именами, которые позднее стали главным наследием эпохи - от Пастернака до Платонова.
То есть я хочу всего лишь сказать, что «новое поколение» далеко не всегда априори право в своих оценках культуры, в своей позиции по отношению к культуре: иногда право, а иногда нет, «юных» легко обмануть, искусить, и сами они вполне готовы обмануться и попасть в западню.
Так было, повторяю с поколением советских 20-30-х, и не только, с поколением немецким, да и французским, на мой взгляд тоже, полная духовная сдача перед социализмом (или национал-социализмом) была налицо во всех странах, и примерно то же самое, на мой взгляд, происходит и сейчас, не буду в это углубляться, но параллели очевидны: модный в среде русских молодых интеллектуалов сейчас «национализм» - примерно той же консистенции зараза, что и «социализм», «большевизм», 80-летней давности. И в том и в другом нет места личному, нет места человеческой душе, а есть исключительная безжалостность и ненависть к опыту предшествующей эпохи.
Так вот, что же в этом контексте сделал «Современник», поставив американскую пьесу 70-х «Игра в джин»? Он явил миру двух удивительных стариков, которых язык не поворачивается так назвать - явил миру двух людей, которые во всем: в мышлении, в интонации, в способе общаться и говорить, в величии своем - буквально во всем противоположны «новому миру». Это великие люди, великие старики. Причем, что важно (и почему так точен оказался выбор пьесы) - они вообще не говорят на «гуманистические» темы, они не бьют на жалость, они ядовиты и скаредны, они желчны и яростны, они прекрасны именно в своей жизненной силе, несмотря на очевидную физическую немощь, которая не скрывается, ничуть. Пьеса Кобурна хороша в этом смысле как раз своим фантасмагорическим отсутствием «моралитэ», мелодрамы и вообще эмоционального фона, привычного для таких пьес про стариков) - печаль здесь спрятана внутрь, печали тут стесняются, гонят ее прочь, речь тут идет о «порядках»дома престарелых, исключительно о них, о глупости, свинцовой дурости окружающих, о долгах, о налогах, о деньгах, о вранье и лицемерии - герои Гафта и Ахеджакова ругают окружающий мир за его жадность и жестокость с понятной всем интонацией простого человека, разумного и трезвого, безжалостного и к себе и к окружающим, но главное - то, что они играют в карты. Вот эта бесконечная, растянувшаяся на целую пьесу, необычайно смешная, а временами страшная игра в карты, в которой Она всегда по какой-то таинственной силе совпадений или судьбы - выигрывает у Него - она переворачивает весь спектакль, всю картину мира, верх дном, она открывает бездну, о которой мы раньше даже не догадывались. Можно сказать бесконечное количество слов - а можно просто сидеть и играть в карты. Мужественное, ясное, стоическое отношение к жизни выражено в этом действе с наибольшей ясностью - обыграть судьбу невозможно, но можно продолжать играть. Играть до самого конца. До финала. До развернувшейся бездны.
Удивительным образом спектакль «Игра в джин» перекочевал с американской сцены на московскую еще в конце 70-х, причем в оригинальном виде - пьесу Дж. Кобурна Волчек увидела в Нью-Йорке и обладая уникальным даром убеждения, практически принудила министра культуры СССР позволить американцам показать ее в Малом театре в качестве репертуарного спектакля, который некоторое время шел в Москве, на английском языке c Хью Крониным и Джессикой Тэнди, тогдашними американскими театральными звездами в главных ролях.
Вообще я должен сказать, о доме престарелых, о стариках, о проблемах, скажем так, «переходного периода» человеческой жизни - в американской и европейской театральной традиции создана целая горсть шедевров («Дальше тишина» стала классикой советского театра 70-х, хотя пьеса, безусловно американская), шедевров, каждый из которых связан с легендарным успехом.
Но нельзя сказать, чтобы все это было так созвучно русской душе - тексты всегда и все равно звучали чуждо, с ноткой обличения ужасов капиталистической системы.
Но вот прошло некоторое время.
Вдруг стало очевидно - речь-то тут идет не о старости конкретного человека, а о старости целой цивилизации, культуры, языка. О том, что то, что уходит - невосполнимо. О какой-то глобальной зияющей дыре смыслов, дыре понятий, возникающей вдруг.
Особенно ярко эта ситуация проявилась в скандале вокруг телеканала «Дождь». Опрос на сайте «Дождя» - о том, была ли альтернатива блокаде, можно ли было избежать человеческих жертв, сдав город немцам, вопрос, которым когда-то задавались Виктор Астафьев, Александр Володин… и Даниил Гранин с Алесем Адамовичем, авторы «Блокадной книги», с негодованием отвергая саму возможность положительного ответа, все-таки его формулировали, ставили перед собой - так вот, этот самый вопрос привел практически к закрытию независимого телеканала. Вокруг опроса развернулась целая буря мнений: десятки колумнистов, общественных деятелей, блогеров, политиков, бизнесменов высказались на тему «кощунства», и вдруг я поймал себя на мысли: мне их мнения неинтересны. Вообще.
И в те же дни я увидел по телевизору выступление в бундестаге Даниила Гранина - выступление, как раз посвященное блокаде. И понял, что есть единственный человек, мнение которого в данной ситуации что-то значит.
Это 95-летний Гранин.
Он мог бы расставить все точки над i, он мог бы решить этот спор (и я уверен, что Гранин бы выступил против репрессий и остракизма в адрес телеканала). Но в обществе не принято выслушивать стариков. Принято орать самим. «Стариков» в высоком смысле не осталось. Их нет. «Стариком» быть немодно, невыгодно, не принято, не хорошо.
Их роль неочевидна, их позиция уязвима.
Почему так? Да по одной простой причине - правда таких «стариков», как Гранин, или Гафт или Ахеджакова, она всегда индивидуальна. Она - правда одиночек. «Правда молодых», символ веры целой генерации - она всегда коллективна, она всегда компанейская, общая. Молодые узнают друг друга по «одежке» - манере, кругу понятий, по словечкам, названиям, да и просто по возрасту. У них и еще не может быть индивидуальной правды. Это потом кто-то окажется дураком, а кто-то подлецом, а пока - все они вместе. Поэтому зияющее отсутствие «стариков» на общественной сцене - чудовищно. Ужасно.
Я никогда не ощущал этого, и не видел тому примеров - что даже безнадежно проигравший свою жизнь человек достоин глубочайшего уважения, если продолжает сопротивляться. Не в силах выиграть ни одну партию, герой Гафта выходит из себя, полыхает яростью, кричит в истерике, и его вспышка переходит в общую картину грозы - гремит молния, дом престарелых погружается во мрак, все летит в тар-тарары.
Но в жизни все происходит иначе - шаг за шагом, некролог за некрологом, мы лишаемся тех, кто знал какую-то «другую» правду. Тех, кто осмысливал реальность в других, чем мы, категориях. Мы утрачиваем связь с ними - и утрачиваем сами себя. Становится невозможным сказать на черное - черное, и на белое - белое. Почва культуры размывается, теряя контуры - точно также, как размывается она и при отсутствии натиска молодых, бешеной энергии, революции.
Побеждает усредненная пошлость. Побеждает физиологическая «молодость», которая обозначает победу «консервативных» ценностей успеха и «позитива» (вот уж слово, которое стало ненавистным) - над поиском и духовной борьбой «стариков». Побеждает «дом престарелых» в масштабах всего государства, в котором живут даже молодые, не ведая о том, что стали его обитателями - задолго до выхода на пенсию.
Герои «Игры в джин» со своей неуемной страстью «разобраться», со своим азартом игры - оказываются моложе сегодняшних молодых обывателей с их казенным патриотизмом и «домостроительством».
Но, увы, боюсь что для того, чтобы понять спектакль, прочитать его смыслы - среднестатистическим «молодым» не хватит самокритичности, не хватит самоиронии.
Увы.
…Я почти не поверил своим глазам. Прочитал список два раза, чтобы убедиться - все ли со мной в порядке.
Дело в том, если кто не знает, что между критиками и режиссерами в Москве давно идет большая, затяжная, позиционная война. Условные «критики», хотя, конечно, никакие они не критики, которые «просто» пишут рецензии, а очень влиятельные деятели театрального процесса, устроители фестивалей, премий, гастролей, движители и рычаги, борцы за новое и могильщики старого, «прогрессоры», если пользоваться терминологией Стругацких и Германа, члены экспертных советов, а некоторые из этих «прогрессоров» уже и чиновники в московском или российском правительстве - так вот, эти условные «критики» давно (правда, пока безуспешно) пытаются похоронить старую театральную систему: репертуарного советского театра, с его безразмерной труппой, принципами финансирования и самое главное, эстетическими установками. И многое удается этой партии «критиков». Во-первых, отдельные члены противоборствующей партии - «режиссеров» -просто по возрасту или вымирают, или уходят в тираж, во-вторых, за последние годы появилась целая когорта (Серебреников, Богомолов, Волкострелов, и др.) совсем «других» (конечно же, молодых) режиссеров, которые наконец дали партии критиков настоящее оружие, твердый базис для этой беспощадной борьбы - мол, вот это хорошее, «правильное», новое, современное искусство - а вот то, оно старое и никому не нужное, вредное, саморазрушающееся, противное.
Понятное дело, партия «режиссеров» эту «партию критиков» очень не любит… хотя и побаивается.
Как относится к этим баталиям обычный театральный зритель? Ну например я, автор этих строк?
Сложно относится. Выбирая нейтралитет. И пожалуй, даже с жалостью и сочувствием, и к одной и к другой стороне.
Пока речь шла о «новой драме» (например, о замечательном, потрясающем Театре.doc, который принципиально вот уже лет 10 не выезжает из своего подвала со стульчиками, на которых могут усесться человек максимум 30), или о том, что «европейский театр давно ушел вперед» (ну а как еще-то, всегда они уходили и всегда вперед, другой ситуации я не помню, и никто не помнит) - я относился к этой «партии критиков» с очень большим пониманием, и не скрою, даже с любовью к отдельным ее представителям. Но когда в ход пошел административный ресурс, и аргументы типа «вы чье, старичье?», в моей голове возникла, скажем, так, цепь альтернативных аргументов.
Ведь, понимаете ли, этих самых «других режиссеров» (не просто молодых, а вот тех, которые ну совсем, на 100% устраивают «партию критиков») - их пока еще не так много, они еще только появились, или только-только получили карт-бланш, на них еще надо посмотреть, к ним еще надо привыкнуть, разобраться. А вот в те театральные залы, где давно и прочно обосновалась «партия режиссеров» (старых или близких к «старым»), туда-то и ходит основная публика. Просто-таки валом валит.
Ведь театр это как раз та культурная институция, которая не просто выжила в 90-е годы, но и очень сильно развилась, укрепилась, и самое главное, наладила контакт с огромной (часто совсем новой) аудиторией, не потеряв при этом старую, за эти годы. То есть совсем грубо говоря, у этой институции очень много реальной публики.
Прикормленной, фанатской, вполне себе преданной и любящей.
И можно, конечно, кричать изо всех сил, что это не та публика, что это неправильная публика, что эта публика ничего не понимает, что она очень скоро умрет и уже сейчас большая ее часть вышла на пенсию по старости - но это очень слабая аргументация. «Той» публики никогда не бывает. Театр - не рекламная кампания. Публика тут всегда разная, потому что она - живая, а не в опросах Гэллапа.
Не может быть в подходе к публике никакой идеологии, никакой риторики, никакого «или-или». Публика - это сама жизнь театра.
…Поэтому, когда мне начинает казаться, что «партия критиков» пытается железными палками (это, конечно, метафора, вы понимаете) - выгнать «партию режиссеров» из их теплых помещений, из переполненных залов, из намоленных временем мест, я начинаю злиться, честно говоря. Но - про себя.
Без этих самых «критиков» и их пресловутой революции было бы тоже, честно говоря, и скучно и глупо. Ну… то есть в этом споре я оказываюсь в самой невыигрышной позиции - жалкого соглашателя.
Великая троица - Волчек, Гафт и Ахеджакова - выпустила спектакль «Игра в джин» в самый разгар этой войны, в самый яркий ее момент - на юбилее Галины Борисовны вышел на сцену Геннадий Хазанов (в образе Раневской) и произнес уничижительный монолог в адрес Константина Богомолова. Культового молодого режиссера (ну то есть как молодого - лет 40 ему уже), который сумел-таки переломить тенденцию - на его спектакли публика наконец-то тоже валом валит! Спектакль пытаются сорвать православные активисты! Его подвергают цензуре! Богомолов со скандалом уходит из театра! Чудо! Успех! Оглушительный взрыв.
«Партия критиков» наконец обрела большую фигуру и самое главное, большую публику. Теперь силы - теоретически - равны. У «партии режиссеров» выбит из рук самый сильный, практически последний аргумент.
…Конечно, ни Волчек, ни «Современник» к выступлению Хазанова прямого отношения не имеют - однако время и место выбраны не случайно, а драматизма ситуации добавляет то, что главный «патрон» Богомолова - Олег Павлович Табаков, сам отец-основатель «Современника».
Ух, как все запутано в доме Облонских. Впрочем, обстоятельств я всех не знаю, да и не так интересно, а интересно мне другое - «Современник» в этот момент, что называется, сделал очень своевременный спектакль.
…Спектакль о старости.
Что она вообще такое, эта старость? Или вот - молодость?...В разные годы эта ясная, практически естественно-научная категория, приобретала совершенно разный художественный, политический, эстетический смысл. Скажем, в 20-е и 30-е годы ХIХ века и в Европе, и в России молодые интеллектуалы - это великие романтики, Гофман, Фейербах, Байрон, в России Белинский, Чаадаев, Станкевич и его кружок. В начале уже ХХ века «молодые» в Европе и России привнесли в культуру новый язык - язык мрачного одиночества и социальной, экзистенциальной тоски, язык отчаяния - это были Маяковский и Блок, Рембо и Рильке… Однако уже в 30-е годы, например, в той же России или Германии условная «молодежь» заговорила уже на совсем другом языке - языке маршей, коллективных песен, пытаясь бодро затоптать предшествующие культуру, внося в этот процесс элемент радостного варварства и активного мракобесия. Советские юноши и девушки того времени слыхать не слыхали о таких именах, как Цветаева или Ахматова, Пастернак или Мандельштам, для них не существовали декаденты, символисты, акмеисты, все это следовало забыть и похоронить, и дело тут не в идеологии, а просто в массе своей «новому читателю» все это было совершенно неинтересно, все «это» устарело, ушло, закончилось, в моде было все «советское», советские понятия, символы, советская мораль и советская история, это было бодрое, ясное, просветленное поколение, радостно глядящее вперед, и в то же время поколение трагическое - впереди их ждала война - кто ж теперь бросит в него камень, однако из песни слова не выкинешь: в мемуарах Л. Лунгиной или Л. Гинзбург эта ситуация отражена предельно отчетливо - «советские смыслы», которые несло и продуцировало это поколение 30-х, никак не пересекались с теми смыслами и теми именами, которые позднее стали главным наследием эпохи - от Пастернака до Платонова.
То есть я хочу всего лишь сказать, что «новое поколение» далеко не всегда априори право в своих оценках культуры, в своей позиции по отношению к культуре: иногда право, а иногда нет, «юных» легко обмануть, искусить, и сами они вполне готовы обмануться и попасть в западню.
Так было, повторяю с поколением советских 20-30-х, и не только, с поколением немецким, да и французским, на мой взгляд тоже, полная духовная сдача перед социализмом (или национал-социализмом) была налицо во всех странах, и примерно то же самое, на мой взгляд, происходит и сейчас, не буду в это углубляться, но параллели очевидны: модный в среде русских молодых интеллектуалов сейчас «национализм» - примерно той же консистенции зараза, что и «социализм», «большевизм», 80-летней давности. И в том и в другом нет места личному, нет места человеческой душе, а есть исключительная безжалостность и ненависть к опыту предшествующей эпохи.
Так вот, что же в этом контексте сделал «Современник», поставив американскую пьесу 70-х «Игра в джин»? Он явил миру двух удивительных стариков, которых язык не поворачивается так назвать - явил миру двух людей, которые во всем: в мышлении, в интонации, в способе общаться и говорить, в величии своем - буквально во всем противоположны «новому миру». Это великие люди, великие старики. Причем, что важно (и почему так точен оказался выбор пьесы) - они вообще не говорят на «гуманистические» темы, они не бьют на жалость, они ядовиты и скаредны, они желчны и яростны, они прекрасны именно в своей жизненной силе, несмотря на очевидную физическую немощь, которая не скрывается, ничуть. Пьеса Кобурна хороша в этом смысле как раз своим фантасмагорическим отсутствием «моралитэ», мелодрамы и вообще эмоционального фона, привычного для таких пьес про стариков) - печаль здесь спрятана внутрь, печали тут стесняются, гонят ее прочь, речь тут идет о «порядках»дома престарелых, исключительно о них, о глупости, свинцовой дурости окружающих, о долгах, о налогах, о деньгах, о вранье и лицемерии - герои Гафта и Ахеджакова ругают окружающий мир за его жадность и жестокость с понятной всем интонацией простого человека, разумного и трезвого, безжалостного и к себе и к окружающим, но главное - то, что они играют в карты. Вот эта бесконечная, растянувшаяся на целую пьесу, необычайно смешная, а временами страшная игра в карты, в которой Она всегда по какой-то таинственной силе совпадений или судьбы - выигрывает у Него - она переворачивает весь спектакль, всю картину мира, верх дном, она открывает бездну, о которой мы раньше даже не догадывались. Можно сказать бесконечное количество слов - а можно просто сидеть и играть в карты. Мужественное, ясное, стоическое отношение к жизни выражено в этом действе с наибольшей ясностью - обыграть судьбу невозможно, но можно продолжать играть. Играть до самого конца. До финала. До развернувшейся бездны.
Удивительным образом спектакль «Игра в джин» перекочевал с американской сцены на московскую еще в конце 70-х, причем в оригинальном виде - пьесу Дж. Кобурна Волчек увидела в Нью-Йорке и обладая уникальным даром убеждения, практически принудила министра культуры СССР позволить американцам показать ее в Малом театре в качестве репертуарного спектакля, который некоторое время шел в Москве, на английском языке c Хью Крониным и Джессикой Тэнди, тогдашними американскими театральными звездами в главных ролях.
Вообще я должен сказать, о доме престарелых, о стариках, о проблемах, скажем так, «переходного периода» человеческой жизни - в американской и европейской театральной традиции создана целая горсть шедевров («Дальше тишина» стала классикой советского театра 70-х, хотя пьеса, безусловно американская), шедевров, каждый из которых связан с легендарным успехом.
Но нельзя сказать, чтобы все это было так созвучно русской душе - тексты всегда и все равно звучали чуждо, с ноткой обличения ужасов капиталистической системы.
Но вот прошло некоторое время.
Вдруг стало очевидно - речь-то тут идет не о старости конкретного человека, а о старости целой цивилизации, культуры, языка. О том, что то, что уходит - невосполнимо. О какой-то глобальной зияющей дыре смыслов, дыре понятий, возникающей вдруг.
Особенно ярко эта ситуация проявилась в скандале вокруг телеканала «Дождь». Опрос на сайте «Дождя» - о том, была ли альтернатива блокаде, можно ли было избежать человеческих жертв, сдав город немцам, вопрос, которым когда-то задавались Виктор Астафьев, Александр Володин… и Даниил Гранин с Алесем Адамовичем, авторы «Блокадной книги», с негодованием отвергая саму возможность положительного ответа, все-таки его формулировали, ставили перед собой - так вот, этот самый вопрос привел практически к закрытию независимого телеканала. Вокруг опроса развернулась целая буря мнений: десятки колумнистов, общественных деятелей, блогеров, политиков, бизнесменов высказались на тему «кощунства», и вдруг я поймал себя на мысли: мне их мнения неинтересны. Вообще.
И в те же дни я увидел по телевизору выступление в бундестаге Даниила Гранина - выступление, как раз посвященное блокаде. И понял, что есть единственный человек, мнение которого в данной ситуации что-то значит.
Это 95-летний Гранин.
Он мог бы расставить все точки над i, он мог бы решить этот спор (и я уверен, что Гранин бы выступил против репрессий и остракизма в адрес телеканала). Но в обществе не принято выслушивать стариков. Принято орать самим. «Стариков» в высоком смысле не осталось. Их нет. «Стариком» быть немодно, невыгодно, не принято, не хорошо.
Их роль неочевидна, их позиция уязвима.
Почему так? Да по одной простой причине - правда таких «стариков», как Гранин, или Гафт или Ахеджакова, она всегда индивидуальна. Она - правда одиночек. «Правда молодых», символ веры целой генерации - она всегда коллективна, она всегда компанейская, общая. Молодые узнают друг друга по «одежке» - манере, кругу понятий, по словечкам, названиям, да и просто по возрасту. У них и еще не может быть индивидуальной правды. Это потом кто-то окажется дураком, а кто-то подлецом, а пока - все они вместе. Поэтому зияющее отсутствие «стариков» на общественной сцене - чудовищно. Ужасно.
Я никогда не ощущал этого, и не видел тому примеров - что даже безнадежно проигравший свою жизнь человек достоин глубочайшего уважения, если продолжает сопротивляться. Не в силах выиграть ни одну партию, герой Гафта выходит из себя, полыхает яростью, кричит в истерике, и его вспышка переходит в общую картину грозы - гремит молния, дом престарелых погружается во мрак, все летит в тар-тарары.
Но в жизни все происходит иначе - шаг за шагом, некролог за некрологом, мы лишаемся тех, кто знал какую-то «другую» правду. Тех, кто осмысливал реальность в других, чем мы, категориях. Мы утрачиваем связь с ними - и утрачиваем сами себя. Становится невозможным сказать на черное - черное, и на белое - белое. Почва культуры размывается, теряя контуры - точно также, как размывается она и при отсутствии натиска молодых, бешеной энергии, революции.
Побеждает усредненная пошлость. Побеждает физиологическая «молодость», которая обозначает победу «консервативных» ценностей успеха и «позитива» (вот уж слово, которое стало ненавистным) - над поиском и духовной борьбой «стариков». Побеждает «дом престарелых» в масштабах всего государства, в котором живут даже молодые, не ведая о том, что стали его обитателями - задолго до выхода на пенсию.
Герои «Игры в джин» со своей неуемной страстью «разобраться», со своим азартом игры - оказываются моложе сегодняшних молодых обывателей с их казенным патриотизмом и «домостроительством».
Но, увы, боюсь что для того, чтобы понять спектакль, прочитать его смыслы - среднестатистическим «молодым» не хватит самокритичности, не хватит самоиронии.
Увы.