НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ
Успокоить себя: ничего не случилось,
да и жизни-то не было никакой,
и не гаснет закат, а трещит лучина,
плюнь на пальцы, огонь накрой,
не огонь поминальный ушедших близких,
а души недомечтанный уголёк -
когда времени было тебе в облизку,
словно семечек полный кулёк.
А потом зашуршала с краёв обёртка,
мошкарой взъерепенилась шелуха,
и рассвет обозначил пейзаж нетвёрдо
твёрдым графиком петуха,
и подсолнечных ядрышек сладкий запах
донимал - не отнекивайся, доешь,
и растаяли годы, как снег на лапах,
и сквозь волосы глянула плешь,
и, свинцом костенеющая, походка
заменила кошачий упругий шаг,
и уже не мурлыкается «Каховка»,
и глаза стесняются «нагиша»;
вертопрах-искуситель, ну вспомни, вспомни,
как мечталось в 15, ну, в 20, зим,
как автобус, похожий еще на омнибус,
по накатанной сукровице скользил,
вспомни частые гужевые
и трамвайное жёсткое волшебство,
тех, кто были тогда живые,
пока сам ты еще живой,
как пошла, разветвляясь, расти фасолька,
на уроке заданная, свежа,
как подумать, что выборов было столько,
что их требовалось сужать,
как летели с брызгами идеалы
прямиком в величественный гальюн,
да икаров хмуро вели дедалы
в общепринятую колею,
а кто вырвался в бунт, улетел и спасся,
хоть бы тем, что спалил себе все нутро, -
ты найди такого и в нем копайся
или, раненного, от собак укрой,
заразись горячкой его, проказой,
на помост его, как на плаху, влезь,
если ты этой ересью перемазан
и несёшь, что думаешь, тоже ересь,
если вырвешься, крылья в ветвях теряя,
поползёшь, вдыхая вселенский мрак,
то шаги убийцы и негодяя
не услышишь, оглохший от бед, камрад,
но на этом - всё, ты спалил кромешно
свою главную, первую свою ступень,
запинался там, где нельзя не мешкать,
где вся мудрость решительности тупей,
исписал все стены, листы, манжеты,
на стихи потратил избыток сил,
чтобы совести тусклой души прожектор
все бессовестности осветил,
и, лишенный смысла борьбы за счастье,
обретя покой на остаток дней,
ты, как спутник пустой, снижаешься
и оставишь кратер своей луне;
в тростниковый век этот лунный камень,
кем ты в черном небе, расплавясь, стал,
кто-то, вслед идущий, возьмёт руками
и, поняв, что держит, оправит в сталь.
да и жизни-то не было никакой,
и не гаснет закат, а трещит лучина,
плюнь на пальцы, огонь накрой,
не огонь поминальный ушедших близких,
а души недомечтанный уголёк -
когда времени было тебе в облизку,
словно семечек полный кулёк.
А потом зашуршала с краёв обёртка,
мошкарой взъерепенилась шелуха,
и рассвет обозначил пейзаж нетвёрдо
твёрдым графиком петуха,
и подсолнечных ядрышек сладкий запах
донимал - не отнекивайся, доешь,
и растаяли годы, как снег на лапах,
и сквозь волосы глянула плешь,
и, свинцом костенеющая, походка
заменила кошачий упругий шаг,
и уже не мурлыкается «Каховка»,
и глаза стесняются «нагиша»;
вертопрах-искуситель, ну вспомни, вспомни,
как мечталось в 15, ну, в 20, зим,
как автобус, похожий еще на омнибус,
по накатанной сукровице скользил,
вспомни частые гужевые
и трамвайное жёсткое волшебство,
тех, кто были тогда живые,
пока сам ты еще живой,
как пошла, разветвляясь, расти фасолька,
на уроке заданная, свежа,
как подумать, что выборов было столько,
что их требовалось сужать,
как летели с брызгами идеалы
прямиком в величественный гальюн,
да икаров хмуро вели дедалы
в общепринятую колею,
а кто вырвался в бунт, улетел и спасся,
хоть бы тем, что спалил себе все нутро, -
ты найди такого и в нем копайся
или, раненного, от собак укрой,
заразись горячкой его, проказой,
на помост его, как на плаху, влезь,
если ты этой ересью перемазан
и несёшь, что думаешь, тоже ересь,
если вырвешься, крылья в ветвях теряя,
поползёшь, вдыхая вселенский мрак,
то шаги убийцы и негодяя
не услышишь, оглохший от бед, камрад,
но на этом - всё, ты спалил кромешно
свою главную, первую свою ступень,
запинался там, где нельзя не мешкать,
где вся мудрость решительности тупей,
исписал все стены, листы, манжеты,
на стихи потратил избыток сил,
чтобы совести тусклой души прожектор
все бессовестности осветил,
и, лишенный смысла борьбы за счастье,
обретя покой на остаток дней,
ты, как спутник пустой, снижаешься
и оставишь кратер своей луне;
в тростниковый век этот лунный камень,
кем ты в черном небе, расплавясь, стал,
кто-то, вслед идущий, возьмёт руками
и, поняв, что держит, оправит в сталь.